градников, на крутой, размытой дождями  дорожке
появится Эржи с корзинкой в руках. А между тем голода он не ощущает;  просто
ему охота поскорее увидеть невестку, нестерпимо  хочется,  чтобы  Эржи  была
рядом, чтобы можно было с ней словом перекинуться...  Он  и  сам  не  знает,
какие слова хотел бы ей сказать, только чувствует, что они копятся  в  душе,
просятся наружу!
     Наконец вдали мелькнула красная  косынка  Эржи.  Молодая  женщина  идет
осторожно, чтобы не оступиться  на  неровной  каменистой  дорожке.  По  его,
стариковой, прикидке, срок ее уже не за горами, но Эржи  легко  и  грациозно
сворачивает к  дому,  а  на  лице  ее  -  как  у  всякой  будущей  матери  -
мечтательно-счастливая улыбка, точно она постоянно прислушивается к каким-то
потаенным удивительным звукам.
     Старик, не меняя позы, по возможности выпрямляется и сам того не желая,
придает лицу суровое выражение, лишь сердце его  на  этот  раз  колотится  с
какой-то суматошной радостью.
     - Добрый день, отец, -  раздается  милый,  звонкий  голосок  Эржи.  Она
ставит корзину на землю и, тяжело дыша обтирает нежный,  весь  в  бисеринках
пота, лоб. - Ну и жарища, чтоб ей пусто было!
     Она оглядывает старика,  пристроившегося  на  самом  припеке,  и  вдруг
пугается:
     - Чего вы не  пересядете  в  тенек?  В  этаком-то  пекле  и  изжариться
недолго!
     Старик кашляет и вскидывает на невестку недоверчивый взгляд:
     - Неужто и впрямь такая жарища?
     - Дышать нечем!..
     Дядюшка Михай враз мрачнеет, так что  Эржи,  запнувшись  на  полуслове,
испуганно лепечет:
     - А в чем дело, отец?
     Старик пожал плечами:
     - Сам не знаю... Что-то все время мороз по коже подирает.
     - Мороз по коже?.. - Невестка смотрит на него во все глаза.
     - Ага. Как ни кручусь, все зябну. Леший его разберет, что за напасть за
такая, - нехотя бурчит старик.
     Эржи внимательно приглядывается к свекру. Серый, в  лице  ни  кровинки,
исхудал - кожа да кости. Потрясенная его видом, она вскрикивает:
     - Отец!
     Старик, насупившись, молчит.
     - Болит у вас что?..
     - Почем я знаю!
     - Неужто не чувствуете, где у вас хвороба засела?
     - Какая там хвороба!  -  недовольно  отмахивается  старик.  -  Старость
это...
     Помрачневшая Эржи укоризненно качает головой.
     - Что бы вам раньше сказать, отец!.. И как давно это с вами?..
     - Да-с неделю будет...
     - Сегодня же вызовем врача.
     - На черта он мне, этот врач, сдался! - Глаза старика сверкнули.
     - Но как же...
     - Не приводите сюда  никаких  врачей,  -  говорит  старик,  нетерпеливо
махнув рукой. - Ни к чему это.
     Эржи смотрит на свекра, не зная, как быть.
     - Пойдемте обедать, - мягко просит она наконец.
     - Сей момент, - бормочет дядюшка  Михай,  насилу  поднявшись  на  ноги.
Старческие суставы хрустнули.  Дрожа  всем  телом,  согбенный,  беспомощный,
стоит он перед невесткой. Затем направляется было к дому, но каждый шаг явно
дается ему с трудом.
     - Вишь, до чего никудышный я стал? - с несмелой улыбкой обращается он к
невестке.
     Эржи слов не находит от удивления. Сроду не слыхала она от свекра таких
речей. С первого дня только и помнит что грубости, ругательства,  проклятия,
извечное ворчание, мрачные, ненавидящие взгляды,  замкнутое,  как  у  идола,
лицо. Какая  муха  его  укусила?  Неужто  болезнь  так  меняет  человека?  И
улыбается как-то чудно. Да он и улыбаться-то сроду не улыбался.  Никогда  не
звучал его голос с такой теплотою, никогда прежде не заводил он разговоров о
своем самочувствии. Разговора у них вообще никогда не получалось... А сейчас
и глаза вон блестят подбадривающе, и на лице не осталось и следа от прежнего
сурового выражения.
     Сердце Эржи бьется жаркими, беспокойными толчками. Что же  приключилось
со свекром? Отчего он стоит перед ней в такой  странной  позе,  словно  ждет
чего?
     Дядюшка Михай все продолжает улыбаться.
     - Ну... как вы там поживаете? - дрогнувшим голосом спрашивает он.
     И вопросов таких старик не задавал ей сроду.
     - Спасибо, - с запинкой вымолвила она, - вроде ничего...
     - Имре что поделывает?
     - Сейчас жатва идет...
     - На этой... общей земле?
     - Да.
     - Пшеницу убирают?
     - Пшеницу.
     Старик, неопределенно хмыкнув, обводит  взглядом  долину,  затем  опять
обращается к невестке:
     - Как, наладилось у них хозяйство?
     - Наладилось... но пока еще нелегко приходится.
     - Эка беда! Любое дело поначалу трудно... Пшеница хорошая уродилась?
     - Не сказать чтобы очень хорошая. Засеяли поздновато.
     - Да и зима суровая выдалась.
     Эржи себя не помня стоит перед стариком...
     А дядюшка Михай все  не  сводит  глаз  с  невестки.  До  чего  славное,
приятное лицо у этой молодицы, глаза карие, живые и  лоб  высокий  -  знать,
умница!.. Пряди волос мягко выбиваются из-под красной косынки.
     - Ну а ты как?..
     Эржи вспыхивает до корней волос и опускает глаза.
     - Спасибо... Я уже на седьмом месяце...
     Старик одобрительно кивает и делает невестке знак рукой:
     - Неси корзинку в дом, я сейчас приду.
     Он выжидает,  пока  Эржи  не  скрылась  за  дверью,  а  затем  со  всей
поспешностью, на какую способен, направляется к грушевому деревцу.
     Все три груши уродились на славу.  Желтоватыми  наливными  бочками  они
ласково улыбаются сквозь темную зелень листвы. Старик берет ближнюю, и груша
сама отделяется от ветки, давая понять, что она и  впрямь  созрела.  Дядюшка
Михай срывает и остальные, подносит их к лицу,  и  от  дивного,  сладостного
аромата у него чуть кружится голова. Он бросает прощальный взгляд  на  малое
обобранное деревце и идет к дому.
     Эржи уже успела выставить  обед  на  стол  и  теперь  наводит  порядок:
застелила старикову постель, смахнула пыль с мебели и  принялась  полотенцем
выгонять из комнаты мух.
     Дядюшка Михай с грушами в руках неловко подходит к ней.
     - Эржи!
     - Ой, до чего хороши! -  радостно  воскликнула  невестка.  -  С  какого
дерева, отец?
     - С какого? - Старик довольно прищурился. - Тебе и  невдомек...  Я  сам
прививал шесть лет назад. Маленькое такое деревце, в  углу  виноградника.  В
этом году дало первые плоды.
     Эржи не отрываясь смотрит на груши; видно, ей не  терпится  попробовать
их на вкус... Старик неуклюже протягивает к ней ладонь.
     - Отведай...
     Эржи попятилась.
     - Что вы, отец, как можно!.. Вы сажали, значит, ваш и урожай.
     Дядюшка Михай изумленно уставился на невестку.
     - С какой это стати - мой урожай? Ты что, обычая не знаешь?
     - Какого обычая?
     - С первого урожая поначалу  беременной  женщине  отведать  положено...
Бери-ка себе две.
     Эржи смеется счастливым, застенчивым смехом и  берет  с  ладони  свекра
одну грушу.
     - Но почему... мне положено?
     - Неужто и в самом деле не знаешь?
     - Не знаю, отец.
     - Да уж откуда вам, молодым, наши давние обычаи знать!
     - Какой же это обычай?
     - Чтоб плодородным было дерево... Благословенным,  как  лоно  той,  кто
впервые отведает его урожая...
     Эржи, посерьезнев,  трепетно,  чуть  ли  не  благоговейно  надкусывает,
блеснув глазами.
     - Ой, до чего вкусно, отец!
     Старик судорожно  сглатывает,  почувствовав,  что  сердце  его  вот-вот
разорвется, до краев переполненное небывалой радостью.
     - Ешь, коли вкусно... Пусть та груша всегда приносит  обильный  урожай.
Вам его собирать...
     Он устало присаживается к столу и, пока ест, прикидывает про себя,  как
после обеда он вместе с Эржи отправится в деревню. Подле молодых, глядишь, и
не будет ему так зябко... а может, и по дому сумеет им чем помочь. А там как
знать, вдруг и  внука  дождется...  Главное,  собраться,  не  откладывая,  и
переселиться к молодым, а не  то  останется  он  тут  один,  и  окончательно
застынет в ней жизнь - в самый-то разгар знойного лета!


                            Мое первое сражение

     Перевод Т. Воронкиной

                                     Забав и сладостей тебе казалось мало...
                                               Ласло Надь. "Ко дню рождения"

     Откуда мне, десятилетнему мальчонке, было знать, что я  затеял  игру  с
огнем?
     В ту пору я прочел "Звезды Эгера"  {"Звезды  Эгера"  -  роман  классика
венгерской литературы Гезы Гардони (1863-1922), посвященный  освободительной
борьбе венгерского народа против турецких поработителей.}, и книга произвела
на  меня  настолько  сильное  впечатление,  до  такой  степени  взбудоражила
фантазию, что я и опомниться не успел, как сам  сочинил  историю  о  храбром
венгерском богатыре по имени Гашпар. На  пару  со  своим  верным  другом  он
расправляется с несколькими сотнями турок, после чего герои верхом на  конях
удаляются к себе в крепость. Наступает время вечерней трапезы,  и  тут  друг
Гашпара ведет себя очень странно: не  в  силах  проглотить  ни  кусочка,  он
предпочитает удалиться на покой голодным. Я даже заставил друзей рассориться
и на том закончил рассказ.
     Дня три после этого я места себе не находил. Коротенькое сочинение, для
которого из школьной тетради были незаконно присвоены  несколько  страничек,
не давало мне покоя. Я сознавал, что содеял нечто не  просто  необычное,  но
запретное, нарушающее все правила, и все же  мне  было  приятно.  Радость  и
страх одновременно переполняли душу. Я и не подозревал, что сейчас впервые в
жизни заглянул в пропасть и отныне мне уже никогда не избавиться от соблазна
- вновь и вновь склоняться над бездонной глубиною.
     Вдобавок ко всему оказалось, что я не способен сохранить  свой  труд  в
тайне. Как только первый страх миновал, мною тотчас же овладел  другой  бес:
похвастаться перед другими. Меня так и подмывало показать  кому-нибудь  свое
творение, поскольку я смутно  чувствовал:  если  я  написал  его  один,  без
посторонней помощи, то другого такого не может быть в целом  свете.  Сам  не
знаю, было  ли  это  обычным  ребяческим  хвастовством.  Скорее  всего  нет.
Просто-напросто я подчинился извечному  закону,  желая  пройти  путь,  какой
проделывает каждый художник от сотворения своего детища и до  вынесения  его
на всеобщий суд, -  путь,  отклонений  от  которого  быть  не  может.  Такое
толкование  выглядит  смешным  -  кому  придет  в  голову  счесть  писателем
десятилетнего мальчишку? Любой более  или  менее  смышленый  или  наделенный
буйной фантазией ребенок в состоянии сфабриковать "сочинение", в особенности
под влиянием прочитанного; примеров тому несть числа. Здесь  нет  и  речи  о
каком бы то ни было чуде свыше - минутная прихоть, только и всего.
     Да не укорят меня в зазнайстве: и я, десятилетний, отнюдь не мнил  себя
писателем. Я лишь пытаюсь развить мысль о том, что даже подобное "творение",
возникшее  как  детская  забава,  стремится   стать   всеобщим   достоянием,
пробиваясь если не каким-либо иным способом, то с помощью честолюбия  своего
создателя: оно так и подстрекает автора - которому и всего-то от горшка  два
вершка - выступить перед публикой.  Оно  не  желает  -  пребывать  во  мраке
безвестности,  храниться  на   правах   личной   собственности   в   сундуке
себялюбивого скряги. Впрочем, положение его отнюдь не безнадежно: обладатель
его сам ждет не дождется случая озарить и других сиянием своего сокровища. В
этот миг ему уже не принадлежит  то,  что  он  считал  своим  самым  дорогим
сокровищем:  ему  достается   лишь   ответственность   за   свое   творение,
передоверенное  другим.  С  этого  момента  творчество  утрачивает   игровой
характер, приобретая серьезное, весомое значение.
     Вы спросите, кому показал я свой опус? Для  десятилетнего  ребенка  нет
духовного авторитета превыше учительского; вот и я обратился к учителю. Весь
день я дрожал от волнения, не решаясь встать из-за парты и отнести тетрадь к
учительской кафедре. И вместе с тем мне хотелось  вручить  ее  на  глазах  у
всех, чтобы о моем сочинении узнал весь наш четвертый класс, а там, глядишь,
весть распространится и шире... Сколько раз я решал  про  себя:  вот  сейчас
встану! - и неизменно упускал удобный случай. Наконец на последнем уроке мне
удалось побороть свою нерешительность, и я, как одурманенный, ничего  вокруг
не видя и не слыша, добрался до учительской кафедры. Не помню, какие слова я
произнес при этом; в памяти  осталось  лишь  лукавое  удивление  во  взгляде
учителя, когда  он  с  каким-то  шутливым  замечанием  взял  протянутую  ему
тетрадь. В классе за моей  спиной  послышались  возня  и  перешептывание.  Я
оглянулся, увидел ехидно ухмыляющиеся физиономии своих однокашников,  и  тут
мной овладели дурные предчувствия. Однако я стоически  перенес  испытание  и
прямо там, у кафедры, выждал, пока господин Будаи прочтет мою  писанину.  Он
пробегал строчки глазами и не переставая улыбался. Меня беспокоила  эта  его
улыбка, поскольку  я  не  мог  решить,  что  она  означает.  Как  заправский
писатель, чутко, настороженно следил я за тем, какое впечатление  производит
рассказ. Мой страх перед публикой чуть поулегся, время  от  времени  я  даже
адресовал классу высокомерные взгляды. Закончив чтение, учитель спросил:
     - Ты все это сам сочинил? Своей головой додумался?
     - Да, - ответил я, удивленный этим вопросом.
     - Никто тебе не помогал?
     - Нет. - Я удивился еще больше.
     - Молодец, - сказал учитель и погладил меня по голове.  -  Сочинения  у
тебя всегда складно получаются. Надо поговорить с  твоим  отцом:  хорошо  бы
выучиться тебе на нотариуса... Ну,  ступай  на  место  да  смотри  уроки  не
запускай.
     Смущенный, разочарованный, поплелся я к своей парте. Не этого я ожидал,
не затем томился несколько дней, да и сегодня  изводил  себя  до  последнего
урока вовсе не ради того, чтобы довольствоваться такой  наградой.  Но  чего,
собственно, мне хотелось? Чтоб трубы небесные возвестили  о  моем  успехе  и
учитель пал ниц передо мною? Видать, по части тщеславия я  уже  десятилетним
мальцом  сгодился  бы  в  писатели:  высокомерного  зазнайства,  неутолимого
честолюбия даже в те годы у меня было хоть отбавляй. Впрочем, видели  ли  вы
художника, который бы считал, что ему воздали по заслугам?
     Учитель, должно быть, заметил мое недовольство, так как в  конце  урока
поставил меня в пример остальным:
     - Видали, вон Сабо и урок выучил, и сочинение по истории написал. А  от
вас не дождешься, чтобы домашнее задание толком приготовили. - И  велел  мне
прочесть вслух всему классу, то, что я написал.
     Я отнекивался, заставлял себя упрашивать - чем не  настоящий  писатель?
Насилу удалось мне подавить свою обиду; к тому же учитель упорно называл мой
рассказ "сочинением", хотя для меня он значил гораздо  больше.  Подумаешь  -
сочинение! Да я его за полчаса накатаю, какую тему ни задай. Урок он и  есть
урок: выполнишь и тут же о нем и думать забудешь.
     После долгих уговоров и понуканий я все же поднялся из-за парты, взял в
руки тетрадку и стал зачитывать вслух историю героического богатыря  Гашпара
и его друга. У меня  опять  от  волнения  заложило  уши,  собственный  голос
доносился до моего слуха точно из-под земли; мне  казалось,  что  ребятам  и
вовсе не понять меня. Я читал все громче и громче, почти выкрикивая слова, и
при этом не решался поднять глаза от тетради и взглянуть на  первую  в  моей
жизни публику - мальчишек и девчонок, которых я  совсем  недавно  так  хотел
поразить своим умением. Помнится, сидели они тихо, побаиваясь учителя, но  я
ощущал на себе их насмешливые взгляды, чувствовал напряженное выжидание,  за
которым скрывалась близящаяся расправа; уж  я-то  знал  своих  однокашников,
чтобы сообразить: кроме града насмешек, другого от  них  не  дождешься.  Мне
следовало быть им благодарным уже за то, что они  сдерживались  хотя  бы  во
время чтения. А когда страсти разгорятся, винить  можно  будет  только  себя
одного: никто меня не заставлял вылезать со своей заветной тайной.
     Пока я читал, рассказ нравился мне гораздо меньше, чем  в  тот  момент,
когда я только что написал его. Чтобы заглушить свои  сомнения  и  завоевать
успех публики, я все повышал голос, пока он  не  сорвался  и  не  перешел  в
какой-то нечленораздельный хрип. Во рту у меня пересохло - уже по одной этой
причине я не способен был внятно выговаривать слова, а я еще и надсаживался.
Между тем я слыл в классе лучшим  чтецом,  всегда  четко  произносил  фразы,
интонацией подчеркивая смысл; однажды в награду за это я даже получил книгу.
Теперь же враз кончилась и моя слава чтеца. Эх, знать  бы  заранее,  сколько
бед обрушится на мою голову за первую писательскую попытку!
     Из последних сил удалось  мне  закончить  чтение,  и  тут  -  поскольку
учитель поставил меня лицом к классу - я волей-неволей вынужден был увидеть,
как реагируют мои слушатели. А они  собирали  свои  книжки-тетрадки  -  ведь
занятия подошли к концу, и по классу полз злорадный, угрожающий шумок.  Лицо
мое горело, внутри была полнейшая пустота, руки-ноги тряслись мелкой дрожью.
Я  не  спеша  стал  тоже  собираться  домой,  хотя  сейчас   мне   сделалось
по-настоящему страшно: я знал,  что  за  порогом  школы  сполна  получу  все
причитающееся.
     Господин Будаи, видимо, догадался, какая опасность меня подстерегает, и
решил, что сегодня мне лучше будет возвращаться домой в одиночку, когда  все
ребята уже разойдутся.
     - Зайди-ка на кухню, - пригласил меня учитель, когда мы вышли во двор.
     Каждый из школьников за честь почитал ступить в учительскую квартиру. Я
был приятно поражен неожиданным приглашением: может, все обернется к лучшему
и учитель все же скажет те слова, которых я в глубине души так жаждал.
     Господин Будаи усадил меня на табуретку,  а  сам  куда-то  исчез.  Я  с
любопытством оглядел уютную, пропахшую  сдобным  печеньем  кухню;  она  была
совсем не похожа на нашу или чью-либо другую в  селе.  Вокруг  царила  такая
ослепительная чистота и порядок, будто здесь сроду не стряпали и не стирали.
     Вернулся учитель и с  улыбкой  протянул  мне  большущий  ломоть  хлеба,
намазанный медом. Я горячо отказывался,  хотя  при  виде  лакомства  у  меня
слюнки потекли и даже голова закружилась.
     - Не ломайся, раз угощают - бери!
     Фраза звучала как приказ, и это облегчило мою  ситуацию.  Покраснев,  я
пробормотал слова благодарности,  взял  хлеб  и  принялся  уписывать  его  с
нескрываемой жадностью.
     Учитель тоже сел - на табуретку поодаль, достал свой изящный серебряный
портсигар и закурил. Некоторое время он наблюдал, как я уплетаю за обе  щеки
хлеб с медом, а затем заговорил тоном, какого я у него не слышал в классе:
     - Все-таки, приятель, в твоем сочинении концы с  концами  не  сходятся.
Сам-то ты разве не заметил?
     Не переставая жевать,  я  навострил  уши.  Такой  разговор  сулил  куда
больше, чем масса пустых похвал.
     - Тогда слушай меня внимательно. Что ты хотел написать - сказку или как
бы подлинную историю?
     - Подлинную историю, - ответил я.
     - Но ведь вот в чем закавыка: двум воинам не справиться с таким  числом
врагов - чудеса только в сказках бывают. Ты же писал быль,  а  не  небылицу.
Тут, брат, надо смотреть в оба,  не  то  такого  понапишешь,  что  никто  не
поверит. Сколько бишь турок  они  поубивали?  Триста  или  четыреста?  -  Он
заливисто рассмеялся, хлопая себя по коленям.
     Я слушал его, несколько смущенный, но без какого бы то  ни  было  стыда
или обиды. Скорее у меня было такое чувство, будто господин учитель  чего-то
недопонял в моем рассказе.
     - Многовато... многовато будет, - твердил он свое, и  тогда  я  решился
возразить ему:
     - Зато какие они сильные... И храбрые.
     - Кто? Гашпар и его друг?
     - Да.
     - Тогда, значит, ты все-таки сказку сочинил.
     - Нет, господин учитель! В сказках сражаются с драконами, а тут...
     Я запнулся, пораженный собственной дерзостью.
     - А тут с