вала возраст - где-то за семьдесят.
     - Лидочка, дорогуша!
     Она схватила Лидию за руку и держала в ладонях не  выпуская,  глядя  на
невестку одновременно  с  волнением,  восторгом  и  напряжением,  еще  более
усиливающимся  от  дрожащих  под  смычком  цыганских  скрипок.  Мимо  прошел
метрдотель, держа в руках поднос с икрой. На стенах висели афиши  концертов,
которые отзвучали уже давным-давно:  Стравинский,  Рахманинов,  Брайловский,
Бруно Вальтер; фотографии певцов в оперных костюмах и музыкантов во  фраках,
я никого из них не знал, но выглядели они настоящими знаменитостями.
     - Он  очень  беспокоился,  очень...  Звонил  тебе  сегодня  утром,  как
всегда... Мы даже думали, что ты больше не придешь...
     - Добрый вечер, Соня. Мишель Фолен, мой друг... Мадам Соня Товарски...
     Она взяла нас за руки.
     - Друг Лидии? Как я рада!
     - Мы повстречались в Каракасе, - сказал я.
     - Предупреждаю, Соня, он в стельку пьян.
     - Ну что ж, всему свое время! Иногда нужно и выпить!  Надо  жить!  Надо
чувствовать себя счастливым! Как говорят у нас в России:  "Чтобы  твоя  чаша
всегда была полной!"
     - Пирожки! - вставил   я.-Ай   да   тройка! Волга, Волга?  Очи  черные!
Кулебяка! Пожилая дама была в полном восторге.
     -  Как?..  Он  говорит  по-русски!  Вы...  вы  русский?  Нет,  нет,  не
отрицайте! Я сразу же что-то почувствовала! Что-то... родное!
     - Что?
     - Родное! Что-то... наше! Лидия... он русский!
     - Черт, - с досадой сказала Лидия.
     - В Париже почти не осталось больше русских! - сказала пожилая дама.  -
Их  всех  депортировали  в  сорок  третьем,  после  той  облавы,  помните...
Велодром д'Ивер! Мой муж так и  не  вернулся  тогда.  Идемте,  надо  за  это
выпить. Лидочка, так мило, что  ты  его  привела...  Я  уверена,  вы  будете
счастливы вместе...
     Я заметил, что Лидию всю трясет. Я ничего не понимал,  но  живо  ощутил
сложившуюся обстановку.
     - Перестаньте,  Соня.  Я  похитила  вашего  сына,  я  знаю.  Но  добрый
Боженька вам это вернул. Есть на небе Бог,  который  замечает  матерей.  Вам
повезло.
     Пожилая дама вся светилась добротой.
     - Как ты можешь говорить такие вещи, Лидия? Так нельзя,  нельзя...  Она
решила объяснить мне:
     - Мы ведь евреи, вы понимаете... Я поклонился:
     - Очень приятно.
     Интересно, что это были за  звуки,  доносившиеся  до  нас:  стерео  или
живая музыка? Балалайка, гитара, скрипка. Прелесть.
     - Не нужно так  говорить,  Лидочка.  Бог,  Он  добрый.  Он  видит  наши
сердца. Он справедливый... Простите ее, она очень несчастлива".
     - Это ничего, - подбодрил я ее. - Я здесь инкогнито.
     Лидия рассмеялась каким-то нервным смехом. Я был на пределе.
     - Идемте. Я вас представлю нашим друзьям. У  моего  сына  сегодня  день
рождения. Давайте сюда ваше пальто... Я  так  рада,  что  вы  смогли  прийти
вдвоем...
     - Соня - прирожденный боец, никогда не сдается, - сказала Лидия.
     Тут только я заметил, что где-то оставил дорожную сумку.
     - Вот видите, вам уже удалось что-то забыть, - улыбнулась Лидия.
     Со стен на нас смотрела вся  Святая  Русь:  раввин  Шагала,  ряд  икон,
портреты  Толстого  и  Пушкина,  кавказские  ковры   с    кривыми    саблями
крест-накрест. Сюда бы еще шашлык или бефстроганов,  но  это,  должно  быть,
еще впереди.
     Пожилая дама перехватила мой взгляд.
     - Мой муж был из Тифлиса. Бакинская нефть...
     - Все забрали большевики, - пояснила Лидия.
     Мы вошли. Анфилада из трех залов, запруженных народом: в этой  компании
не хватало разве что Артура Рубинштейна. Все лица  казались  мне  знакомыми,
оттого, наверное, что все они были очень  старыми,  а  то,  в  чем  я  видел
знакомые черты, - всего-навсего рука времени, у которого всегда один  и  тот
же почерк. Трое молодых людей в  русских  рубахах,  в  сапогах  и  шароварах
ловко управлялись с блинами  и  "пожарскими"  котлетами.  Представляя  меня,
пожилая дама каждый раз добавляла с заговорщицким  видом:  "Друг  Лидии",  а
Лидия молчала, стиснув зубы, как будто в этих словах было  какое-то  скрытое
злорадство.  Много  говорили  о  музыке,  главным  образом  о   Брайловском,
Пятигорском и Ростроповиче. Невысокий лысый  господин  узнал  меня,  приняв,
конечно, за кого-то другого. Он спросил, нет ли новостей  от  Николая,  и  я
ответил, что теперь это все труднее.
     - Да, - согласился он, кивая. - Он очень  изменился.  Такая  профессия,
ничего удивительного. Я сам, посмотрите на меня...
     Он вздохнул и пригубил шампанского.
     - И потом, все так быстро меняется, - заметил я.
     Он пожал мне руку:
     - Знаю, знаю. Но  последнее  слово  всегда  за  непрерывной  традицией.
Остальное проходит. Кстати, что вы сейчас делаете?
     - Жду, пока это пройдет, ничего больше.
     - Как я вас понимаю. Никогда еще времена не были  такими  трудными  для
настоящего таланта.
     - Засилие легкости.
     - Весьма справедливое замечание.
     - Никаких критериев, - вставил я.
     - Ничего, это вернется. Искусство умеет ждать.
     - Вы знаете сеньора Гальбу?
     - Признаюсь... Гальба?
     - Гальба.
     - Он абстракционист?
     - Напротив, скорее иллюстратор.  У  него  весьма  своеобразное  видение
жизни и смерти. Немного жестокое, даже грубое, но...
     Он призадумался.
     - Я не большой любитель  искусства,  прославляющего  грубую  силу.  Мне
противно все, что убивает чувствительность.
     - Позвольте с вами не согласиться. Иногда убить чувствительность -  это
вопрос выживания.
     Я опрокинул залпом три виски подряд, удерживая  официанта  за  рукав  и
выставляя на поднос один за другим пустые стаканы. Соня подводила меня то  к
одной группе, то к другой:
     - Идемте, Мишенька, идемте... Никогда еще  не  видел  такой  устойчивой
улыбки; интересно, снимала ли она ее хоть на ночь?
     - Давно вы знакомы с Лидочкой?
     - О, целую вечность! Она вцепилась мне в руку:
     - Я так рада...
     - Чему именно вы рады, мадам?
     - Зовите меня Соней.
     - Так чему вы рады, Соня? Не  хочу  показаться  нескромным,  но,  может
быть, существуют такие поводы радоваться, которые мне неизвестны, и...
     Она  смотрела  на  меня  прямо-таки  с  сияющей  неприязнью.   Я    был
представлен раздевающему взгляду какой-то  мрачной  дамы,  у  нее  все  было
черное: глаза, волосы, бархотка на лбу, и другая - на шее,  серьги,  платье,
кольца, сумочка с блестками.
     - Вы, конечно, знаете...
     Уж и не помню, когда я в последний раз  был  в  "Плейеле"14,  и  теперь
никак не мог понять, что это было - арфа или фортепиано. Она  раздавила  мне
руку своим пожатием, выставляя напоказ все зубы, какие были, и, обращаясь  к
Соне, сказала басом, что завтра она возвращается в Штаты, на двухсотлетие.
     - Это ученица Шаляпина, полагаю?
     - Ах, Мишенька, не будьте таким злым...
     Я пропустил еще пару стаканчиков, разыскивая куда-то  пропавшую  Лидию,
и заметил  девочку  с  огромными  глазами,  которая  важно  протягивала  мне
тарелку с ветчиной. Было душно. Люстра слепила  глаза.  Скоро  будут  давать
трилогию Вагнера в "Пале Гарнье". Кто-то прекрасно знает  Рольфа  Либермана.
Что-то там - настоящий скандал. Бейрут перешел к левым. Кто-то  уже  не  был
тем,  кем  был  раньше.  Слишком  много  картинных  галерей.  Видел  бы  это
Берансон, в гробу бы перевернулся.  Нигде  нет  нормальных  гостиниц.  Любая
опера оторвет его с руками и ногами. Кто-то всегда это  говорил.  Девочка  с
важным взглядом вернулась, неся шоколадный  торт,  она,  оказывается,  дочка
консьержки, португалки. Соня поцеловала ее  в  лоб.  Никогда  еще  церкви  в
России не отказывали стольким страждущим. Он достоин первого приза.  Нуреев,
Макарова, Барышников. Кто-то был самый великий. Можно  было  всего  ожидать.
Запомните это имя, я редко ошибаюсь. Я заметил  Лидию,  которая  делала  мне
какие-то знаки с другого  конца  комнаты;  я  попытался  пробраться  к  ней,
извиняясь направо и налево, нет больше архитектуры, в Китае всем  заправляет
жена Мао, "Метрополитен" и "Ла Скала" на грани краха.
     - Что,  Мишель,   вам  легче?   Вы  чувствуете себя... менее  одиноким?
Она немного выпила.
     - Вы говорили с Соней? Вам, конечно, сообщили, что у меня нет сердца?
     - У нее какая-то неизводимая улыбка.
     Лидия казалась изнуренной. Под глазами - темные  круги.  Даже  огромная
люстра, сияющая тварь, не могла пробраться в эти глубокие гроты.
     - Я так больше не могу. Да, теперь моя  очередь.  Не  знаю,  что  бы  я
делала, если бы не встретила вас. У меня нет никакого желания жить.
     - Это как раз самый старый способ жить.
     - Я не должна была приводить вас сюда.
     - Отчего же? Время здесь проходит быстрее.
     - Но я обещала, что  буду.  Соня  очень  стойкая  женщина.  Она  раз  и
навсегда решила принимать все так, как есть. Причем  с  энтузиазмом,  потому
что, видите ли, это все от Бога. У  нее  в  жизни  было  столько  горя,  что
теперь  ей  остается  лишь  быть  счастливой.  И  потом."  Мы  -  евреи,  вы
понимаете, очень, очень давно...  Так  давно,  что  это  само  по  себе  уже
победа...
     Официант протягивал нам блюдо с пирожными. Я взял ром-бабу.
     - Может, я и уеду с вами завтра, если вам так  хочется.  Увидев  Алена,
вы поймете, почему я к вам пристала...
     - Вы пристали ко мне? Вы? - Я даже рассмеялся.
     - Да, я. Когда вы толкнули меня там, на улице, и мы посмотрели друг  на
друга... О, вы все прекрасно понимаете: стоит только  отчаяться,  и  мы  уже
готовы поверить чему угодно...
     - Жизнь всегда борется до последнего".
     -  Так,  а  потом  я  отвернулась,    собираясь    уйти...    проклятая
воспитанность. Но у вас не оказалось денег, чтобы расплатиться с  таксистом,
вы растерялись, и вот, пожалуйста, опять этот миг  абсурдной  надежды...  Вы
были какой-то затравленный, обессилевший...
     - О да! Вам крупно повезло."
     - Неописуемое чувство: помочь  другому,  тогда  как  сам  нуждаешься  в
помощи... Я оставила вам имя и адрес, ушла, а  дома  бросилась  на  кровать,
разрыдалась... и стада ждать.  Он  придет,  он  придет,  я  хочу,  чтобы  он
пришел. Как семнадцатилетняя. Не стоит полагаться на  седину,  на  зрелость,
на опыт, на все, чему мы научились, на  те  пинки,  которыми  нас  потчевала
судьба, на шепот осенней листвы, на то,  что  делает  с  нами  жизнь,  когда
действительно постарается. Нет, это остается, оно всегда в нас и  продолжает
верить. Вы  пришли,  но  меня  сковала...  невозможность.  Я  получила,  что
называется, хорошее воспитание:  то,  что  окружает  нас  стенами  приличия.
Нужен настоящий сдвиг, чтобы проломить их. Я выставила вас вон.  К  счастью,
вы и в самом деле были в безвыходном положении, и вы вернулись... я  с  вами
переспала. Жалкая улыбка.
     - ...Хуже некуда. Я была  зажата,  забита  запретами.  Наслаждение,  вы
отдаете себе в этом отчет... С тех пор как погибла моя девочка, я  постоянно
пытаюсь доказать себе, что не имею права на счастье. Переспать, но для  вас,
этому еще можно было  найти  оправдание:  например,  дар,  жертвоприношение,
почти нравственное; но сделать то же для себя...  Брр.  Мораль  -  известная
зараза. Получать удовольствие с человеком,  которого  даже  не  знаешь,  это
неврастения. Истерика.  Фригидность  -  это  когда  совокупляются  мораль  и
психология. Когда теряешь смысл жизни  и  все-таки  пытаешься...  чувствуешь
себя виноватой.
     Она вдруг осеклась, как будто испугавшись чего-то.
     - Боже мой, Мишель, я совсем забыла...
     - Я тоже. Но так даже лучше. Янник хотела  меня  отдалить.  Я  оказался
немного дальше, чем рассчитывал, вот и все.
     Тут появилось блюдо с закусками, но уже после пирожных. -  ни  в  какие
ворота, и я сухо выговорил за это официанту:
     - Полный бардак.
     Тот лишь пожал плечами:
     - Чего вы ждали, русский вечер...
     Какая-то дама преклонных лет подошла попрощаться с Лидией,  потому  что
завтра она уезжала в Зальцбург. Соня подвела прямо к нам трех музыкантов,  и
они сыграли для нас "Калинку". А я вдруг подумал, есть ли на свете  что-либо
более  жалкое,  не  считая,  конечно,  солдатских  портянок,  чем    участь,
доставшаяся цыганской песне.
     - На самом деле это восточные немцы,  -  шепнула  мне  на  ухо  сияющая
Соня. - Они перебрались через стену под пулеметным огнем. Беженцы, как и мы.
     Она попросила поднести им водки.  Княгиня  Голопупова  спрашивала,  где
здесь  дамская  комната.  На  груди  она  держала  маленького  песика;    по
национальности она, кстати, была итальянкой. Соня  мне  рассказала,  что  ее
муж трижды  терял  все  свое  состояние.  Один  старый  господин  в  колпаке
внушительных размеров стал говорить мне про Кайзерлинга,  Куденхофа-Калержи,
Томаса Манна, а немецкий атташе по культуре подходил то к одной  группе,  то
к другой и всех приглашал на прием в посольство Германии.
     - Благодарю вас, но вы ошибаетесь,  -  объявил  я,  когда  настала  моя
очередь. - Я не еврей.
     Он, казалось, удивился, посмотрел на меня, будто не веря своим ушам,  а
Лидия  нервно  расхохоталась.  Француз  с  весьма  холеной  внешностью,    в
галстуке-бабочке,  сказал  мне,  что  никого  здесь  не  знает  и  что   его
пригласили только потому,  что  он  был  директор  музыкальных  театров.  На
этажерке была выставлена коллекция расписных яиц. Кто-то попросил тишины,  и
Соня прочла вслух телеграмму: Рубинштейн извинялся, что не смог приехать.  Я
не понимал,  почему  муж  отсутствовал  на  празднике,  ведь  это  была  его
годовщина. Может быть, здесь есть еще и другие гостиные, такие же, как  эта,
и  толпа  приглашенных,  еще  более  приветливых.  Другие  столы,    цыгане,
развлечения, зеркала. Как, вы уже уходите, дорогая? Постойте,  я  непременно
должна вам представить... Она умирает, как хочет с вами познакомиться...
     Я взял из рук Лидии бокал с шампанским,  который  она  уже  поднесла  к
губам.
     - Как? Вам, значит, можно, а мне нет? Мне, между  прочим,  тоже  нужно,
для смелости.
     - Через несколько часов мы уезжаем.  Вам  еще  надо  уладить  кое-какие
дела, я полагаю. Вы уже достаточно выпили.
     - Вчера мой муж пытался выброситься из окна. А у  него,  между  прочим,
есть телохранитель, который не отходит от  него  ни  на  шаг.  Здесь  вопрос
этики: нужно ли оставлять окно открытым или нет? И в какой момент  мы  более
всего безжалостны? Не  тогда  ли,  когда  следуем  своим  принципам?  И  что
значит: "жизнь - это святое", если для самой жизни никто и ничто  не  свято?
Я не имею права решать... потому что теперь уж и не знаю: если бы я  помогла
ему умереть, то сделала бы это для него или для себя самой...
     Я отправился за шампанским и, не без удовлетворения, почувствовал  себя
наконец в гостях. Муж, у которого  есть  телохранитель  и  который  пытается
выброситься из окна, в  то  время  как  все  празднуют  его  день  рождения;
лучезарная мамаша, ненавидящая невестку  до  мозга  костей;  ай  да  тройка;
директор музыкальных театров; седая женщина, помогающая  другой  отправиться
на тот свет; попробуйте пирога, Мишенька, сама пекла;  надо  спасать  Оперу;
сегодня Ницца превратилась в город, куда старики приезжают  в  конце  жизни,
чтобы лечь в землю рядом со своими предками; вы всё шутите;  представьте,  я
собрал все свое мужество и пошел смотреть, не поверите, пор-но-гра-фи-ю;  не
верю я в эти горячие источники, но, говорят, там  есть  красивые  места  для
прогулок; несчастная Соня, какую смелость надо иметь, железной воли человек.
     Лидия стояла прислонившись к  стене,  глаза  у  нее  блестели:  мы  оба
перебрали; я поставил бутылку и стаканы на пол.
     - Так, думаю, теперь я уже могу туда пойти... Нет, не оставляйте  меня,
идемте вместе...
     У выхода толпились люди, все прощались,  чье-то  пальто  искало  своего
хозяина,  поцелуи  в  обе  щечки,    созвонимся,    приходите    непременно,
португальская девочка: одни большие  глаза  выглядывают  из-за  кучи  вещей,
которые она держит в руках. Я прошел вслед за Лидией  по  коридору,  вежливо
пропуская к выходу уже одетых гостей.
     - Лидочка... Ты считаешь, это разумно...
     Она уже здесь, теребит  нить  жемчуга  у  себя  на  шее.  Улыбка  стала
жестче. Зато Лидия улыбалась не стесняясь; что тут было: печаль,  обида  или
злость - не разобрать, слишком мало  света  в  коридоре.  Единственное,  что
можно было сказать: эти две женщины прекрасно друг друга знают.
     - Вы упрекали меня, что я не прихожу  к  нему;  вы  настояли,  чтобы  я
пришла на этот вечер, а теперь полагаете, что мое присутствие...
     - Уже поздно. Ален устал... Я уже и забыл про время.
     - Вы прекрасно знаете, что он почти не спит... Соня светилась.
     - Сегодня днем он немного вздремнул. Двадцать минут. Доктор Габо  очень
доволен... Но он еще такой нервный, и лучше бы...
     Лидии стоило больших усилий сохранять  спокойствие.  Поэтому  голос  ее
звучал по-детски тонко:
     - Может, это из-за того, что я не одна? Так он никогда ничего  об  этом
не узнает.
     - Мишенька? Да нет, что ты...
     - Что за манера переделывать все имена на русский лад, смешно даже...
     - Иногда нужно и  посмеяться,  Лидочка,  больше  смеха,  больше  шуток,
чтобы жить дальше. Нет, конечно, это не из-за нашего дорогого Мишеньки...  -
Ее взгляд топил меня в доброте. Вот что  значит  -  настоящая  ненависть.  -
Напротив, Ален хочет, чтобы ты была счастлива, дорогая.
     - Прекратите, Соня. И потом, откуда вы знаете? Он вам это сказал?
     - Я его знаю. Я знаю своего сына.
     - Ну конечно, сердце матери... Бред. Вы перегибаете, Соня.  Уже  все  в
курсе, какая вы замечательная.
     Пожилая дама улыбалась, теребя свой жемчуг:
     - Я не сержусь на тебя, дорогая. Я понимаю. Ты очень несчастлива.
     - О да, мы здесь в храме всепрощения.  Прощают  Богу,  прощают  немцам,
прощают русским, всем... Йом-кипур круглый год...
     - Моей невестке не повезло, Мишель. Меня вернули Франции!
     - ...Она не верит в Бога. Ей нечем жить.  А  вы?  Я  как-то  не  ожидал
подобного вопроса: вот так, прямо в коридоре.
     - Не знаю, что и сказать, Соня. Вы застали меня врасплох.
     - Как, и вы тоже? Врасплох. Жаль. Я порылся в карманах.  Мне  казалось,
там должно было что-то заваляться.
     - Ничего, - заключил я.
     - Вы пьяны, Мишенька. Мишенька. Меня опять признали.
     - Знаете, я ирландец по происхождению. Так вот,  есть  такая  гаэльская
легенда, по которой Бог купил землю у дьявола и заплатил  за  нее  тем,  что
было в наличии... что под руку попалось. Ха, ха, ха!
     Не смешно.
     - Извините. - Мне стало стыдно.
     - Я попросила тебя прийти, Лидия, потому что наши друзья удивились  бы,
не будь тебя здесь сегодня вечером. И они очень строго осудили  бы  тебя.  Я
не хочу, чтобы все говорили, что у тебя нет сердца...
     - Браво!  Наконец-то!  И  посмотрите  на  эту  широкую  добрую  улыбку,
Мишель... Я сделал последнюю попытку:
     - А не пойти ли нам всем в какой-нибудь русский кабак, прямо сейчас?
     - Я никогда не осуждала тебя,  Лидия.  Я  всегда  тебя  защищала  перед
всеми. Ты вышла за моего сына...
     - Преступление!
     - Ты ему очень дорога.
     - Откуда вы знаете?
     - Ему иногда удается произнести  твое  имя.  "Мама"  он  говорит  очень
легко и естественно. А этим утром я застала  его  с  твоей  фотокарточкой  в
руках. Я не понимаю, почему ты нас так ненавидишь. Это  была  не  его  вина.
Все свидетели аварии это подтверждают. Я начинаю думать, что  ты  ненавидишь
его только потому, что больше не любишь.
     Лидия закрыла глаза. На ней  было  светло-серое  платье  и  белое  боа,
совсем не к месту в той обстановке. Тогда я этого не заметил,  но  сейчас  я
думаю об этом снова, чтобы вспомнить ее получше. Я знаю, что говорю:  да,  я
думаю о ней, чтобы забыть. И потом, от всего этого не останется и  следа.  К
чему же тогда весь этот шум, злоба?