- У врачей очень оптимистичные  прогнозы.  Он  уже  без  особых  усилий
складывает слова, даже если они  пока  еще  в  беспорядке.  С  буквами  тоже
весьма многообещающая  ситуация,  он  делает  большие  успехи.  Гласные  все
получаются. Еще немного терпения, и ему  удастся  произнести  весь  алфавит.
Без всякого сомнения, обязательно. Бог нас не оставит.
     Я совсем уже ничего не понимал, я погружался в эйфорию.
     - Карашо, - сказал я, потому что знал это слово и  оно  подходило,  так
как означало, что все в порядке. Послышался смех - там, где праздновали,  но
мне показалось, что он доносился откуда-то сверху, с самых  верхних  этажей.
Какой-то старик растерянно искал, где выход. За  последние  десять  минут  я
ничего не выпил и уже забеспокоился: еще немного,  и  я  начну  приходить  в
себя. Португальская девочка ходила туда-сюда с  широко  раскрытыми  глазами:
ей, верно, и десяти еще нет, а вокруг  столько  интересного.  В  одной  руке
Лидия держала серебряную сумочку, в другой - длинный  черный  мундштук,  это
всего лишь моя злопамятность, мои безвредные колкости.  Ветер  играет  в  ее
волосах, здесь, на пляже, где я сейчас пишу,  нет,  это  лишь  воспоминание,
выпорхнувшее из шелеста белых страниц. Официант подошел  сказать  Соне,  что
больше ничего не осталось, на что она ответила, что вечер окончен и это  уже
не  важно.  Было  еще  несколько  цыганских  ай-ай-ай,  но  шутки  уже    не
действовали. Сжатые кулаки говорят лишь о бессилии  кулаков;  смелость  сама
по себе сомнительна, она не может  тратиться  попусту,  она  помогает  жить.
Двуногие скрипки становятся на колени и просят, и те, чей  голос  надрывнее,
ставятся в один ряд с  шедеврами  Страдивари.  Слишком  хрупкие  инструменты
устраняются, потому что от них требуют еще  и  стойкости.  И  сеньор  Гальба
здесь, среди равных ему, обсуждает качество исполнения, вон там,  справа  от
другого  неизвестного  знатока  нашей  природы.  У  этого   есть    будущее:
пожертвуем  ему.  Проигравшие  упиваются  будущими  победами.  Острая   боль
пронзила мой затылок, там, где провели смычком.
     Две женщины говорили одновременно, не слушая друг  друга:  может,  речь
идет о всеобщей злобе, слишком большой для меня одного.
     - На следующей неделе мы едем  в  Соединенные  Штаты.  Они  там  чудеса
творят. Мы должны попробовать все. Мы все живем надеждой.
     - Мы живем по привычке.
     - Мы должны продолжать бороться и верить, изо всех  сил.  Мы  не  имеем
права позволить себе пасть духом...
     Прошел  директор  музыкальных  театров,  принося  свои  извинения:   он
перепутал то ли пальто, то ли дверь. Соня обратилась ко мне:
     - Я потеряла мужа тридцать три года назад,  Мишель.  И  я  давным-давно
сама бы уже умерла, если бы не могла чтить его  память.  Я  живу  хорошо.  У
меня машина с личным шофером, драгоценности. Я хочу, чтобы он  был  спокоен,
по крайней мере в том, что касается материальной стороны.  Больше  всего  он
заботился о моем благополучии. Он меня обожал. Глядя  на  меня  сейчас,  вы,
наверное, найдете это нелепым...
     - Да нет, отчего же,  совсем  нет,  -  затараторил  я,  как  будто  она
поймала меня на лжи.
     - В молодости я была хорошенькая. Он очень меня  любил.  А  сейчас  нет
даже  его  могилы.  Мне  некуда  пойти  навестить  его.  Мне  не  нужны   ни
драгоценности, ни персональный водитель, мне все равно. Но это для  него.  Я
хочу, чтобы все было так, как он хотел. Это его  желание,  его  память,  его
забота. Лидии этого не понять, сегодня обходятся  без  смысла  жизни,  живут
так просто, без всего.
     Лидия яростно раздавила окурок в вазе с гладиолусами.
     - Эти завывания скрипок, мне уже дурно, - сказала она.
     Она быстрыми шагами направилась по коридору и,  открыв  дверь,  застыла
на пороге, ожидая меня. Я с тревогой взглянул на Соню. Мне что-то сильно  не
хотелось идти к этому мужу  и  сыну,  который  скрывался  где-то  в  глубине
квартиры и заучивал алфавит. На этот  раз  сеньор  Гальба  явно  переборщил,
должны же быть какие-то границы и для его шалостей.
     Соня взяла меня за руку.
     - Чего вы хотите, эта  женщина  ужасно...  не  то  чтобы  резкая,  нет,
стремительная. Да, именно,  стремительная.  Входите,  Мишенька,  будьте  как
дома.


     Глава VII
     Я не ожидал такой резкой смены декораций:  русской  кулебяки  здесь  не
было и следа. Библиотека, все очень строго и как будто  затянуто  матовостью
синих абажуров. За стеклами книжных полок обязательно  должны  быть  Пруст",
да и вся Плеяда. Английские кресла в задумчивой праздности вспоминают  былые
времена: здесь, конечно, много читали, курили трубку и слушали  умные  речи.
В простенках между книжными шкафами - две спокойные белые  маски  в  чьих-то
нежных руках. Букет цветов на старом-престаром столе  и  глобус,  выпятивший
свои океаны, как дряхлый актеришка, поворачивающийся к  публике  в  профиль,
лучшей стороной, разумеется. Лидия  вся  застыла:  прическа,  лицо,  платье,
меховой удав... Черная как смоль старуха с несмываемой  улыбкой.  Я  слишком
многого ждал от усталости: надеялся на  полную  потерю  чувствительности,  а
получил лишь рой неотвязных мыслей; впечатление странности только  усиливало
панику  перед  надвигающейся  реальностью;  меня    преследовала    близость
неотвратимого; тревога сводила на нет все мои попытки  держаться  стойко.  И
спрятаться  было  некуда.  Оставалось  принять  бой,  позволить  уйти,    но
продолжать любить, чтобы  сохранить  живой.  Чайки,  воронье,  пронзительные
крики,  раздираемая  плоть,  последние  мгновения,  пустынная  площадь    на
взморье, твой лоб под моими  губами,  отблеск  женщины  -  и  тяжелые  веки,
борющиеся со сном: только бы не пасть, как пали другие щиты.
     На софе в центре комнаты,  нога  на  ногу,  сидел  человек.  Нельзя  не
признать, он был очень красив, это верно; и все-таки лицу  его  не  хватало,
пожалуй, некой изюминки, своеобразия, именно из-за  чрезмерной  правильности
и тонкости черт:  безупречная  внешность  героя-любовника;  впрочем,  первое
впечатление легкомысленности и  беспечности  сердца  затмевалось  выражением
мягкости и доброты, которое казалось естественным для него,  как  врожденная
любезность по отношению ко всему и вся. Лет ему было около сорока; он  знал,
что нравится окружающим, и в то же время как будто извинялся за  это.  Между
тем я отметил странность его взгляда, который можно было бы назвать,  как  в
старых романах, "взгляд с поволокой", если бы не отсутствие  всякого  блеска
в  глазах.  На  нем  был  блейзер  цвета  морской  волны,  с  металлическими
пуговицами,  и  тщательно  выглаженные  фланелевые  брюки.  Черные    туфли,
начищенные до блеска. Открытый ворот, галстук  "Аско"  синего  цвета,  белый
воротничок. Безупречен. Один из  тех  людей,  которые,  что  бы  ни  надели,
всегда  похожи  на  картинку  из  модного  журнала.  Он  сидел    совершенно
неподвижно и смотрел прямо перед собой,  не  обращая  на  нас  ни  малейшего
внимания.
     В кресле у зашторенного окна  сидел  здоровый  детина:  джинсы,  майка,
бицепсы, кроссовки; листал комиксы.
     - Добрый вечер, Ален.
     Ален подождал немного,  как  если  бы  звуку  требовалось  определенное
время, чтобы дойти до него, потом как-то резко  поднялся.  Он  стоял,  держа
одну руку в кармане блейзера, и был чертовски элегантен.
     - Мой муж, Ален Товарски.., Мишель Фолен, Друг...
     Товарски еще немного подождал, внимательно вслушиваясь в каждое  слово,
потом поднял ногу, согнутую в колене, и  так  и  остался  стоять,  непонятно
зачем.
     - Клокло баба пис пис ни фига,  -  произнес  он,  вежливо  указывая  на
ковер, как будто предлагал мне присесть.
     - Спасибо, -  ответил  я,  справедливо  полагая,  что  этим  ничего  не
испорчу.
     Телохранитель оставил свое занимательное чтение на столике и поднялся.
     - Чуть-чуть чёрта абсенто так так? - предложил Товарски.
     Я осмотрелся, но нигде не заметил никаких напитков.
     - Гвардафуй пилит плато и шашлык того, -  сказал  Товарски.  -  Пулеле,
правда. Полигон Венсена?
     Разговорчивый, однако.
     - Ромапаш и ля ля, гипограмма и  лягуш.  Кококар  побелел,  но  кракран
за... за... пши... пши... за клукла...
     Мне все это начинало надоедать. Я знал, что  будет  веселенькая  ночка,
но в подобных развлечениях не нуждался.
     - Цып-цып, - сказал я. - Каклу каклу. Апси псиа.
     Товарски, казалось, был очарован.
     - Пуля-дура  задела  Монтэгю, - сообщил   он мне. - Кларинетта в  кости
и реве ве ве ве. Соня сияла от счастья.
     - Видишь, Лидочка, Ален уже произносит целые слова, очень слитно...
     - Попрыгун попевал, - объявил Товарски. - Пчелы чают почему...
     - Мы разучиваем вместе басни  Лафонтена,  -  объяснила  Соня.  -  Очень
хорошее упражнение.
     - Пишины Карпат вечать на уста...
     Черт. Это, наверное, были стихи. Я плохо  знал  современных  поэтов,  я
остановился на Элюаре. У Лидии слезы стояли в  глазах,  значит,  это  должно
было быть что-то очень трогательное. Но я не умею плакать; и  потом,  бывают
моменты, когда я готов схватить ужас за горло и свернуть ему  шею,  а  чтобы
он быстрее загнулся, заставить  его  смеяться.  Иногда  смех  и  есть  самая
страшная смерть ужасу. Товарски, мне нечего  здесь  делать.  Мне  и  у  себя
всего хватало.  Полная  чаша.  "Клапси",  пасодобль,  дрессировка,  двуногие
"Страдивари", струнные, сыт по  горло  всякими  чудесами.  Может,  мне  было
далеко до Страдивари, может, и в Бейруте лучше держали  марку,  но  из  меня
вытянули  все,  что  еще  оставалось.  Бедняга  Товарски,  я  понял  его   с
полуслова. Пресловутая  жаргонафазия  Верника15, как  же,  знаем.  Один  мой
друг разбился на своем самолете, и теперь, вот  уже  два  года,  говорил  на
каком-то только ему понятном языке. Часть  мозга  задета  -  и  всё,  полная
потеря контроля над  речью.  Слоги  составляются  в  слова  сами  собой.  Ты
знаешь, что хочешь сказать, но то, что в конце концов говоришь...  Бесхозные
слова громоздятся друг на друга как придется. Но ты  уже  этого  не  знаешь.
Долгое время ты даже не отдаешь себе в этом отчета. Мысль-то, вот  она,  как
и была, ясная, четкая. Просто  она  не  может  больше  выразиться  в  нужных
фонемах, вот и все. Слова ломаются, деформируются, сливаются друг с  другом,
выворачиваются наизнанку, пускают фразу под откос, взрывают ее,  ничего  уже
больше не выражая, черт  знает  что  такое.  На  этом  можно  бы  было  даже
построить какую-нибудь идеологию. Новую диалектику. Освободить наконец  речь
от  мысли.  Наговорить  еще  сто  миллионов  жаргонизмов.    И    все    это
сопровождается  логореей,  причем  сам  об  этом,    естественно,    и    не
подозреваешь; ты уже не можешь  остановить  свое  словоблудие,  все  тормоза
сорваны, никакого контроля.
     - Мучат индюки, но палочки пополам, - галантно предложил Товарски.
     - Спасибо, не курю.
     - Мишель!
     - Я только защищаюсь, Лидия. Вы привели меня сюда, чтобы доказать,  что
я вовсе не рекордсмен, но я могу хотя бы защищаться. О да, в мире  есть  еще
Бейрут, пытки и дети, умирающие от голода, но уверяю вас, мне  от  этого  не
легче. Признайте также, что не все цепи биологические, есть еще те,  которые
куем мы сами, и, значит, мы можем их разорвать.
     - Легче всего прятаться за общие фразы, - сказала Лидия.
     Товарски трижды повернулся вокруг себя. Потом очень  низко  наклонился,
выпрямился, поднял одну пятку, другую.  Руки  при  этом  совершали  какие-то
беспорядочные движения. Он встал на  четвереньки.  Телохранитель  помог  ему
подняться.
     Я  держался  стойко.  Сеньор  Гальба,  или  какой  другой  наш   мастер
дрессуры, не мог похвалиться оригинальным трюком. Этим он не снискал  бы  ни
восхищения публики, ни даже жидких аплодисментов  в  "Клапси".  Классический
прием. В афазии человек часто не в состоянии координировать  свои  движения,
согласуя их с тем, что он хочет  сделать.  Он  уже  не  может  справиться  с
самыми обычными предметами, и все жесты его странны и внешне бессмысленны.
     - Хрупящий бизон гладит поло, - сказал  Товарски.  -  Есть  мустабак  и
папик, но митенки потрябят маленьки...
     - Да, но у зуавов их полно, - не сдавался я. Соня была счастлива.
     - Ален  все  лучше  и  лучше  выговаривает  слоги,  -  сказала  она.  -
Профессор Турьян очень надеется...
     - Замолчите, Соня, пожалуйста...
     Что казалось особенно жестоким, так  это  красота  Товарски.  Изящество
черт,  его  утонченность,  обаяние.  Такая    сдержанность,    элегантность,
оксфордский выпускник, ни больше ни меньше; он, должно быть, хорошо  учился.
И  это  его  выражение  любезности,   мягкости.    Превосходного    качества
инструмент. Какие волнующие  терции  можно  было  извлечь  из  него.  Сейчас
только  я  понял  безжизненность  взгляда:  зрение,  вероятно,  тоже    было
затронуто.
     -  Заметьте,  -  продолжал  я,  -  я  не  верующий:  не   думаю,    что
боги-обезьяны все подстроили заранее.  Стоит  только  сходить  в  зоопарк  и
посмотреть на их потомков, сидящих в клетке,  чтобы  убедиться:  они  творят
неизвестно что. И потом, время от времени можно  ждать  какой-нибудь  банан,
например, - кидают нам подачки, поощряя наше бессмысленное кривляние.
     - Немного кака зазатык и соло соло? Я был за диалог. Хватит молчания  и
разобщенности.
     - Соло, соло, - подхватил я. - И даже громапуй соло.
     Лидия обернулась ко мне, дрожа от гнева:
     - Прекратите, Мишель.
     Но вся  ярость,  бессилие  и  отчаяние,  слитые  воедино  и  сдобренные
алкоголем, ударили мне в голову. Я знал, что скоро рак сотрут с  лица  земли
и мы вырвем один за другим все гнилые клыки, вонзившиеся  в  наше  тело,  но
теперь я был побежден, и мой голос шамкал, заглатывая пыль.
     - Работая баба, Работая боно! - орал я. -  Нырни  в  котел  с  дерьмом,
потом скажешь, тепло ли там! Яволь Гитлер  гулаг  Медор!  Простите,  но  это
все, на что я сейчас гожусь!
     Товарски, казалось, всем этим очень  заинтересован.  Может,  мои  слова
дошли до него, не знаю уж, благодаря какой язвительной  случайности.  Случай
иногда до крайности непристоен.
     - Мило тото мюлю дидья? Мюлю дидья? Дидья тьятья бю лю?
     Я закрыл глаза. Дидъя тьятья бю лю. Он пытался сказать: "Лидия, я  тебя
люблю".  Никакого  сомнения.  Нет  сомнения  в  чудовищности   преступления.
Подлинный "Страдивари" и сволочь Паганини, измывающийся над инструментом.  Я
услышал иронию в голосе Лидии:
     - Теперь вам лучше, не так ли, Мишель? Вы  чувствуете  себя  немного...
меньше? Меня мутило.
     - Дидья тьяля бябю...
     Дидъя тъяля бябю. Воля мучительно искала нужного "Лидия, я тебя  люблю"
и не могла попасть в точку.
     Ален Товарски замолчал. Я поднял глаза. На софе возле него лежали  тома
Жюль Верна, красный переплет серии "Необыкновенных путешествий".  А  у  него
был взгляд слепого. Старуха, должно быть,  садилась  рядом  с  сыном,  чтобы
читать ему вслух. Он не мог понять то, что она ему  читала:  до  него  слова
тоже  доходили  искореженными.  Ничего.  Она  все  равно  читала  ему  вслух
"Необыкновенные путешествия".
     - Тино Росси, - сказал я. - Камю под мандолину, Достоевский под  гитару
и Данте под барабанную дробь.
     Я  развернулся  и  вышел  с  неописуемым  достоинством.  В  зале    еще
оставались  какие-то  гости,  они  были  слишком  стары  и  не  могли   уйти
самостоятельно. Я причалил к столу, к остаткам недавнего пиршества.
     - Нечем укрепить дух спартанца, - пожаловался я официанту.
     - Да, все выпили. Я тут спрятал бутылочку шнапса, хотите?
     Он налил мне в стакан, но я взял всю  бутылку.  В  конце  концов,  было
всего три часа ночи.
     - Нужно разорить закрома, - предложил я.
     - Здесь так не принято, месье.
     - Нужно разорить закрома несчастья. Да  здравствует  Китай.  Когда  вас
всего  восемьсот  миллионов,  вы  в  меньшинстве.  Просто  нужно   научиться
воспроизводить себя.
     Я налил официанту:
     - Давайте. Из братских чувств. Конец  эксплуатации,  классовой  борьбе,
диктатуре пролетариата. Слишком  большое  удовольствие  для  этих,  наверху.
Железный каблук, гладиаторские бои,  и  того,  кто  остался  в  живых,  тоже
обдурят, погоди. Ваше здоровье.
     Он был еще молодой, с веселым лицом, зеленый совсем. Ему, очевидно,  не
было и двадцати, он еще мог ждать.
     - Заметьте, вы, может, пройдете мимо и вас это не коснется.  Жертвы  не
выбираются,  все  зависит  от  случая.  Мне  приходилось   даже    встречать
счастливых цыган. Есть и грузины, которые живут до  ста  двадцати  лет,  они
едят йогурт.  Йогурт,  старина,  все,  что  надо.  Мы  не  едим  йогуртов  в
достаточном количестве, от этого все несчастья.
     Он забавлялся. Ему казалось, что я пьян. Молодость, что они понимают.
     Я отправился в гардероб и забрал свой плащ и шляпу.  Кажется,  всё.  Ах
да, моя дорожная сумка. Но я еще мог ее найти. Я как-то  сразу  почувствовал
себя лучше. Я терпеливо ждал Лидию в коридоре. В конце концов,  он  ведь  ее
муж. Им было что сказать друг  другу.  Шутка.  Я  порылся  в  карманах,  ища
сигареты; я забыл, что бросил курить еще два года назад.  Янник  настаивала,
она говорила, что от этого бывает рак. Когда обе  женщины  вышли  ко  мне  в
коридор, я все еще чему-то смеялся. Усталость мне очень помогала,  вытягивая
из меня последние силы; во всем теле, в крови я  вдруг  почувствовал  прилив
доверия ко всему, уверенности, которая поднималась во мне, как тихая  песня.
Я вовсе не так наивен,  я  понимал,  что  это  всего  лишь  второе  дыхание,
подачка, чтобы поощрить меня. Да, я буду продолжать. Каждый  из  нас  знает,
что он рожден для того, чтобы быть  побежденным,  но  мы  знаем  также,  что
никому и никогда еще не удавалось  и  не  удастся  сломить  нас.  Кто-нибудь
другой, неважно кто, где и в каком заоблачном будущем, разобьет  наши  цепи,
и мы, мы сами, своими руками, начертим линию нашего завтра.
     Лидия шла вся в слезах. Соня заботливо поддерживала ее под руку.
     - Извините ее, Мишель. Лидия... да и вы тоже, пожалуй,   не  привыкли
к  такому.   Сегодня  все хотят быть счастливыми...  все,  даже  евреи!  Мы,
старики, мы научились...
     Лидия высвободила свою руку, как мне показалось,  несколько  резко.  Ей
не хватало уважения к старикам.
     - Это правда, Соня. Вы научились. Вы так  с  этим  свыклись,  страдание
для вас теперь вторая натура. Оно заменяет вам смысл жизни. Я забрала у  вас
сына, и десять лет он был со  мной  счастлив.  Кощунство!  Теперь  несчастье
вернулось к вам. Все встало на свои  места.  Вы  знаете,  зачем  вы  живете:
чтобы доказывать свою решительность. Замечательно. Теперь несчастье  вернуло
себе отнятые права. Нашу семью истребили не напрасно.
     - Не  слушайте  ее,  Мишель.  Ей  неизвестно...  то,  что  ведомо  нам,
старикам. Все сегодня требуют счастья. Это у них пройдет.
     -  Страдайте,  доверьтесь  моему  слову,  не  ждите  завтрашнего   дня,
начинайте собирать слезы прямо сейчас...  Вы  знаете,  что  она  читает  ему
вслух Жюль Верна, эта...
     - Лидия, - прервал я ее, так как ожидал худшего.
     Соня светилась.
     - Ему очень нравился Жюль Верн,  когда  он  был  маленьким.  Да  это  и
неважно, что читать. Он плохо понимает слова. Но он слышит мой голос.
     - Вам выпала большая удача, Соня. Я украла у вас  сына,  но  жизнь  вам
его вернула. Благодаря  дорожной  аварии.  Есть  в  мире  справедливость.  Я
потеряла мою маленькую дочку, зато вы вновь обрели своего сына...
     - Ну, хватит, - вмешался я. - Мы во Франции все-таки, не где-нибудь...
     - Лидия не злая. Она просто не Привыкла к несчастью.
     - Да, я плохая еврейка.  Знаете,  Соня,  если  когда-нибудь  ваша  нога
ступит на землю Израиля, вас либо поместят в музей, либо выгонят вон.
     - Ей не понять, Мишель. Она бунтовщица.
     - Слышите? Бунтовщица, Худшее из оскорблений. Нет, в  самом  д