почувствовал непреодолимую, обволакивающую силу ее голубых глаз;  всю  жизнь
он завидовал такому голубому взгляду - такой же был и у  отца.  Фабиан  взял
девушку за руки, но столь родное и вроде  бы  слабое  ее  тело  вдруг  стало
неподатливым.
     - Давай не будем делать глупости, - сказал Фабиан. - Можно найти  выход
из положения.
     - Вот так, втихомолку, да? - насмешливо прищурилась Эмма и показала  на
окурок. - Ты же написал родственникам, что мы приедем вдвоем. Заодно мог  бы
сообщить, что я курю. В городе ты этого не скрываешь, а здесь?.. Кстати,  не
думай, будто твоя тетушка ничего не  подозревает.  Она  в  первый  же  вечер
исследовала мою сумку.
     - Неправда, она не из таких.
     Эмма улыбнулась Фабиану улыбкой взрослой, опытной особы.
     - Неужели ты настолько не разбираешься в женщинах? Сумка, - проговорила
она задумчиво, - это наш паспорт. Теперь ей все обо мне известно.
     Когда Эмма бросила окурок, Фабиан тщательно затоптал его,  чтобы  сухая
летняя трава не загорелась. "И об этом тоже мне приходится  думать".  Фабиан
подчеркнуто вежливо повел Эмму обратно к дому, хотя  и  был  расстроен:  ему
вспомнилась  ссора,  которая  произошла  между  ними  три  дня  тому  назад,
перепалка началась еще в поезде, а потом продолжалась и в автобусе; он долго
упрашивал и наконец убедил Эмму не курить в  доме  у  тетки,  потому  что  в
глазах деревенских обывателей это равносильно распутству.  "Курящая  женщина
вызывает в них подозрение: не иначе как доступная девица и пустышка.  У  них
довольно   стойкие   предрассудки,   -   пояснил   Фабиан,   -   старомодные
представления, и их в два счета не переделаешь. Мы с тобой едем в  глубинку,
и нам надо приспосабливаться. За неделю их не перевоспитать. Там мы  у  всех
на виду, - предупреждал он девушку,  -  в  особенности  ты.  Тебе  предстоит
завоевать среди них авторитет. Мне бы хотелось, чтобы им не в чем было  тебя
упрекнуть".
     Эмма пообещала не курить на людях и слово свое сдержала,  но  с  самого
начала настроение девушки было испорчено и все ухудшалось. Она замкнулась  в
себе, стала молчаливой и оживлялась лишь тогда, когда ей удавалось исчезнуть
на  несколько  минут.  Оживлялась?  Просто  обманывала   себя   пятиминутным
удовольствием, но и ее, и Фабиана по-прежнему терзала неразрешенность  этого
мучительного вопроса. И к вечеру второго дня Эмма взбунтовалась.
     - Я-то думала, - с задумчивой грустью произнесла она, - будто  ты  дома
пользуешься авторитетом и можешь заставить всех принять меня такой, какая  я
есть.
     - Я? - улыбаясь, сказал Фабиан. - Это я-то? Знаешь, кто твой суженый? Я
дважды пытался сложить скирду, а она разваливалась  на  следующий  же  день.
Здесь я - нуль. Хорошо, что в Пеште об этом не знают. Но прослышат и там.
     - Только не будь нулем в моих глазах, - бросила девушка, - где  бы  что
бы ни говорили.
     Фабиан залюбовался сердитыми голубыми  глазами  Эммы,  потемневшими  от
гнева.
     - До чего же ты прекрасна, Белка! Ты красива, потому что понимаешь, что
красива. А сила красоты... она оттуда, изнутри. Так что  зря  ты  стараешься
приукрасить свое лицо...
     Это было накануне вечером. А сегодня с утра тетушка  подвергла  Фабиана
допросу за первой же рюмкой палинки. Было рано, Эмма еще  приводила  себя  в
порядок в дальней комнате.
     - Вы расписаны или не расписаны?
     - Не расписаны.
     - Тогда что делала в твоей постели эта баба?
     Фабиан подавленно взглянул в теткины старческие глаза.  Они  тоже  были
голубыми и излучали силу, отличавшую всех членов отцовской фамилии.
     - Тетя Реза, автобус ходит в Кестхей по воскресеньям?
     - Зачем тебе автобус понадобился?
     - А затем, что мы уезжаем.
     Слегка сгорбленная, но еще крепкая старуха резко выпрямилась, глаза  ее
сузились, став величиной с терновые ягоды.
     - Сейчас ты у меня  схлопочешь  пощечину.  Твой  несчастный  отец  тебе
непременно отвесил бы оплеуху! Ну ничего, вместо него сейчас я  это  сделаю!
Что я такого сказала?
     - Ты обозвала мою невесту бабой. И вообще, обращайся к ней на  "ты",  а
не на "вы"...
     - Ладно, буду звать на "ты". А жениться ты на ней собираешься?
     - Да.
     - Хорошо, - пробормотала старуха и, расщедрившись, налила  Фабиану  еще
одну рюмку, - только больно вы со всем остальным торопитесь.
     На лице юноши застыла глупая усмешка, но когда в дверях появилась Эмма,
он постарался быстро согнать ее с лица. Фабиан поспешно закурил, но  тут  же
заметил: девушка жадно поглядывает на дымящуюся в его пальцах сигарету.
     А что ему оставалось? Сказать: "Все в  порядке,  закуривай,  а  тетушку
Резу, когда ей дурно сделается, мы  усадим  на  ближайшую  табуретку"?  Нет!
Желание промолчать оказалось в нем сильнее, как будто, сам того не сознавая,
он встал на сторону старухи. И он не подал знака, чтобы девушка закурила.
     Он  отвел  Эмму  из  сада  к  дому.  Очумелое  от   собственного   зноя
августовское солнце припекало все сильнее, куры мудро попрятались в  тень  и
занялись чисткой перьев. Высохли на дворе  восьмерки  из  водяных  брызг,  и
молодые люди снова шагали по мягкой пыли. Над крышами домов, над  верхушками
деревьев плыл гулкий звон воскресного  благовеста;  сквозь  щели  штакетника
видно было, как мальчишки и  девчонки  вскачь  несутся  по  улице,  за  ними
степенно следовали взрослые мужчины и женщины.
     - Пошли, -  проговорил  Фабиан:  даже  не  глядя  в  сторону  дома,  он
чувствовал на себе пронзительный, требовательный, осуждающий взгляд тетки из
кухонного окна, и от этого  все  движения  юноши  становились  неловкими.  -
Пошли, видишь, народ собирается.
     - Это обязательно?
     - Нет. Конечно, не обязательно. Но я хочу пойти.
     - Здесь, дома, ты всегда будешь проявлять такую религиозность?
     - Нет. Не больше, чем в городе.
     - Тогда в чем же дело?
     - Я хочу со всеми поздороваться, - произнес Фабиан.  -  А  у  церкви  я
сразу со всеми увижусь.
     - Но ведь придется войти внутрь? Юноша кивнул:
     - Мы и войдем. Кстати, это в твоих  интересах.  Прежде  всего  в  твоих
интересах.
     - Потому что так положено?
     Молодые люди, облокотившись на старый,  покосившийся  забор,  принимали
приветствия спешащих к обедне сельчан. Фабиан прекрасно видел, как во  время
приветствия  люди  бросали  быстрые,  испытующие   взгляды   на   Эмму,   на
незнакомого, чуждого им человека, но  по  их  непроницаемо  застывшим  лицам
ничего нельзя было прочесть. Фабиан  не  вызывал  у  них  любопытства.  Даже
молодые  мужчины,  с  которыми  он  с  детства  был  в  добрых  приятельских
отношениях, отделывались коротким "привет" и подчеркнуто любезными улыбками;
в другой раз они бы непременно остановились поболтать о политике,  пошутить,
поинтересоваться житьем-бытьем. Но сегодня никто из них даже  не  спросил  у
Фабиана: "Никак объявился?" - на  что  тот  обычно  отвечал:  "Явился  -  не
запылился".
     - Дай-ка сигарету, - попросила Эмма.
     Фабиан без колебаний протянул ей пачку. Сам он  тоже  закурил.  Оба  на
пару они дымили с отчаянной дерзостью. К их забору приблизился  мужчина,  по
бокам которого шествовали двое мальчишек. Вслед за  ними  семенила  женщина.
Они поздоровались, Фабиан и Эмма тоже приветствовали их.
     - Скажи, почему мужчина с детьми идет впереди, - спросила  Эмма,  глядя
вслед удалявшейся группке, - а женщина сзади? У вас тут женщин совсем ни  во
что не ставят?
     Фабиан долго разглядывал раскаленные стены  хорошо  знакомых  домов  на
противоположной стороне улицы. Ему хотелось как  можно  точнее  ответить  на
вопрос девушки.
     - Нет, вовсе не поэтому. Наоборот,  женщина  как  бы  присматривает  за
мужем и детьми. Женщина всегда сильнее,  хотя  на  первый  взгляд  этого  не
скажешь. Она и сейчас продолжает заботиться о своей семье.
     Поток людей, направляющихся к церкви, заметно поредел. Фабиан отошел от
забора.
     - И нам пора.
     Эмма затоптала окурок и заявила:
     - Я не пойду.
     - Белка, не дурачься, надо идти.
     Изображая нежно влюбленного, он обнял девушку за талию,  увлекая  ее  к
калитке.
     - Увидишь, как красиво служат обедню в Алшочери.  Пошли  хотя  бы  ради
воскресного обеда, который готовит для нас тетушка. Ну пойдем.
     - Нет, - отрезала девушка, - там еще и на колени вставать придется.
     - Встанешь разок-другой, невелика беда. Зато потом окупится.
     Эмма своими круглыми, нестерпимо ясными  глазами  снова  уставилась  на
Фабиана:
     - Для тебя все так просто?
     - Вот именно, - стоял на своем молодой человек. - Я у себя дома и  хочу
всех повидать, со всеми поздороваться, вот только и всего.
     - Потому что так положено?
     Еще несколько минут они препирались у забора, теперь уже  на  улице  не
было видно ни души; зато тетушка Реза, перемыв посуду,  в  это  время  вышла
выплеснуть из таза грязную воду и с удивлением заметила, что молодые люди до
сих пор топчутся посреди двора.
     - Ты хочешь всем продемонстрировать, - проговорила  Эмма,  -  что  я  -
порядочная женщина, что и в  церковь  готова  пойти,  лишь  бы  обо  мне  не
подумали ничего предосудительного.
     - Неправда! - пылко запротестовал Фабиан. - Я хочу всем показать тебя.
     - Меня? Но меня же все видели!
     Эмма изобразила, будто курит, давая понять: достаточно, если ее  видели
курящей хоть двое - все равно разнесут по селу.
     Тетушка Реза, чуть сгорбившись, вразвалку приковыляла  к  ним,  пытливо
вглядываясь в лица обоих.
     - Опоздаете к обедне, ребята.
     Фабиан махнул рукой, Эмма промолчала.
     - Деточка моя, - проговорила старушка, - отведи-ка ты в  церковь  этого
негодника. Все одно тебе над ним верх  брать,  так  что  сейчас  самая  пора
обуздать его. Он весь в отца  пошел,  такой  же  нехристь.  Отправляйтесь  к
обедне.
     Тут Эмма вдруг расплакалась. Тетушка в испуге кинулась к ней и  прижала
девушку к груди.
     - Ну, ну! Никак он тебя обидел? Голубка ты моя!  Что  он  тебе  сказал,
этот черт поганый?
     Правой рукой она гладила по плечу плачущую  Эмму,  а  левой,  сжатой  в
кулак, грозила Фабиану: "Я еще с тобой посчитаюсь, аспид проклятущий!" Юноша
стоял бледный и беззащитный под гневным взглядом ни о чем  не  подозревающей
тетки. Хуже всего, что ему-то плакать нельзя было. И мало того,  что  он  не
имел права плакать, он уже успел подзабыть, что иной раз и  плач  доставляет
радость.


                             Давнее воскресенье

     Перевод Т. Воронкиной

     Жили мы на покрытой виноградниками горе  и  по  воскресеньям  ходили  с
матерью слушать обедню в город, потому как стоявшая  на  самом  гребне  горы
старинная часовенка вот уже несколько лет бездействовала и теперь  пребывала
в запустении. Обычно сразу же после завтрака мать облачала меня  в  парадную
одежку, и пока она наводила порядок в  кухне,  я  околачивался  возле  дома,
ожидая, когда она соберется.
     Однако  в  это  воскресенье  я  лишь  по  привычке  надел  свой   синий
праздничный костюмчик. Матери пришлось остаться  дома:  к  нам  должна  была
приехать из Шомодя моя тетка. Спозаранку  в  доме  шла  уборка,  затем  мать
принялась за стряпню, пекла,  жарила-парила,  как  на  свадьбу,  так  что  о
совместном нашем выходе в город и речи быть не могло. Я заранее примирился с
этим, но привычный порядок воскресного дня был нарушен, и это огорчало меня.
Неизвестно, с кем я пойду к обедне и вообще пойду ли. А если останусь  дома,
то чем мне занять себя в долгие утренние часы, пока не приедет тетка?
     Отец по воскресеньям тоже наведывался в город, но  он  уходил  из  дому
раньше и всегда один; мне  запомнилась  его  долговязая  фигура,  когда  он,
облаченный в черный парадный костюм, один как  перст  брел  среди  невысоких
кустов винограда,  спускаясь  в  долину.  Задумчиво  смотрел  я  ему  вслед,
угадывая какую-то тайну в том, что отец  проводит  воскресенье  в  одиночку,
никогда не берет меня с собою.
     Как неприкаянный слонялся я вокруг дома, не зная, чем  бы  заняться,  а
потом побрел к  двери  на  кухню,  остановился  у  порога  и,  прислонясь  к
притолоке, выжидательно уставился на мать.
     Отец тоже сидел на кухне, он уже успел надеть праздничные черные  штаны
и теперь обматывал ноги чистыми портянками.  Он  проделал  эту  процедуру  с
большим тщанием, а  затем  аккуратно  расправил  ткань,  чтобы  не  было  ни
морщиночки. Мать подала ему черные, начищенные  до  блеска  сапоги  и,  чуть
поколебавшись, обратилась к нему:
     - Йожи!
     Отец ухватил сапоги за ушки и с  сосредоточенным  видом  сунул  ноги  в
голенища.
     - Йожи, возьми с собой мальчонку.
     Отец, кряхтя и покраснев от натуги, втиснул пятку на место и взялся  за
другой сапог. На мать он и не взглянул, его рыжеватые с проседью  усы  стали
торчком.
     - Слышишь, что говорю? Пускай он пойдет с  тобой.  Ты  же  знаешь,  что
нынче мне дома придется остаться.
     Я, застыв у порога, с опаской посматривал на странно торчащие усы отца,
на его безмолвно-отчужденное лицо и от волнения даже дышать перестал. Но  он
не смотрел на нас; пошевелил пальцами,  чтобы  проверить,  не  трут  ли  где
сапоги, и недовольно пробурчал:
     - Надо было набить сапоги бумагой, Анна.
     Мой выжидающе-просительный взгляд встретился с неуверенным материнским.
Заметив мою немую мольбу, она приободрилась и снова обратилась к отцу:
     - Слышь, что говорю, Йожи? - Теперь ее голос звучал совсем не твердо.
     А он, как будто только сейчас пришел в  себя  после  нелегкой  возни  с
сапогами, по очереди оглядел нас; но лицо его было строгим и отчужденным. Он
тут же отвел глаза, а усы его топорщились по-прежнему сердито. Мать с тоской
обласкала меня взглядом и - словно обессилев от моего молчаливого отчаяния -
опустилась на табурет и принялась чистить овощи. Отец прошел в комнату. И  я
знал, что сейчас он напяливает белую воскресную рубаху, затем  облачается  в
черный пиджак. Наконец, тщательно  причесанный,  снова  появится  в  дверях,
щеткой стряхивая со шляпы пыль, которая скопилась на ней за неделю праздного
висения на вешалке.
     Застыв у порога, я продолжаю следить за ним. Заговорить я не решаюсь  -
неудача, постигшая мать, лишила меня смелости. Я только  посылаю  отцу  свой
взгляд - широко распахнутый, молящий - и терпеливо жду, когда же он на  него
ответит. Лицо его сейчас не строгое, а скорее задумчивое.
     - Неужто ты не можешь пойти со своими дружками? - спрашивает он  вдруг,
полыхнув на меня синими | огоньками глаз.
     - Да я... - лепечу я и, потупясь, умолкаю.  Мать  поднимает  голову  от
работы:
     - Знаешь ведь, что они ему не компания. Опять его поколотят...
     Отец молчит, с непроницаемым видом он чистит шляпу. В  кухне  наступает
тягостное молчание.
     Немного погодя мать отсылает меня за дровами, и  я  радостно  убегаю  в
надежде, что в мое отсутствие все обернется к  лучшему:  отец  поддастся  на
уговоры, и когда я вернусь, он с улыбкой сделает мне знак  -  пошли,  мол...
Время тянется томительно долго, солнце  совершает  победоносное  шествие  по
небосводу, взбираясь все выше и выше, и в его неомрачимом сиянии мне чудится
сейчас некая издевка. Удастся ли мне вообще выбраться сегодня  из  дому?  Не
спеша брел я к кухне с охапкой дров, но у двери остановился как вкопанный.
     - Меня в его годы самому господу богу не оторвать было от  сверстников,
- донесся до меня голос отца. - Держались ватагой и везде ходили вместе: и в
школу, и в церковь... А твоего сыночка вечно за руку води?
     - Сроду ты его не водил за руку, - терпеливо возражала мать. - Не  было
случая, чтобы ты куда взял его с собой. А нынче, один-разъединственный  раз,
мог бы и уступить, Йожи. Видишь ведь, как ему хочется с тобой пойти.
     Отец что-то пробурчал, но я не разобрал ни слова.
     - Сам виноват, -  опять  послышался  материнский  голос.  -  Надо  было
жениться смолоду, тогда и сын твой теперь был бы взрослым.
     - Эк ты разговорилась! - вспылил отец.
     - А что мне еще остается? Жаль, чай, мальчонку. Никуда не берешь его  с
собою, будто стыдишься... А ему, бедняге, такая радость была бы!
     Я подождал немного, но разговор смолк; я вошел и сложил дрова у  плиты.
От волнения у меня даже в глазах зарябило.
     Отец стоял посреди кухни, готовый уйти, взгляд его украдкой перебегал с
меня на мать,  лицо  отражало  мучительную  внутреннюю  борьбу.  Наконец  он
отвернулся.
     - Йожи! - окликнула его мать, теперь уже строго. Отец вздрогнул.
     - Готов ты, что ли? - спросил он вдруг, недовольно меряя меня с  головы
до пят. Я уставился на него, ушам своим  не  веря.  -  Ну  пошли,  -  хрипло
пробормотал  он,  сдавшись,  и  направился  к  двери.  Я  рванулся  за  ним,
подхваченный  такой  радостью,  что  даже  забыл  попрощаться   с   матерью.
Столкнувшись, мы чуть не застряли в дверях, отец укоризненно  насупился  при
виде этакого моего нетерпения, а я вконец оробел.
     И все же мы вместе двинулись вниз по склону, к долине.
     Путь был недолгий, и получаса не прошло, как мы  добрались  до  окраины
города. Пока мы держались тропки, я трусил позади отца,  любуясь  сверкающим
блеском его сапог и стараясь ступать за  ним  след  в  след,  и  эта  забава
приводила меня в восторг. Однако когда мы спустились к  проезжей  дороге,  я
тотчас поравнялся с отцом и скакал вприпрыжку то по правую, то по левую руку
от него.  Ослепительное  солнце  вновь  казалось  мне  прекрасным.  Я  снова
чувствовал себя слитым воедино с этим  лучезарно-дивным  миром  и,  пожалуй,
никогда еще не испытывал этого  чувства  с  такой  полнотой.  Еще  бы:  ведь
впервые воскресным утром я иду рядом с отцом в город. Животворный  солнечный
лик торжествующе улыбался,  расплывшись  во  всю  ширь  безоблачных  голубых
небес, и горел,  не  щадя  пыла-жара,  словно  подгулявший  богатей.  Округа
благоговейно застыла в честь праздничного дня.
     Я видел ликующие деревья, всходы, дороги,  дома,  людей,  видел  легкие
облачка и птиц, проносящихся в поднебесье.  Осиянный  солнечным  светом  мир
вокруг показался мне очистившимся, и сам я, точно утратив земное притяжение,
готов был воспарить ввысь.
     Отец раздумчиво, неспешно шагал обочиной, на глаза его падала  тень  от
шляпы, и он посматривал по сторонам на молодую зелень кукурузы, на густеющие
клеверные посевы. Один раз он даже задержался на краю поля и пробормотал:
     - Хороша пшеница, черт побери!
     - Отец, - заговорил я, набрав в грудь побольше воздуха,  -  Йошка  Чере
намедни гнался за Банди Калоци до самого  дома,  а  Банди  от  школы  далеко
живет. Мать Банди увидала, как они за домом дерутся, подошла к ним да как...
     - Что ты все по камням шлепаешь? - ни с того ни  с  сего  окрысился  на
меня отец. - И так башмаков на тебя не напасешься. Перейди на мою сторону.
     Я запнулся на полуслове.  Послушавшись  отцовского  указа,  перешел  по
правую сторону от него и упавшим голосом продолжал:
     - Сперва она Йошке оплеуху закатила, а потом и Банди всыпала. Ну, Йошка
и говорит Банди: я, мол, тебе это попомню. А с Банди один раз вышло так...
     - Хватит языком молоть!
     Я онемел, словно меня обухом по голове огрели, и боязливо покосился  на
отца. Лицо у него было неприветливое, усы торчком, брови опять нахмурены...
     Я повесил голову, и мы в полном  молчании  продолжали  путь.  Городские
дома постепенно приближались, и на дороге становилось все  больше  и  больше
людей, по-воскресному, празднично разодетых. У меня чуть  не  вырвалось:  "А
вон и Арато идут, всем семейством!" - но я вовремя  осекся.  Лишь  у  самого
города в последней надежде я рискнул заговорить:
     - До чего же денек погожий, отец!
     Он не ответил, и моя огромная радость, которую дотоле едва мог вместить
в себя окружающий праздничный мир, враз съежилась домала.  Я  никак  не  мог
взять в толк,  что  стряслось  с  отцом,  отчего  губы  его  так  напряженно
стиснуты, а глаза упо