т на  священника,  чтобы  тот  признался,  в  чем  исповедовалась
Катица, целовалась она с кем-нибудь или нет? Янчи сразу сообразил,  что  его
план никуда не годится:  во-первых,  кольт  деревянный,  но,  будь  он  даже
настоящий, Янчи  не  стал  бы  стрелять.  Джек  из  Аризоны  не  стреляет  в
священников, да и  не  так  уж  часто  он  с  ними  встречается.  Во-вторых,
священник вышвырнул бы его из исповедальни и для пущей острастки сообщил  бы
в школу. А там уж, конечно, и мать обо всем прознала бы.
     Бр-р-р! Даже и подумать страшно!
     Катица, верно, уже вошла в  исповедальню.  Янчи  пробежал  взглядом  по
очереди: да, наверняка, нигде не видно ее каштановой макушки. Может, как раз
сейчас она нашептывает священнику про поцелуи.
     Эх, хорошо бы сидеть на месте священника!
     Какое наказание он наложит на Катицу? Да, честно говоря,  никакого.  Ну
чего он добьется, заставив ее двадцать или тридцать раз прочитать "Отче наш"
и столько же раз "Богородицу"? В этом был бы толк, если б  она  после  стала
целоваться только с ним, с Янчи. И не просто так, а чтоб ей хотелось  с  ним
целоваться. Да, конечно, думал Янчи, обязательно чтобы хотелось.
     Когда он открыл  глаза,  девочка  как  раз  выходила  из  исповедальни,
опустив голову и молитвенно сложив руки. Она направилась к выходу.  Янчи  то
замирал, то начинал переминаться с ноги  на  ногу.  Катица  исчезнет,  уйдет
домой, пока он своей очереди дождется.
     А ему сегодня же нужно с ней поговорить!
     Он забыл и про шапку каштанов, и про тетрадный листок,  куда  переписал
другие свои грехи за последний месяц. Нельзя упускать Катицу из виду.  А  то
он так и будет страдать в неведении.
     Он должен все узнать.
     Катица  в  освещенном  проеме  дверей  уже  опустилась  на   колено   и
крестилась, когда Янчи, решившись, вышел из очереди  и  двинулся  к  выходу,
чтобы последовать за девочкой. Он возьмет на себя любой грех, главное  -  не
упустить ее.
     На секунду Янчи охватил страх,  что  сейчас  кто-нибудь  из  стоящих  в
очереди взрослых окликнет его. А что, ведь его все видят, еще подумают,  что
он сбегает с исповеди. Никто и ничто, однако,  не  могло  бы  его  заставить
сейчас вернуться.
     В дверях он преклонил колена  и  перекрестился,  об  этом  он  все-таки
помнил. Потом вышел на улицу. Досужая  городская  публика,  как  водится  по
субботам, уже роилась на главной площади. Маленькая,  юркая  фигурка  Катицы
едва не затерялась среди гуляющих.
     Янчи нагнал девочку в самом начале улицы Хайду. По  этой  улице  молено
было дойти до базарной площади, а уже оттуда маленькими улочками пробираться
к дому - до ближайшей горной деревни. По ту  сторону  базарной  площади  над
приземистыми окраинными  домишками  высоко  вздымалась  церковь  кармелитов,
слишком высоко.
     Катица, словно чувствуя, что Янчи идет за ней, прибавила шагу. Нет, она
не  чувствовала,  она  знала!  Но  все-таки  Янчи  настиг  ее  у  мастерской
жестянщика Тимота.
     - Привет. А я тебя видел, - сказал он. Только на эти  несуразные  слова
его и хватило.
     - Конечно видел. Ты же сзади стоял.
     - Ага, значит, ты меня тоже видела! - радостно вскричал Янчи.
     - Как же тебя можно было не  увидеть,  если  ты  только  и  делал,  что
расхаживал взад-вперед по церкви.
     - Як вам перешел, потому что тебя заметил.
     - В церкви не на меня нужно глядеть, а на бога,  -  поучительным  тоном
произнесла девочка.
     - Бога нельзя увидеть.
     - Кто заслуживает, тот видит.
     - А ты откуда знаешь, ты что, видела?
     - Тебе какое дело? Я не обязана перед тобой  отчитываться,  -  ответила
Катица. Ее каблучки быстро-быстро постукивали по городской мостовой.  Голова
была гордо вскинута.
     А Янчи так хотелось заглянуть ей прямо в лицо, глаза в глаза.
     - Ну а другому сказала бы?
     - Не твое дело!
     Улица Хайду осталась позади, дальше шла базарная площадь и  некрасивая,
как ни посмотри, церковь кармелитов. Янчи прыгал возле  девочки,  деревянный
кольт бил по боку. Ну а Джек из  Аризоны?  Скачет  где-то  вдали  на  Черной
Молнии, жаль, что его почти не видно в облаке пыли. Может, даже это какой-то
другой ковбой на неизвестной лошади.
     Теперь спросила Катица:
     - Ты уже исповедался?
     - Да.
     - Так быстро? И даже меня успел догнать? Янчи промолчал.
     - Врешь, Чанаки! Ты не исповедался.
     - Нет, исповедался, - уперся Янчи, а про  себя  с  горечью  думал:  "Ну
зачем я вру? Я за тобой побежал!" Но как сказать об этом Катице?
     - И причащаться завтра будешь? - продолжала девочка.
     - Конечно буду, - дрогнувшим голосом произнес он.
     - Гореть тебе в аду.
     Янчи потемнел от гнева. Поддал ногой брошенное кем-то маленькое яблоко;
как бы выкрутиться?
     - Целоваться я, во всяком случае, не целовался.
     Катица быстро, ядовито ответила:
     - Есть и другие грехи. Врал, например. Мне вот только что.
     - Ну тогда из исповедальни и выходить не нужно.
     - Разве нельзя жить без вранья?
     Янчи остановился.
     - Если ты такая честная, - сказал он, - тогда сознайся, целовалась ты с
Фери Капитанем или нет? Ну скажи! Прямо мне в глаза!
     - Ах ты свинья! - зашипела девочка. - Тебе-то какое дело!
     - А священнику призналась?
     - Да ты... ты...
     И Катица почти бегом припустилась по улице. Янчи следом.
     - Значит, целуемся, потом каемся, к причастию ходим, так, что ли?
     Он замедлил шаг. Этого не следовало говорить. Катица  скоро  затерялась
среди прохожих. А Янчи поправил деревянный кольт, сдвинул его совсем  набок,
потому что  тот  бил  в  пах.  На  глаза  мальчику  опять  попалась  церковь
кармелитов.
     "Тут тоже можно исповедаться", - подумал он. Эта девчонка,  эта  глупая
Катица, наверняка растрезвонит по всей деревне, что Янчи  Чанаки  причащался
не исповедавшись, и слух этот в два счета дойдет до матери,  а  уж  она,  не
раздумывая, поколотит его. Ну да ему все равно.  Он  сейчас  исповедается  у
кармелитов, но как доказать это матери? Как помешать слухам? Ему  бы  только
сплетни  остановить,  а  порку  он  переживет.  Подумаешь,  какое   дело   -
невиновного бьют. Может, так даже лучше: по крайней мере узнаешь, на что  ты
способен. Мать набросится на него с кулаками, а он будет смотреть ей прямо в
глаза, твердо, не отворачиваясь ни на миг, но без слез и как  бы  спрашивая:
"Что ты делаешь, мама?" От этого она еще больше разозлится и будет бить его,
пока рука не устанет. Или вдруг откуда-нибудь появится отец и освободит его.
В уголке плачет бедная бабушка. Нет, совсем не больно, когда тебя бьют ни за
что. Пусть лучше бьют, чем жалеют.
     В церкви кармелитов тоже было пустынно, лишь несколько человек молились
кое-где на лавках. Янчи с трудом отыскал взглядом исповедальни. Из одной как
раз выходила женщина в платке.  Мальчик  тотчас  же  поспешил  туда,  открыл
легкую дверцу.
     - Хвала  господу,  -  поздоровался  он  и  опустился  на  колени  перед
отгораживающей исповедника изящной решеткой.
     - Во веки веков, аминь, - произнес неторопливый старческий голос.  -  В
чем покаешься, дитя мое?
     Принявшись сбивчиво перечислять свои грехи, Янчи, однако, видел  из-под
полуопущенных ресниц, что в исповедальне сидит пожилой толстый монах, на нем
очки в золотой оправе, и он время от времени согласно кивает головой в ответ
на его неуверенные слова. Но как ни понуждало к  серьезности  святое  место,
Янчи чуть не расхохотался, глядя на чудно, в  кружок,  подстриженные  волосы
монаха, на его лысую макушку, а ведь он уже не был  несмышленым  мальчишкой.
Он  чувствовал  себя  совсем  взрослым.  И  все-таки,  когда  старый   монах
принимался  покачивать  своей  тяжелой,  смешно  остриженной  головой,  Янчи
разбирал смех, он даже запинаться  перестал.  Он  раз  пять-шесть  перечитал
после обеда спрятанный в кармане листок, и  теперь,  когда  прошла  робость,
грехи один за другим всплывали в памяти,  и  он  поочередно  перечислял  их.
Врал, говорил непристойности, сквернословил. Желал зла ближним. Дразнился...
     Тяжелая голова монаха мерно кивала, иногда он  направлял  сияние  своих
очков на Янчи, и тогда раздавался вопрос:
     - Ты сделал это умышленно? Чтобы навредить? Ты хотел  обидеть  того,  о
ком говоришь? Ты совершил это во гневе или обдумал все заранее?
     Янчи откровенно отвечал на все вопросы. Наконец он выдохнул:
     - И еще, ваше преподобие, я украл.
     - Что?
     - Каштаны.
     - Значит, садовые каштаны, да? Сколько?
     - Одну шапку, - сказал Янчи и просунул свою круглую, как у  знаменитого
князя Бочкаи, шапку в щель. Монах взял ее в руки, повертел.
     - Больше полкило сюда  не  влезет,  -  проговорил  он.  -  Филлеров  на
семьдесят - восемьдесят. Знаешь ли ты, сын мой, что смертный грех начинается
с одного пенге?
     Янчи так и застыл  на  коленях.  Откуда  этот  старый  кармелит  знает,
сколько стоят каштаны? Ведь монахи не ходят по рынкам. А он все равно знает!
     - Ты согрешил, сын мой, но это простительный грех. Смотри  не  поступай
так, когда вырастешь, потому что и шапка твоя к тому времени станет  больше.
А ведь вор до тех пор не уберется восвояси, пока не наполнит свой мешок.
     "А что, если сказать, что я эти каштаны не сорвал, а подобрал  в  траве
под деревом? Попросту нашел". Но  Янчи  решил  не  искушать  доброго  монаха
подобным вопросом и промолчал. Тогда как найденные каштаны...
     - Других грехов у тебя нет, сын мой?
     Янчи готов был  ответить,  что  нет,  в  его  ушах  уже  звучали  слова
священника, отпускающего ему грехи, и он представлял, как во  искупление  их
будет сорок или пятьдесят раз читать "Отче наш".  Но  что-то  заставило  его
произнести, совершенно неожиданно:
     - Еще я целовался, ваше преподобие.
     - Как так? Сколько тебе лет?
     - Двенадцать.
     - С кем целовался? С девочкой?
     - С девочкой.
     - А ей сколько лет?
     Всем известно, сколько лет Катице Шабьян.
     - Одиннадцать, - сказал Янчи.
     - Берегись, сын мой, так  легко  можно  впасть  в  грех  сладострастия.
Словом... Вы только целовались?
     - Да.
     - Будь чистосердечен, сын мой.
     - Только целовались, ваше преподобие, - подтвердил Янчи и изо всех  сил
постарался представить лицо Катицы. - Только целовались.
     - Это тоже не дозволяется. Ты поступил бы так снова?
     - Да, - вымолвил Янчи едва шевелящимися губами.
     Они  встретились  с  полнолицым  священником  взглядами.  Через  изящно
выделанную решетку монах оторопело изучал мальчика своими голубыми  глазами,
даже золотистое сияние очков поблекло.
     - Ах, сын мой, сын мой.
     Потом взгляд старого священника стал прежним.
     - Ты совершил большой грех, дитя мое. Подожди лет десять.  Если  ты  не
разлюбишь эту девочку, возьми ее в жены и тогда можешь  целоваться,  господь
только порадуется на вас.
     Срок в десять лет показался Янчи недостижимым, но он все-таки кивнул:
     - Хорошо, ваше преподобие.
     - Прочитай перед причастием тридцать... да, тридцать раз "Отче  наш"  и
"Богородице, дево, радуйся", а потом каждый вечер по десять раз то и другое.
Постоянное общение с богом отвратит тебя от дурного. Душа у тебя чистая.
     Он медленно перекрестил коленопреклоненного мальчика и начал  бормотать
отпущение грехов. Янчи, пошатываясь,  вышел  из  исповедальни,  он  чуть  не
плакал.
     "Душа у тебя чистая!"
     Ах, если бы еще разок встретиться с этим старым монахом!  Поговорить  с
ним!
     Однако выйдя на улицу,  в  быстро  сгущающиеся  осенние  сумерки,  Янчи
отрезвел. Он только теперь почувствовал, что деревянный кольт все это  время
давил ему на ребро. Подтолкнул его под курткой вперед. То  ли  выбросить  по
дороге, то ли нянькаться с ним и дальше? На тропинке, ведущей к  деревне,  у
него будет время решить, возвращаться ему домой как Янчи Чанаки или войти во
двор как Джек из Аризоны. Как Джек из Аризоны, который сразу  после  полудня
уехал с ранчо в город, где с ним ничего  не  произошло,  с  ним,  по-девичьи
стройным, но мускулистым незнакомцем.


                        Бог смотрит в другую сторону

     Перевод С. Фадеева

     Янчи  с  отцом  убирали  просо.  Их  косы  двигались  в  такт,   словно
подчиненные единой воле. Отец шел впереди, следом за ним  метрах  в  двух  -
Янчи. Стебли зрелого проса ровно ложились на укос; дня два-три им  предстоит
сохнуть  на  стерне,  потом  их  сгребут  в  снопы,  перевязав  соломой  или
ломоносом.
     Сентябрь выдался солнечный и  теплый,  не  приходилось  опасаться,  что
урожай погибнет, сгниет на земле.
     Пуще всего Янчи старался не сбиться с ритма, шагать в ногу с  отцом  по
полосе и одновременно с ним водить косой. Он мог  бы  идти  быстрее,  однако
нарушить лад считалось большой оплошностью и вовсе не  дозволялось.  Не  дай
бог, если отец остановится на стерне и бросит укоризненный взгляд  на  сына:
чего, мол, косой размахался! Об этом лучше и не помышлять.  В  прошлом  году
был такой случай - они косили люцерну, и Янчи захотелось  показать,  что  он
умеет косить быстрее отца.
     Но тогда ему было всего четырнадцать. А с  той  поры  прошел  долгий  и
поучительный год.
     Кстати сказать, участок под просом находился в двух шагах  от  дома,  в
горной деревушке, проса посажено было ровно столько, сколько требовалось  на
прокорм свиньям и курам.  Тут  же  располагался  обширный  надел,  засеянный
люцерной. Там-то Янчи и научился косить. Учеба давалась нелегко,  но  дарила
счастье - вечерами ужинать Янчи садился за стол совсем другим человеком. А в
этом году он убирает просо - тут  не  только  сила  нужна,  но  и  ловкость,
глазомер требуются.
     В конце весны на этой полосе зеленела  кормовая  пшеница.  Ее  скосили,
отдали на корм дойным коровам, затем тотчас вновь перепахали землю и посеяли
просо; вот оно уже созрело для жатвы.
     Под тяжестью созревших зерен стебли  проса  клонятся  к  земле,  словно
пристально разглядывая ее. От прикосновения косы стебли вздрагивают и плавно
падают влево; так они и лежат на стерне по-прежнему рядом друг с другом, как
тогда, когда стояли на ногах-стеблях.
     Чанаки остановился. Он выпрямился во весь рост, собираясь точить  косу.
Мальчик последовал его примеру.
     - Может, на сегодня и хватит, - проговорил отец.  -  Роса  давным-давно
высохла, не столько косим, сколько  стебли  ломаем.  Незачем  попусту  добро
переводить. Завтра и докосим то, что осталось. А ты как считаешь?
     С год отец стал спрашивать у Янчи совета, когда они вместе работали,  и
каждый раз паренек не мог сразу ответить - от гордости перехватывало  горло.
Но это было и к лучшему: не брякнешь чего скоропалительно  невпопад.  А  так
выходило, что он отвечал солидно, после некоторого раздумья, как и  подобает
взрослому:
     - Я тоже так думаю.
     - А то и вечерком докосим, как только роса снова выпадет.
     Тут ответа не требовалось.
     Они закончили каждый свою полосу, а потом побрели  наверх,  к  дому,  в
сад.
     Янчи очень хотелось пить, но за водой в дом он  не  пошел,  а  с  силой
тряхнул молодое грушевое деревце. На землю упало с десяток груш. Янчи собрал
их и уселся рядышком с отцом. Чанаки съел две груши, а потом, достав  кисет,
неторопливо свернул себе цигарку.
     - Доброго табачку мне опять привез этот Дюри. Хотел бы я знать, как  он
перебирается по мосту через Залу. Там ведь ревизоров видимо-невидимо. Может,
он вовсе и не ходит через мост... Недаром Дюри родом из Шомодя, парень он  с
головой. Хотя, может, его и не Дюри зовут... Но табачок  у  него  что  надо,
лихой, забористый. Жалею, что не взял у него сразу  кило  три.  Правда,  он,
конечно, еще появится. Ты заметил? Приходит  он  в  дождь,  в  туман,  тогда
каждая связка табака больше весит. Ясно, что парень  башковитый.  Не  дурак,
одно слово - шомодьский!
     Янчи жадно следил за струйкой дыма,  тянувшейся  от  цигарки  отца.  По
воскресеньям они с приятелями уже покупали по пачке  сигарет  в  городке,  и
сейчас паренек был бы не прочь затянуться отцовским табачком.
     - Не пойму, куда это мать запропастилась, - произнес Чанаки, -  бабы  с
корзинками давненько воротились с  базара,  ты  небось  тоже  видел.  Десять
часов, к этому  времени  обыкновенно  уже  все  бывает  распродано.  А  мать
всего-то и понесла  что  виноград  да  бидон  со  сметаной.  Должна  бы  уже
управиться. И в город ушла спозаранку.
     Беспокойство отца  передалось  Янчи.  Невольно  ему  на  ум  пришел  их
утренний разговор, когда они с отцом водрузили на голову матери  корзинку  с
виноградом.
     - Не тяжело ли будет, Анна?
     - Нет, я потихоньку пойду, Габор.
     - Тогда дольше придется на голове корзинку тащить.
     - Как-нибудь с божьей помощью добреду. А вы тут не зевайте.
     В правую руку  мать  взяла  небольшой  бидон  со  сметаной  и  неспешно
направилась вниз по кестхейской дороге.
     - Винограду там кило двадцать, не меньше, - пробормотал  Чанаки,  -  но
разве твоей матери докажешь. А уж теперь в особенности, когда наконец форинт
ввели... Конечно, у людей и цель появилась, есть ради чего  работать.  А  то
деньгам на миллионы счет пошел - как  с  ума  не  спятить...  Зато  нынче  к
каждому филлеру люди будут почтенье иметь!
     После этого разговора они  с  отцом  и  отправились  по  утренней  росе
убирать просо. Сейчас уже и утро на исходе, а мать все еще  не  вернулась  с
кестхейского  базара.  Бабушка  наверняка  расстарается  и   что-нибудь   да
сварганит на обед, но им не  до  обеда.  Куда  важнее,  чтобы  внизу,  из-за
огорода, появилась  в  конце  концов  маленькая  женская  фигурка  с  пустой
корзиной на голове.
     - После обеда поедем пахать на циберейском  поле,  -  буркнул  отец,  -
завтра с утречка закончим, и я его рожью  засею.  Мать  бы  только  поскорее
домой возвернулась.
     Когда Чанаки начал сворачивать  вторую  цигарку,  стало  ясно,  что  он
нервничает. Янчи удивился: отец никогда не курил цигарку за цигаркой. К тому
же с тех пор, как они закончили косить просо, он и не упоминал  ни  о  какой
другой работе, которую надлежало выполнить до обеда.
     Чтобы отвлечься, отец подошел к молодому саженцу. Янчи двинулся следом.
     В прошлом году маленькому  дичку  привили  две  ветки  дюшеса,  которые
теперь весело тянулись к солнцу. Морщины  на  лице  Чанаки  разгладились  от
улыбки.
     - Видишь, теперь у нас свой дюшес будет, - заметил  он  с  гордостью  в
голосе. - Обе ветки прижились.  Хорошо,  что  на  зиму  я  ствол  проволокой
обмотал от зайцев. Лет через восемь - десять настоящий урожай поспеет. А  на
пробу снять и еще раньше можно.
     Неожиданно чей-то оклик оторвал их от созерцания саженцев.
     - День добрый! - Перед ними  на  тропинке,  вьющейся  вдоль  фруктового
сада, стоял долговязый молодой человек по имени Карчи Калоци, подъехавший на
велосипеде.
     По его раскрасневшемуся лицу  видно  было,  что  ему  изрядно  пришлось
попотеть, пока он сюда добрался.
     - Кажись, беда стряслась, дядюшка Габор, -  выпалил  он  пронзительным,
как у всех в семействе Калоци, голосом.
     - Ав чем дело? Лисица кур потаскала?
     - Я бы на вашем месте не шутил.
     - Ну выкладывай, что там стряслось.
     - Дело не пустячное. Тетушка Аннуш сама не может дойти до дома,  у  нее
лодыжки сильно распухли. Она сидит на обочине дороги.  Вот  и  просила  меня
передать, чтобы вы за ней пришли или приехали.
     - Именно тебя просила передать?
     - Она скачала, пускай уж лучше я  вам  передам,  чем  наши  деревенские
бабы. Знаю, у ней из-за сердца такое бывает. Ей даже обувку пришлось снять.
     Карчи закурил. Но Габору Чанаки закурить не предложил.
     - Так и сидит у придорожной канавы.
     Янчи смерил взглядом долговязого молодого человека.  Сколько  ему  лет?
Двадцать или двадцать два? Как к нему  обращаться,  на  "ты"  или  на  "вы"?
"Как-никак я научился косить, я почти взрослый", - подумал про себя  мальчик
и осм