модан.  Я  присел,
радуясь возможности поговорить с кем-нибудь.
     - Я не менял рубашку трое суток, моя электробритва  в  дорожной  сумке,
которую я оставил у сеньора Гальбы, он  артист-дрессировщик  и  исполняет  в
"Клапси" свой номер, известный во всем мире. Не знаю, как вас благодарить.
     - Вам надо поесть.
     - Нет, спасибо, извините, скоро будет лучше.
     - Хотите, я вызову вам такси или отвезу сама?
     - Думаю, если бы вы проводили меня туда,  это  было  бы  очень  кстати.
Видите, все на этом свете вовсе не случайно,  раз  мы  с  вами  встретились.
Есть ведь доброжелательность, внимание, помощь и поддержка.  Я  уверен,  что
сеньор Гальба очень заботится о своих подопечных, хоть и нахожу его  занятие
весьма жестоким. Думаю, это поражало бы  еще  больше,  если  бы  сам  он  не
выходил на сцену, а оставался невидимым за кулисами. Так было бы даже  более
правдоподобно. Вместе с  тем,  полагаю,  мы  не  должны  останавливаться  на
достигнутом. Всегда можно сделать лучше. Второе дыхание  очень  ободряет,  и
мы еще умалчиваем о третьем, четвертом  -  из  скромности.  Нужно  постоянно
расширять границы  выносливости,  мировых  рекордов  не  существует,  всегда
можно сделать  лучше.  Не  беречь  сил,  вот  в  чем  суть.  Говорят,  когда
американцы высадились" на Луну, они обнаружили там  китайцев.  Возмутившись,
- ведь всем известно, что китайцы  не  располагают  необходимыми  для  этого
техническими средствами, - они требуют объяснений: "Как вы здесь  оказались,
как смогли добраться до Луны, наплевав на все законы  природы?"  Тогда  один
из этих мелких китайцев, ставя один кулак на другой,  показывает  в  воздухе
лесенку и говорит, улыбаясь во весь рот:  "Один  китаец,  два  китайца,  три
китайца..." Видите, не надо опускать руки. Сделаем лесенку и  доберемся.  Не
знаю  уж,  какого  сеньора  Гальбу  мы  найдем  там,  наверху,  но  уши  ему
пообрываем, точно, за рак, за тиранию, за злобу,  за  безумие.  Мы  победим,
потому что мы самые сильные; в мире копятся огромные силы, которые пока  еще
не проявили себя... один китаец, два китайца, три китайца...
     Но что я мог против этих глаз, спокойно смотрящих на меня. Я спросил:
     - Вы ведете за мной наблюдение?
     - Вы не можете так дальше...
     - Могу, Лидия. Нет рекордов, которые не побить.  Всегда  можно  сделать
лучше. Просто в следующий раз я буду тренироваться в пряжках в  высоту,  как
чемпион Вирен, когда он готовился к Олимпийским играм.
     Телефон опять зазвонил.  Мне  это  уже  так  надоело.  Я  снял  трубку.
Прерывистый, напряженный голос:
     - Дзидзя? Какакак галетта но но мазабетта ну ну...
     Меня пробрал смех.  Сеньор  Гальба  -  Другой"  тот,  что  остерегается
показываться из-за кулис, - решительно не отступал  ни  перед  чем.  Какакак
галетта  но  но  мазабетта  ну  ну...  Не  брезгует  ничем,  чтобы   достичь
комического эффекта. Я протянул трубку Лидии.
     - Ваш чемпион мира. Легок на помине. Серьезно, думаю, в  данный  момент
он заслуженно носит это звание.
     Она вырвала трубку у меня из рук, глядя куда-то ввысь (так далеко  наши
оптические  аппараты  не  берут);  по  дороге  туда  взгляд  ее  на  секунду
остановился на мне. Она чуть не плакала, сдерживая слезы: должно  быть,  она
напоминала себе, что еще долгий день впереди.
     - Да, Ален, я всё это знаю. И мы все это знаем. Мы  каждый  раз  узнаем
что это Бог, и это наконец закладывается  в  подсознание.  Я  знаю,  что  ты
здесь ни при чем. Ты не  виноват.  Просто  глупая  случайность.  Ты  посадил
малышку на заднее сиденье, ты вел медленно. Я знаю, чего ты хочешь. Но я  не
могу тебе помочь, потому что Соня всегда рядом, она  мне  не  доверяет.  Они
меня уже выставили на днях. Что же, нужно продолжать жить,  нужно  терпеливо
сносить выпавшее нам несчастье, это очень хорошее выражение. Я уверена,  что
сейчас ты уже понимаешь некоторые слова, ты делаешь успехи.  Ты  уже  можешь
сказать "Дидъя" к "блюблю". Дальше пойдет лучше, вот увидишь.  Я  знаю,  что
Соня сейчас рядом с  тобой  и  она  улыбается.  Смелее  вперед,  смелее,  не
останавливайся. Надо продолжать. Ты  сумеешь,  Ален,  вне  всяких  сомнений"
сумеешь... Я добавил:
     - Скажите ему: мы победим, потому что мы самые сильные.  Долгий  поход.
Мы проиграли сражение, но не войну. В мире копятся  огромные  силы,  которые
пока еще  в  запасе.  Один  китаец,  два  китайца,  три  китайца.  Александр
Македонский, Ницше, Че Гевара, Маркс,  де  Голль,  Мао.  Израильтяне  пошлют
свои отряды. Тех солдат, с вершин  пирамид.  К  оружию,  собратья.  Кровавые
стяги тирании поднялись против нас. Мы победим. Мы устраним даже  метастазы.
Бог справедливости и добра,  два  уха  и  хвост.  Оле,  оле!  Три  миллиарда
спартанцев.  Свобода  ведет  нас.  Спиной  к  стене.  No  pasaran.  Это  наш
последний бой. До последней капли крови. И припев: мы  победим,  потому  что
мы самые сильные. Долгий поход. Один китаец, два китайца, три китайца...
     Я почувствовал, как на плечо мне легла рука.
     - Извините, Лидия,  скриплю  немного,  но  та:  всегда,  когда  гремишь
цепями... Я встал.
     На улице был цветочный магазин.
     - Какие она любила цветы?
     - Все.
     Она вернулась  с  букетом  белых  и  сиреневых.  Я  положил  чемодан  в
багажник.
     - Где это?
     - Улица Вано.
     Перед домом стояли какие-то люди. Вышел консьерж,  потом  парикмахер  и
его жена.
     Они посмотрели на меня с уважением, как будто из-за моего горя я  вырос
в их глазах.
     Мой шурин умирал в кресле.
     - Ты знал, что она собирается это сделать, да?  Вы  договорились...  Ты
не имел права позволять ей... Пока живем, надеемся...
     - Точно. Мы проиграли сражение, но не войну. В  мире  копятся  огромные
силы, которые пока еще в запасе. Один китаец, два китайца, три китайца...
     Он пожал плечами и попытался съязвить:
     - И что ты теперь будешь делать? Косметический ремонт?
     Я сказал правду:
     - Попытаюсь быть счастливым. Мадам Лидия Товарски... мой шурин...
     Доктор Тэйлер, взяв меня за  плечо,  сильно  пожал  мне  руку  и  долго
смотрел мне в глаза.
     - Мужайтесь, - сказал он, как будто думал, что одной смертью  здесь  не
закончится.
     - Доктор Тэйлер, представитель от медицины. Мадам Лидия Товарски.
     - Очень приятно, - ответил доктор, и я не смог удержаться от смеха.
     Тут раздался голос шурина у меня за спиной:
     - Да он пьян в стельку... Больше ничего не придумал. Я обернулся:
     - Именно. - Потом прибавил: - И это будет продолжаться. Хватит  на  всю
жизнь, даже на две. Нам есть чем жить.
     Они смотрели на нас в замешательстве, стараясь ничего  не  замечать.  Я
пришел с другой женщиной, и без особого труда можно было увидеть это  нежное
понимание,  установившееся  между  нами;  поэтому  меня  так  веселили    их
озадаченные лица. Я вел себя непристойно. Я не уважал несчастье,  его  права
и привилегии, не соблюдал соглашения и приличия. Я дерзко  манкировал  устав
прописанных  ему  почестей.  Вызов,  неподчинение,  отказ  подчиняться  -  в
сущности, это были всего лишь  признаки  моего  неумения  жить.  Оскорбление
величества, осквернение святого, пощечина главе нашего  правительства,  удар
по абсолютной власти; и эта женщина, спокойно стоявшая рядом  со  мной,  как
на своем законном месте, казалось, даже не понимает, что здесь -  территория
скорби. При всем том я прекрасно видел, что Янник уже  не  дышала,  что  она
была "мертва", как говорят те, кто ни в чем не сомневается. Еще на ней  была
моя пижама, и не думаю, что она надела ее по привычке.
     Я взял стул и сел возле кровати. Шторы были опущены, но света хватало.
     - Ты видишь, она здесь. Она принесла тебе цветы. Совсем как ты  хотела.
Мы попробуем сделать  тебя  счастливой.  Это  будет  немного  трудно,  будут
падения, пустота, неловкость, временами нам будет не хватать  воздуха,  как,
впрочем, на любом пути,  требующем  выносливости;  но  мы  прожили  довольно
долгую жизнь, каждый отдельно, и от этого при объединении оказывается  много
несовпадений. Ты знала, что я не смогу жить без тебя, и тем  самым  оставила
так много места для нее. Я никогда больше не заговорю с ней о  тебе,  как  и
обещал, потому что ты не хотела стеснять ее присутствием другой,  навязывать
ей свои вкусы, привычки, ты  хотела,  чтобы  она  была  свободна  от  всякой
относительности. Я спрячу все фотографии, все вещи, которые ты любила, я  не
буду жить воспоминаниями. Мне достаточно будет видеть  леса,  поля,  океаны,
континенты, весь мир, чтобы любить то немногое, что остается  мне  от  тебя.
Все прошло так быстро, улетело так далеко. Ты помнишь, в Вальдемосе, те  две
оливы,  ветви  которых  так  тесно  переплелись,  что  различить  их   стало
невозможно? Нас разрубили топором. Конечно,  мне  больно,  особенно  руке  и
груди, в том месте, откуда вырвали тебя, больно глазам,  губам,  всему,  где
пусто без тебя;  но  этот  глубокий,  неизгладимый  след  станет  святилищем
женщины, которое готово ее принять, чтобы благословить  и  одарить  любовью.
Она здесь, она смотрит на тебя, чтобы лучше понять, кто я, откуда?  из  чего
вылеплен. Она беспокоится, нужно подождать, мы ведь еще немного  чужие  друг
другу, мы сомневаемся, колеблемся, нам  не  хватает  разногласий,  различий,
несовпадений, мы еще не открыли обратную сторону друг друга, еще  скрыты  от
глаз наши недостатки и причуды, все наши  несоответствия,  которые  позволят
нам лучше вписаться один в другого, подравнять наши отношения,  притесаться,
постепенно  проникнуть  друг  в  друга,  и  тогда  придет  нежность,   чтобы
дополнить одного тем, что есть у другого...
     Я разглядел в сумраке силуэт: он поднял руку, коснувшись моих губ,  как
будто  в  моем  дыхании  таилась  какая-то  сила,  которую  можно  передать,
какая-то слабость, которой нельзя избежать.


     Глава X
     Еще приходилось сносить чьи-то взгляды, давящее уважительное  молчание,
скорбный вид, пожимать кому-то руки, благодарить, ничего не  ломать,  ничего
не опрокидывать, да и к чему тревожить их привычный мир: я не был  трибуном,
я не видел там ни  знамени,  ни  баррикад,  мне  незачем  было  призывать  к
борьбе, говорить о будущих победах, я  ограничился  тем,  что  цедил  сквозь
зубы: "Один китаец, два китайца, три китайца".
     Какая-то незнакомая пожилая дама улыбнулась мне па лестнице:
     - Мадам Жамбель, я живу на третьем этаже, окна во двор. Мой  сын  погиб
в Алжире.
     Я ее поблагодарил. Она хотела меня подбодрить.
     Машина стояла как раз  около  газетного  киоска,  на  первых  страницах
мелькали заголовки: "ЖИЗНЬ НА МАРСЕ: НОВЫЕ НАДЕЖДЫ".
     Дом, где я пишу сейчас, стоит на берегу моря,  и  я  слушаю  шепот  его
волн. Слушаю внимательно, потому что он исходит из глубины веков.  Возможно,
появятся новые миры, голоса, которых еще никто не  слышал,  другое  счастье,
не то, что живет  во  вкусе  поцелуя,  и  радость,  доселе  неизведанная,  и
полнота жизни, для которой мало света женщины, возможно, но я-то живу  седым
эхом нашего старого мира. Мы всегда живем тем, что не  может  умереть.  Ночи
приходят с миром и ненадолго приобщают меня к ее сну. Как только  опускаются
мои веки, все опять становится таким, каким было.  А  днем  мой  брат  Океан
составляет мне компанию: только у Океана тот голос, которым  можно  говорить
во имя человека. Конечно, я не должен был вести себя с Лидией так, будто  то
была она: мы еще так мало знали друг друга, все еще было столь хрупким;  нас
окружал город, улицы, машины - неподходящее  место  для  молитвы,  и  потом,
какая женщина согласилась  бы  быть  лишь  храмом,  куда  приходят  молиться
вечному? Она слушала меня  крайне  внимательно,  как  если  бы  все,  что  я
говорил, открывало для нее новые истины.  Взлохмаченные  волосы,  замкнутое,
почти враждебное выражение лица, весь ее вид будто говорил о  том,  что  она
черпает в моем голосе силу, которая отдаляет меня от нее.
     - Что с тобой, Лидия?
     - Знаете, Паваротти, тенор, даже не смотрит на  свою  партнершу,  когда
отдается пению. Иные  набожные  люди  живут  только  своей  верой,  и  культ
становится  самодостаточным,  что  всегда  давало    религиям    возможность
обходиться без Бога.
     - Не понимаю, при чем...
     - Они спешат к первой же  часовне,  встретившейся  им  на  пути,  чтобы
остаться  там  и  молиться.  Из  басов  самый  красивый  голос  у   Кристофа
Болгарского. Мне также нравится Пласидо Доминго. Потом, есть  еще  рапсодии;
наконец, Бетховен, Вагнер,  Вивальди  и  так  далее.  Тишине  нравятся  наши
крики,  они  так  идут  ей.  А  григорианские  хоры,  ты  слышал  что-нибудь
подобное? Их голоса  способны  долететь  до  края  земли.  Нашего  директора
музыкальных  театров  пора  уволить,  Мишель.  "Крики  отчаяния   -    самые
прекрасные", этот концерт слишком надолго задержался в программе. Мы  просто
кусок мяса кому-то на обед. И еще: я не хочу быть женщиной теоретически.
     - То есть?..
     - Церковь. Вера. Культ. У меня нет  никакого  желания  служить  орудием
культа. О-ты-святая-на-небесах. Я побитая собака, вот и все.  Не  знаю,  кто
из нас двоих больше помог другому этой ночью. Положим, мы только  поддержали
друг друга. Это уже много. Не забуду  никогда.  Ты  вновь  открыл  для  меня
определенный смысл возможного, давно мною  утерянный.  Ты  знаешь,  как  это
много: после сорока открыть, что все еще возможно. Мне  не  нужно  большего.
Ты вернул мне желание быть женщиной. Кажется, это  здесь.  Иди  забери  свою
сумку. Я подожду тебя в машине...
     - Лидия...
     - Иди. Хватит мне слезы лить.
     - Наконец-то, первый проблеск, - обрадовался я.  -  С  удачным  началом
нас!
     Я прошел через  холл,  уставленный  декоративной  зеленью,  и  подождал
несколько секунд, пока консьерж демонстрировал мне свое безразличие.
     - Будьте добры, мне нужен сеньор Гальба...
     - Пятьдесят седьмой. Здесь его уже кто-то дожидается.
     Он неспешно достал из-за уха желтый карандаш и указал им  поверх  моего
плеча. Свенссон расположился" вытянув ноги,  у  телефона.  На  нем  был  его
бессменный костюм путешественника:  Афганистан,  Кашмир,  Катманду,  Мехико,
красные  сапоги  с  серебряными  гвоздиками,  джинсы,  на  шее  -  цепи    с
эзотерическими  символами.  Джинсы  и  кожаная  куртка   пестрели    разными
этикетками, как чемодан: мотели Аризоны,  ашрамы  Подишери,  "Hertz  rent  a
car", Акрополь, "Schwab's  on  the  Strip",  отель  "Нотр-Дам",  Диснейленд,
страна развлечений. Длинные лохмы и  белесая  бородка  отдаленно  напоминали
изображение Христа на самых ранних наших  литографиях,  а  массивные  темные
очки скрывали и оберегали взгляд ребенка.
     - Я уже знаю печальную новость, - сказал я  ему.  -  По  мне,  жили  бы
собаки так же долго, как и их боги.
     - Да, этот закон написан неудачно. Они  были  очень  привязаны  друг  к
другу. Однако, я думаю,  сеньор  Гальба  теперь  может  вздохнуть  спокойно.
Все-таки одной заботой меньше: он боялся, что умрет раньше и оставит  своего
пса в одиночестве. И собака тоже. Я хочу  сказать,  что  Матто  был  хорошим
сторожевым псом, но он боялся оказаться не на высоте, если что  случится.  С
недавних пор они и правда внушали страх друг другу.  Стоило  сеньору  Гальбе
почувствовать себя немного усталым, и  приходилось  бежать  за  ветеринаром.
Вот уже три года я езжу с ним по всему миру.  Я  пишу  диссертацию  на  тему
"Развлечения", в Упсальском университете.
     - Не терпится прочитать.
     - Пора уже было кому-нибудь из них двоих  решиться,  но  они  держались
друг за друга и не давали себе умереть спокойно, если вы  понимаете,  о  чем
речь.
     - Понимаю.
     - Когда вы ни к кому  не  привязаны,  можете  уйти  потихоньку,  просто
так...
     - Смрт, - сказал я.
     - Точно. Может, он  и  приспособился  бы  жить  без  собаки,  будь  это
возможным.
     - Стоицизм.
     - Вот почему я думаю, что все-таки для  сеньора  Гальбы  одной  заботой
меньше.
     - Наконец-то свободен.
     - Точно. Когда Матто Гроссо издох в его гримерке, он позвал меня,  и  я
очень  беспокоился:  необходимо,  чтобы  он  продолжал  выступать  со  своим
номером,  ведь  это  шедевр  дрессировочного  жанра,  публике  никогда    не
надоедает. Так вот, я очень беспокоился и спросил: "Как вы себя  чувствуете,
senor?" Ему нравится, когда его называют senor,  на  испанский  манер,  хотя
сам он итальянец из Триеста. "Ничего, Свен, этот пес  был  очень  нервный...
Нужно будет сегодня ночью  еще  порепетировать,  ритм  куда-то  пропал".  Он
заказал шампанского, а потом вернулся в гостиницу, забрав с собой  Джексона,
шимпанзе, и Дору, розового пуделя. Этот  человек  не  может  обходиться  без
компании. Он также привел одну особу с улицы, с которой у него  установились
какие-то  мимолетные  приятельские  отношения.  Ему  подходят  эти   девицы:
"...потому что они не дают вам времени привязаться к  ним",  -  как  он  мне
объяснил. Надо вам сказать, он очень любил одну  женщину,  которая  ушла  от
него, и именно это, как я заметил, оставляет самые глубокие следы...
     - Точно.
     - Мне пришлось выложить двести франков  на  лапу  охраннику,  чтобы  он
позволил им подняться в номер; знаете,  шимпанзе,  розовый  пудель,  уличная
девица  -  с  такими  посетителями  возникают  подозрения  порнографического
толка. Я зашел к нему утром помочь уложить  чемоданы,  сегодня  днем  у  нас
самолет. Теперь жду: пусть  поспит  немного,  он  этого  заслуживает.  Самый
замечательный номер дрессировщика в  мире,  вне  всякого  сомнения.  В  этом
жанре никто не сделал лучше. Нет, месье, никто.
     Он замолчал, выжидая,  как  будто  давал  мне  время  перетряхнуть  мой
жизненный багаж в поисках нужной реплики.
     - Я не слишком в этом разбираюсь, - извинился я.
     -  Возможно,  вы  скажете,  что  посвятить  всю  свою  жизнь  какому-то
легкомысленному номеру... но  именно  поэтому,  месье,  именно!  Кто  скажет
лучше?
     - Думаю, вам стоит вернуться в  Упсалу  и  дописать  свою  диссертацию,
Свенссон. Извините, меня ждут. Я только хотел забрать сумку, вот и все.
     Он устало улыбнулся:
     - Понятно. Вы, естественно, предпочитаете Шекспира. Но Шекспир в  своих
произведениях, месье, слишком уважительно судит о жизни и смерти, тогда  как
сеньор Гальба их в грош не ставит".
     - Я не собираюсь обсуждать шедевры, Свенссон. А теперь...
     - Хорошо, идемте.
     Мы вежливо постучали в дверь пятьдесят седьмого, но никто  не  ответил.
Тогда мы отправились искать горничную, но та не захотела нас впускать.  Надо
было прежде позвонить консьержу. Получив разрешение  вышестоящей  инстанция,
горничная открыла нам дверь.
     Шторы были опущены, горел свет. Сеньор  Гальба  сидел  в  кресле  возле
камина. Шимпанзе устроился на коленях у  хозяина  и  искал  блох  у  него  в
волосах. Розовый пудель лежал у кресла и, увидев Свенссона, завилял хвостом.
     Сеньор Гальба был в  пижаме.  Глаза  широко  открыты,  лицо  осунулось,
отчего нос с мощными ноздрями казался еще больше, как  будто  он  устремился
на врага. Сеньор Гальба был мертв.
     Шимпанзе посмотрел на нас, чмокнул своего хозяина  и  погладил  его  по
щеке.
     Горничная что-то выкрикнула  по-португальски  и  кинулась  предупредить
дирекцию, что в пятьдесят седьмой привели животных.
     Тут Свенссон допустил одну ошибку.
     - Джексон! - крикнул он. Не знаю, то ли  шимпанзе  потерял  голову,  то
ли, напротив, своим поведением доказал замечательное  присутствие  духа,  но
он отреагировал  на  свое  имя  рефлексом  настоящего  профессионала.  Издав
пронзительно-испуганный крик, он  бросился  к  проигрывателю,  стоявшему  на
столике, и сделал точно такое же движение, которое мне  довелось  видеть  на
сцене: завел пластинку. Пасодобль El Fuego de  Andalusia  зазвучал  во  всем
своем великолепии, и то, что воспоследовало, несомненно, делало честь  этому
искусству  дрессировк