ть: достаточно просто не идти у нее  на  поводу.  Если  бы  мы  были
менее счастливы, то есть не настолько, чтобы забыть о враге, мы  бы  вовремя
заметили, что Янник больна, и, может быть, ее удалось бы спасти. Мы  забыли,
что счастье,  как  в  пасти  акулы,  всегда  окружено  двумя  рядами  зубов.
Находясь сначала вне поля видимости и вне  подозрений,  враг  раскрыл  себя,
только когда насытился по самое горло. Настоящая гадина, порочная  и  злобно
трусливая. Вы, помнится,  говорили  о  сломанных  мечах  и  пробитых  щитах:
верно, их всё пребывает. Мы еще слишком слабы. Но эта слабость,  уязвимость,
наша боязнь мимолетности жизни - не что иное, как сила души. Вы не могли  не
заметить, что слово  "душа"  незаметно  вышло  у  нас  из  употребления.  Мы
предпочитаем не приближаться к столь высоким  материям:  сразу  видишь  свою
ничтожность. Может быть, мы с вами смешны:  два  буйка  пытаются  поддержать
друг друга, выталкивая один другого на поверхность;  что  ж,  я  согласен  с
честью носить этот  клоунский  наряд.  Скажу  больше:  именно  с  плевков  и
кремовых тортов начало  вырисовываться  то,  что  почти  уже  можно  назвать
человеческим лицом... Мне  не  хотелось  бы,  чтобы  вы  хоть  на  мгновение
усомнились в моей абсолютной верности той, которой больше нет: это не  может
умереть, и теперь ваша очередь...
     В ее  голосе,  взгляде  еще  теплился  дух  противоречия.  Я  прекрасно
понимал эти повышенные тона, эту безоружную агрессивность, бьющиеся  крылья:
она запаниковала, обнаружив, что еще способна верить.
     - Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в  том,  с  каким  безразличием  ко
мне, если не сказать, с какой жестокостью, вы торопитесь полюбить  еще  раз,
причем другую, и что,  глядя,  как  вы  кинулись  пересекать  вплавь  океан,
хочется броситься в воду и  помешать  вам  утопиться...  Зыбкая  почва,  эти
отчаявшиеся люди.
     - И что?
     - А то! Жаль, что я не играю на гитаре,  Мишель,  у  нас  бы  получился
отличный  номер.  Соня  знакома  с  директором  музыкальных  театров,    она
наверняка смогла бы устроить нам прослушивание.
     - Иронизируете, ваше  право.  Каждый  отбивается  как  умеет.  Но  если
однажды я перестану любить, это будет означать только то, что у меня  больше
нет легких.  Сейчас  вы  здесь,  сейчас  здесь  свет  женщины,  и  несчастье
перестает быть нормой жизни. Пять часов утра,  там  все  кончено,  камня  на
камне не осталось, то есть теперь нужно строить заново. После того  как  все
было обращено в прах, наступает момент изначальной цельности,  нетронутости.
Я пою вам сейчас первобытный дикий гимн - это единственный  способ  выразить
то, что было прожито.  "Илиаду"  называют  эпопеей  и  восхищаются  тысячами
описанных в ней героических  сражений.  Гораздо  труднее  вызвать  в  памяти
супружеские  пары,  мирно  доживающие  свой  век;  а  между  тем  они-то   и
представляют собой наши самые прекрасные победы. Может быть, вы не  поймете"
как я любил, и продолжаю любить, другую женщину, и  поэтому  отвернетесь  от
меня. Вы скажете: "Хватит нам, женщинам,  быть  вечно  отдающими  матерями".
Нет! Забудьте про эти скитающиеся и ищущие друг друга  половинки.  Я  говорю
вам о паре: в союзе двух сердец уже не разбираешь, кто земля, а кто  солнце.
Это существо другого порядка, другого пола,  из  других  миров.  Вы  станете
говорить  мне  о   "независимости";    эта    пресловутая    "независимость"
сепаратистов, раздельные уборные  "М",  "Ж",  где  мы  запираемся,  чтобы  с
нежностью отдаться  себе,  любимому.  "Независимый"  мужчина,  "независимая"
женщина, это шум издалека, с вечно одиноких  ледяных  полюсов,  оттуда,  где
нет ничего, кроме собачьих упряжек,  и  где  нужно  благоговейно  слушать  и
молчать: удел обездоленных. Сейчас вы меня покинете, но некоторые  мгновения
зацепятся в памяти. Эфемерность живет вспышками, и  я  не  прошу  счастья  в
долг. Я посмотрю на часы, встану, оденусь, поблагодарю  вас:  "Спасибо,  что
составили мне компанию, время пролетело так быстро, надеюсь,  мой  голос  не
слишком  потревожил  соседей";  вы  сможете  привести  себя    в    порядок,
причесаться;  мы  "обретем  свое  сознание",  как    говорят    ясновидящие,
ясновидящие -  само  слово  звучит  как  кипящее  масло  в  крови.  Это  так
банально, так часто происходит на нашем блошином  рынке,  мы  довольствуемся
побрякушками;  все  у  нас  легковесно,  как    паутинки;    любовь    давно
поистрепалась, все затаскано до дыр; мы хотим заглушить эхо, потому что  оно
повторяется, но чтобы  заставить  нас  самих  повторить  что-нибудь,  сперва
потребовалось бы вырвать нам голосовые связки. Вы ничем на  нее  не  похожи,
именно этим вы и утверждаете ее постоянство.
     - Мишель, Мишель...
     Она присела на кровать, рядом со мной. Может, она и  слушала  меня,  но
голоса у нас еще не было. Наш голос - пока еще только способ драть горло.
     - Боюсь, что жизнь, настоящая, реальная, окажется  не  на  высоте,  мой
друг. Она слишком быстро выдыхается. К несчастью,  есть  камни,  которые  не
мечтают об эхе, и таких много.
     - Да, один великий поэт прекрасно это выразил,  великий  поэт,  который
ничего не написал, не говорил о любви и тем смог  выразить,  какая  огромная
пустота без нее зияет в нашей жизни. Мне жаль их. Когда любил  женщину  всем
сердцем, всеми глазами, всеми зорями, лесами, полями, родниками  и  птицами,
понимаешь, что любил ее самую малость и что мир - лишь начало того, что  вам
еще предстоит. Я не прошу вас принять эту религию вместе со  мной;  я  знаю,
что вы  хотели  только  помочь  другой  женщине,  сделать  ее  смерть  менее
жестокой. Мы проговорили всю ночь, а я почти ничего вам  не  сказал,  потому
что ваши уста говорили мне о ней. Вы так и не узнаете, как сильно она в  вас
верила и полагалась на  вас.  Мы  часто  бывали  во  Фло:  она  предпочитала
вековые леса морским волнам, столь изменчивым. Она знала, что  потеряна  для
этого мира, но на природе этого не замечаешь. Когда ее спрашивали,  кто  она
по знаку, она  отвечала,  смеясь:  "Светлячок".  Она  любила  прикасаться  к
черной тверди скал, которые грезят о малейшем трепете,  о  мимолетности.  Мы
шли среди деревьев навстречу другой паре, через  тысячу  лет,  через  десять
тысяч, потому что жизнь сама нуждается в смысле жизни. Она говорила,  что  я
идеализирую женщину и поэтому теряется ее сущность;  но  для  нее  так  даже
лучше: она меньше ощущала свою тленность; лишенная доли своей  человечности,
она становилась менее смертной. Я прекрасно помню то место,  тот  путь;  там
был  гладкий  темный  пруд,  освещаемый  стрекозами,   мерцающим    блеском,
порожденным солнцем и тенью. Враг уже хозяйничал на  земле;  наши  дни  были
сочтены; она возлагала на тебя свои надежды. "Я хотела бы, чтобы она  пришла
сюда через год, когда вернется этот сизый туман,  и  в  ее  руке  твоя  рука
вспомнит о моей. Хорошо бы, конечно, немного милых стихов, но  что  уж  там:
для поэтов говорить о любви значит лишиться  оригинальности,  а  это  всегда
трудно. Любовь, союз, о  чем  мы  говорим,  когда  человек  исследует  Марс,
высаживается на Луну, нет, в самом  деле,  это  отсталость,  Впрочем,  разве
кто-нибудь уже сказал, что все, что есть женского, - мужчина, все, что  есть
мужского, - женщина? Ведь нет. Я знаю, что невероятно глупо  расставаться  с
тобой по каким-то, так сказать, техническим причинам,  все  эти  проблемы  с
органами, вирусами, еще Бог знает с чем, но поверь  мне:  я   вернусь    к
тебе  другой женщиной. Я много думаю о ней. Даже забавно, как я  забочусь  о
ее красоте. Я не знаю ее, очень может быть, ей недостанет братских чувств,
и тогда нам будет сложно, мне и ей. И все-таки  я  ей  уже  помогла:  ты  не
сможешь жить без меня, а мое место - вот оно, совсем готово  для  другой.  Я
не хочу уйти как воровка; ты должен помочь мне остаться женщиной; нет  более
безжалостного пути забыть меня, чем отказаться от любви. Скажи ей..."  Но  к
чему все это, Лидия? Ты знаешь, ты понимаешь: мы здесь, вдвоем.  Хлеб  давно
уже изобрели, реке незачем объяснять роднику, откуда  она  берет  начало,  а
сердце не рассказывает крови, чем оно живет...  Давным-давно  известно,  как
образуются безжизненные миры, от какого леденящего душу  отсутствия  женских
губ. Так пусть они чахнут от грусти, потому что  земля  обратилась  в  пыль;
мне совершенно безразлично, кто из них теперь прах, а кто  Бог,  потому  что
ни один, ни  другой  не  могут  быть  женщиной.  Порой  я  даже  отправлялся
взглянуть на соборы - Реймский и Шартрский, чтобы увидеть, как сильно  можно
ошибаться... Смысл жизни имеет вкус поцелуя. Там мое рождение. Я оттуда.
     Она наклонилась ко мне, но по ее  лицу,  которое  между  тем  было  так
близко сейчас, я не мог понять: оно ли,  то,  настоящее,  наконец,  или  она
просто давала мне напиться. И вдруг, в каком-то  стремительном  порыве,  она
обняла меня, прижав к себе, совсем как там, на дне моей памяти.
     - Ты вор, Мишель. Разоритель церквей. Тебя в конце  концов  схватят  за
осквернение соборов.
     Она взяла мою руку и улыбнулась ей:
     - А у тебя, оказывается, кулак. Зачем это, а?
     - Чтобы мечтать о кулаках. Кулаков еще нет, они ведь выдуманы  Гомером.
Легенды, рассказываемые старыми цепями новым, чтобы упрочить их.
     - И что же, Мишель? Что дальше?
     Мои пальцы коснулись  ее  губ,  долго  блуждали  по  ним,  чтобы  снова
научиться благословлять. Моя  рука  прошлась  по  ее  волосам,  забравшим  у
возраста все, что было в нем самого  светлого,  по  морщинкам  -  сначала  в
улыбке, потом на лбу, вертикальная  черточка,  словно  распятая  на  крыльях
бровей, потом вокруг глаз, такие мелкие, так тщательно прорезанные. Жизнь  -
мастер в таких работах.
     - Ну  вот,  ты  здесь,  здесь  свет  женщины.  Другие,  может  быть,  в
состоянии жить вдали от него, но не я.


     Глава IX
     Когда, я открыл глаза,  бледный  день  занимался  за  окнами,  проникая
сквозь шторы в  сопровождении  непременного  аккомпанемента  лязга  мусорных
бачков. Ночные воды убывали" унося с собой  непроницаемость:  мебель,  вещи,
одежда, настенные часы,  материализовавшись,  теперь со всех сторон  глядели
иа меня. За нормой удаляющейся ночи я мог разобрать одну  руку  Лидии  и  ее
кисть, свободную и  одинокую.  Я  наклонился  к  ней,  задержавшись  еще  на
мгновение в этом укрытии. Она, конечно, притворялась  спящей,  чтобы  ничего
не  усложнять.  Может  быть,  она ждала,  чтобы я  ушел,  потому  что  целая
жизнь - это слишком долго, она, должно быть, начинала бояться  грядущего.  Я
встал, оделся. Горничная должна прийти  через  час,  но  я  хотел  быть  там
раньше нее. Хотел сесть  рядом,  подождать  немного:  в  конце  концов,  мне
ничего не известно о смерти; к тому же мы никогда  не  нуждались  в  словах,
чтобы понять друг друга. А между тем мы договорились, что я больше не  увижу
ее, после...
     Совершенно не могу представить, на что  я  буду  похожа.  Говорят,  вид
обычно  у  всех  спокойный,  умиротворенный,  словом,  еще   одна    гадость
напоследок...
     Я вернулся в спальню. Лидии там не  было.  Я  нашел  ее  в  кухне.  Сел
напротив, ничего не говоря, и стал пить кофе. Дневной свет  пролился  на  ее
лицо, и... сколь дороги показались мне эти следы усталости, эта  осунувшаяся
бледность, морщины! Старьевщик утра ничем не разжился и лишь поднял  в  цене
то, что пришел охаивать.
     - Лидия, ты не могла бы пойти туда со мной?
     - Хорошо.
     - А потом мы сразу уедем. Паспорт при тебе?
     - Да. Я давно уже готовилась бежать.
     - Прямо оттуда - в Руасси. Можно для начала в Мексику.
     Зазвонил телефон. Звонили долго. Она не подошла.
     - Это Ален. Он звонит каждое утро... Я не  смогу  отправиться  с  тобой
так далеко, Мишель. В тебе  есть  какая-то  религиозная  одержимость  любить
женщину, и в этом  больше  именно  одержимости,  за  которой  теряется  сама
женщина. Оно слишком возвышенно для меня, твое падение. Ты  падаешь  слишком
высоко. Ты вне себя от горя, и я не знаю,  кто  ты  на  самом  деле.  Уезжай
один, а через три  месяца,  через  полгода  ты  вернешься,  и  мы  попробуем
познакомиться заново. Посмотрим. Хотелось бы, чтобы я  ошибалась,  мне  даже
только этого и довольно, но ты должен мне помочь. Это трудно  -  изо  дня  в
день, шаг за шагом, по миллиметру. Мы всегда еле-еле  пробираемся  навстречу
друг другу.
     В настоящий момент ты не являешься самим собой. Ты  -  это  она.  Скажу
больше: речь уже не только о ней или о тебе,  и  вовсе  не  обо  мне,  но  о
великой  битве.  Ты  ведешь  какой-то  дикий  бой  за  честь  человека.   Ты
отказываешься  быть  побежденным.  У  тебя  сжимаются  кулаки.  Я  прекрасно
понимаю, что сейчас речь о нас, обо всех, как и каждый раз, когда  предстоит
покончить с несчастьем. Я думаю об этих замечательных швейцарцах  и  шведах,
хирургах, помогающих в завалах Бейрута: они  спасают  не  только  тех,  кого
спасают, они делают гораздо больше, даже когда никого не  удается  спасти...
И ты, ты так любишь другую женщину, что слишком легко отдаешь все.
     - Ты взвешиваешь свои "за" и "против", Лидия,  Можно  ясно  видеть,  но
как научиться ясно надеяться? Любовь - это путешествие, в которое  пускаются
без  карты  и  компаса  и  где  уберечь  тебя  может   только    собственная
осторожность. Ты подумала и решила, что это у  меня  слепая  вера:  женщина,
"Он остался в первой попавшейся часовне и стал молиться". Но скажи мне,  кто
в наши годы станет говорить такое?  Кто  осмелится?  Кто  осмелится  сегодня
заявить о своем постоянстве? Кто осмелится  сказать,  что  честь,  мужество,
смысл и смелость быть мужчиной - это женщина? И еще раз:  я  даже  не  прошу
любить меня, я говорю только о братстве. Я прошу тебя быть рядом со  мной  и
не замечать несчастье назло ему.  Нет  выше  славы  для  человека.  Женщина,
мужчина - кости падают и своим раскладом уничтожают всякую случайность.  Нам
нужно быть слишком набожными, чтобы  оказаться  среди  всех  этих  карточных
соборов.
     - Мишель, искусственное дыхание может вернуть к  жизни,  но  жить  этим
постоянно - невозможно.
     - Жить будем потом. В данный момент мы можем только  дать  шансу  шанс.
Мы живем в такое время, когда каждый кричит от одиночества и никто  даже  не
задумывается, что кричит от любви. Когда люди умирают  от  одиночества,  они
всегда умирают от любви.
     - Я только хочу сказать, что, может  быть,  лучше  остаться  в  Париже,
потому что здесь будет гораздо труднее, чем  в  каких-то  сказочных  странах
мечты, и так мы быстрее разберемся, что самое важное...
     Она опустила глаза. Ее рука нервно перебирала крошки на  столе.  Что-то
угасало. Что-то, что-то главное, ускользало от меня, и я не  знал,  как  его
удержать.
     Зазвонил телефон.
     - Вот видите, - сказал я. - Звонки здесь никуда не денутся. У  вас  ли,
у меня... Нужно уехать.
     Она держала большую чашку с кофе двумя  руками  и  размышляла.  День  в
разгаре, и мы на кухне.
     - Хорошо. Пойду собирать чемодан.
     Я вдруг вспомнил, где оставил дорожную сумку:  в  гримерной  у  сеньора
Гальбы. Там был мой  паспорт,  путевые  листы.  Лидия  нашла  в  справочнике
телефон "Клапси", но там никто не брал трубку.
     Я вспомнил, что маэстро остановился в гостинице  "Крийон",  и  позвонил
туда.
     - Будьте добры, мне нужен сеньор Гальба. Мне ответил женский  голос,  и
я повторил свою просьбу.
     - Кто его спрашивает?
     - Скажите, что это его друг из Лас-Вегаса. Пауза...
     - Вы его друг? Он... он... не могли бы вы прийти  сюда,  месье?  С  ним
что-то неладно.
     - Сердце?
     - Нет, но он в самом деле очень  странный  и...  Я  узнал  этот  голос:
девушка, которая подошла к нам на улице, возле "Клапси".
     - Мы говорили с вами этой ночью, мадемуазель, помните, я был  в  машине
с подругой,
     - Прекрасно, значит, вы хорошо его знаете. Он попросил побыть с  ним  в
гостинице и... Я не могу больше здесь оставаться. Он меня пугает.
     В трубке опять замолчали, и потом я услышал голос сеньора Гальбы:
     - А, это вы. Да, ваша сумка у меня. Вы забыли ее у меня в  гримерной...
Кстати, вы знаете, что Матто Гроссо умер?
     - Я еще не открывал утренних газет.
     - Сердце не выдержало. Вот так... раз - и всё!
     - Смрт.
     - И-мен-но. Сначала уходят лучшие. Я был так привязан  к  нему,  и  моя
жена очень его любила. Он был старый и боялся оставаться  один.  Решил  уйти
первым... Большой трус был. Но я ничего, держусь, у меня  контракты  на  два
года вперед. Эти люди знают, что делают,  вы  понимаете:  чем  им  заполнить
вместо меня такой огромный пробел в программе... Мне, конечно" ужасно  будет
не хватать Матто, но он поторопился. И то, что я говорю сейчас с вами,  тому
подтверждение. Как полагаете, у  меня  голос  человека,  который  собирается
отбросить коньки с минуты на минуту?
     - Вовсе нет.
     - Я в отличной форме. Даже провел ночь с женщиной.
     - Поздравляю.
     - Но я не знаю, что буду делать без этой собаки.
     - Найдите себе другую.
     - Да, но на это нужно время, это ведь должен быть  друг.  Здесь  одного
дня мало. Понимаете, общие воспоминания, привычки.  У  него  была  особенная
манера положить морду на лапы и смотреть на меня так, будто в его жизни  нет
ничего важнее меня... Вам это знакомо?
     - Еще как! Мне не раз случалось положить морду на лапы  и  смотреть  на
кого-то так, будто важнее него у меня нет ничего в жизни... Сейчас я  должен
с вами попрощаться, Гальба. Меня ждут.
     - Этот пес умер преждевременно. Он ошибся. А  между  тем  у  него  была
прекрасная интуиция. Он  должен  был  почувствовать,  что  мне  еще  кое-что
осталось. Он ошибся в своих прогнозах. Я. переполнен  жизнью,  поверьте  мне
на слово. И у меня лучший  номер  в  мире.  Я  еще  раз  прорепетировал  его
сегодня ночью. Бе-зу-преч-но! Говорит само за себя. А?
     - Я скоро зайду за сумкой. Оставьте ее у консьержа.
     - Нет, нет, вы должны подняться ко мне. Номер пятьдесят семь.  Вы  тоже
уезжаете?
     - Да.
     - Далеко?
     - В Каракас.
     - Очень красивый город. Поднимайтесь сразу в номер. Со  мной  тут  была
приятельница, но она только что ушла. Даже денег не  взяла.  Такая  трусиха.
Приходите,  приходите.  Мне  опостылели  эти  гостиницы.  Так  я   на    вас
рассчитываю.
     - Слушайте, Гальба, у меня сегодня ночью умерла жена. Я должен зайти  к
ней. Но потом - сразу к вам.
     - Прекрасно. Главное, не протрезвейте!
     - И хотел бы, не смог.
     Я прошел на кухню, я забыл, где оставил что-то,  что  искал,  и  теперь
уже не знал, что это было. На кухне этого не было, и я  прошел  в  гостиную,
потом в спальню, но и там  этого  не  оказалось.  Лидия  открывала  шкафы  и
бросала вещи в чемодан.  Она  старалась  не  смотреть  на  меня,  как  будто
боялась встретиться со мной взглядом. Может, она  спрашивала  себя,  чего  я
жду, почему еще не ушел, всегда есть  пустые  отрезки,  провалы,  невозможно
все время быть счастливым. Иногда и  отклеивается.  Как-то  в  Вальдемосе  я
видел оливы, ветви которых так переплелись, что нельзя было  разобрать,  где
одна, а где другая. Но это с оливами так. Я пошел  в  прихожую  и  обнаружил
там свой плащ и шляпу. Надел их. Вернулся в гостиную, сел в кресло  и  долго
сидел так, пытаясь вспомнить, чего же мне недоставало и что я так  искал.  У
меня болела рука и  грудь,  там,  откуда  вырвали  ее.  Я  встал,  тщательно
осмотрел все карманы: я был весь в поту; прошел в спальню.
     - Извините, у вас не будет платка? Верну при первой же встрече.
     Она странно посмотрела на меня, потом взяла в шкафу  носовой  платок  и
протянула мне.
     - Мне очень жаль, что приходится предстать пред вами в  таком  виде,  -
сказал я. - У меня не было времени переодеться.
     Она слушала очень внимательно, ничего не отвечала, нарочно не  смотрела
в мою сторону, выбирала какие-то вещи и складывала их в че