рно обходят меня. Его дурное  настроение  сковало  даже
мою ребяческую резвость: я брел подле него, едва волоча ноги,  точно  вконец
вымотался. И на улицах города я пошел уже не рядом с ним, а поплелся сзади.
     Когда мы добрались до главной площади, я с удивлением обнаружил, что мы
сворачиваем не вправо, к церкви, а влево и приближаемся к широким стеклянным
дверям с большущей зеленой вывеской: "Корчма".
     Я замер посреди мостовой.
     - Отец!
     - Чего тебе?
     - Разве мы не в церковь идем?
     - Ив церковь успеем, - отмахнулся он. - Вон и Арато, аккурат подоспели.
     - Да-а...
     - Шел бы и ты с ними! - Он испытующе глянул на меня.
     - С ними я не пойду.
     - Почему так?
     - Не пойду, и все. Пойдем вместе. Глаза его сердито блеснули.
     - У меня дела. А ты ступай себе...
     - Не хочу идти один.
     - Не хочешь, как хочешь. Вот навязался на мою голову, леший тебя дери с
твоим упрямством! - вырвалось  у  него  в  бессильном  гневе,  и  глаза  его
растерянно забегали, словно он не знал, что ему со мной делать.  Но  вот  он
распахнул дверь в корчму и в сердцах пропихнул меня вперед.
     В корчме оказалось шумно, накурено и  посетителей  битком,  хотя  из-за
густого дыма людей поначалу было и не разглядеть. Сердце  мое  заколотилось,
все мне было внове: и запах, дотоле совсем незнакомый, и непривычный  шум  -
ведь  слух  мой  еще  был   наполнен   воскресной   тишиной   наших   горных
виноградников. За стойкой с множеством стаканов и кружек возвышался  полный,
краснолицый мужчина; он улыбнулся отцу как давнему знакомому:
     - Добрый день, дядя Йожи! Как поживаете?
     Отец облокотился о край стойки.
     - Налей-ка мне стакан вина, Фери.
     Тот наполнил большой стакан и со стуком поставил его перед отцом. И тут
он увидел меня:
     - Это чей же малец?
     Отец отхлебнул из стакана и степенно обтер свои  рыжеватые  с  проседью
усы.
     - Ваш, что ли? - продолжал допытываться толстяк, с  улыбкой  поглядывая
то на меня, то на отца.
     - Этот? - вроде как опомнился отец и небрежно бросил: - Он со мной.
     И снова поднес к губам стакан.  Но  тут  с  другого  конца  зала  вдруг
раздался громкий, радостный крик:
     - Йожи! Йожи Сабо!
     Оба мы обернулись. Какой-то мужчина одних лет с  отцом  поднялся  из-за
стола, где сидели еще три-четыре человека, и поспешно направился к нам.
     - Йошка, да неужто это ты? Как только  ты  вошел,  я  смотрю  на  тебя,
смотрю... Угрюмое лицо отца просияло.
     - Ба, да никак это Шандор!
     Они обменялись крепким рукопожатием.
     - Йошка, ты уцелел, выходит? Последний  раз  виделись  с  тобой,  когда
русские отогнали нас к самому Пруту. Страшная была заваруха! Куда  ты  тогда
подевался?
     - Переплыл на другой берег. А ты?
     - Меня в плен взяли, я  только  в  двадцать  втором  домой  вернулся...
Пойдем к столу, там и Янош Калло...
     Отец взял свой стакан и направился было  за  ним,  но  тут  взгляд  его
наткнулся на меня, и он призадумался, как быть. Однако кивнул головой, и  мы
пошли к столу.
     - Мог бы, между прочим, и заглянуть к нам, - укорял отца его  знакомый.
- Не так уж и далеко отсюда наши края.
     - А вы чего ко мне не наведались?
     - Мы думали, тебя нет в живых. Эк нас в ту ночь всех пораскидало!
     Отец долго тряс руку того, фамилия которого была Калло, поздоровался  с
остальными и присел к столу. Я стоял вплотную к отцовскому стулу и не сводил
с них глаз, но взрослые не обращали на  меня  никакого  внимания:  перебивая
друг дружку, они рассказывали каждый  про  свое  житье-бытье.  Посеребренные
сединой, лысеющие, все они переступили порог старости, как и мой отец.
     - Мне в свое время довелось-таки до дому живым добраться,  -  задумчиво
произнес Шандор Бесе. - А вот сынок мой, тот на Дону погиб... Уж лучше б мне
было тогда в Пруте потонуть!.. А то сам, вишь,  еще  одну  войну  пережил  и
остался на старости лет почитай что один... Есть у меня, правда, две  дочки,
но и те замуж повыходили.
     Отец молча кивал.
     - Ты вроде и не рад, что мы встретились? -  спросил  Бесе,  внимательно
разглядывая отца.
     - Постарел ты, Йошка. Да-а, годы - они никого не красят.
     Родитель мой и на это ничего не ответил. Я дернул его за рукав.
     - Отец, - шепнул я совсем тихо.
     Он метнул на меня такой взгляд,  что  все  у  меня  внутри  похолодело.
Никогда не видел я у него такого взгляда. Я помолчал, потом робко дернул его
еще раз:
     - Купите мне водички с красным сиропом.
     Я хотел было добавить к своей просьбе привычное "отец", но взгляд  его,
еще более ожесточенный, заставил меня осечься. Тут  и  Шандор  Бесе  заметил
меня.
     - Сын аль внук? - спросил он.
     - Внук. Выпьем еще по стаканчику? Я удивленно уставился на отца и  даже
чуть отодвинулся от него, у меня аж перед глазами поплыло.
     - Внук, говоришь? Ну, конечно, - подхватил Бесе. - Да и откуда  у  тебя
быть такому малому сыну, тебе ведь тоже, поди, под шестьдесят?
     - Еще годок, и шесть десятков сравняется. Фери,  принесите-ка  нам  еще
литровочку! - крикнул отец хозяину заведения и опять повернулся к  приятелю.
- Значит, такие твои дела, Шандор... Хозяйствуешь, стало быть?
     Бесе в ответ кивал головой, но вдруг замер.
     - Помнится, на фронте ты ни разу не сказывал, что ты  женатый.  А  ведь
ежели у тебя уже внук такой, ты еще до войны должен был жениться.
     Отец пожал плечами.
     - А чего тут было сказывать?
     - Три года бок о бок промаялись, а ты ни разу и словом не обмолвился...
Прямо диву даюсь...
     Отец, не обращая внимания на его слова, разлил вино по стаканам.
     - Давайте выпьем, - сказал он и поднял свой стакан.
     Шандор Бесе хлебнул глоток, а затем обратился ко мне:
     - Ну что, малец, любишь небось деда Сабо?
     Я повернул к нему голову. Громкое биение моего  сердца  заглушало  даже
шум  в  зале,  приветливо  улыбающееся  лицо  старого  отцовского   приятеля
расплывалось у меня перед глазами. Я молчал.
     - Экий ты несмелый!
     Я покосился на отца: упорно отмалчиваясь, он не отрывал глаз от  стола,
морщины на его лице резко обозначились.
     - А на вид посмотреть - вроде он сообразительный, - продолжал Бесе.
     - Мальчонка смышленый,  -  заговорил  отец  враз  осевшим,  хрипловатым
голосом, а Бесе опять принялся меня выспрашивать:
     - Батька-то твой чем занимается, малыш Сабо? Я не  успел  открыть  рот,
как отец опередил меня:
     - Не приставай к нему, Шандор, все равно его разговорить не  удастся...
Прямо не знаю, что за мальчишка такой уродился: как среди чужих попадет,  из
него клещами слова не вытянешь.
     -  Ничего,  освоится,  -  сказал  Бесе  и  погладил  меня  по   голове,
заговорщицки подмигнув: - Верно я говорю, парень?  -  И  опять  обратился  к
отцу: - Наверно, сын у тебя тоже в  солдатах?  Вот  малец  и  помалкивает  -
должно, неприятно ему, когда отца поминают...
     - Нет, - отвел отец его вопрос. - Он не в солдатах.
     - Признали негодным, на фронт не взяли?
     - Да.
     - Счастливый ты человек, Йошка. А я  своего  выкормил-вырастил,  и  вот
тебе... Был сын, и нету больше... Эх, война проклятущая!
     Отец согласно кивал, затем сам принялся расспрашивать:
     - Какие виды на урожай в ваших краях, Шандор?
     - Пока грех жаловаться.
     - Смотри не сглазь, - вмешался Янош Калло.
     Мужчины  перебрасывались  замечаниями,  пили,  беседа  текла  в  полном
согласии, на  меня  внимания  больше  не  обращали.  Я  прислушивался  к  их
разговору, но с трудом улавливал лишь отдельные слова.  Стоял  сбоку  и  все
смотрел, смотрел на отца, на его неподвижно опущенную голову, и  дышать  мне
становилось все тяжелее. Он упорно избегал смотреть на меня. Голова  у  меня
кружилась, лоб покрылся испариной, я судорожно сглатывал слюну.
     - Глянь-ка, Йожи, малец побелел весь, - проговорил вдруг  Шандор  Бесе,
прервавшись на полуслове, и наклонился ко мне: - Уж не захворал ли ты, малыш
Сабо?
     Стиснув зубы, я молчал и настойчиво искал отцовского взгляда,  а  когда
наконец он взглянул на меня, я с такой силой уставился в эти  чужие  голубые
глаза, что он снова отвернулся.
     - Сними пиджачок, полегчает, - бросил он и  обратился  к  остальным:  -
Духотища тут, хоть топор вешай.
     - Да, по питейным заведениям ходить - тут, брат, привычка требуется,  -
засмеялся Янош Калло.
     Не знаю, сколько простоял я так, в мучительном дурмане,  отстранясь  от
отца. Помню лишь, что когда отцовские приятели поднялись  и  распрощались  с
нами, выражение лица у него вдруг сделалось совсем другое. Он повернулся  ко
мне и каким-то странным, хрипловатым голосом спросил:
     - Купить тебе красненькой водички?
     - Нет, - вяло отговорился я.
     - Чего отказываешься? Ведь ты же сам просил, -  растерянно  моргая,  он
смотрел на меня. - С малиновым сиропом... Знаешь, как вкусно!
     - Не надо.
     Мы пристально смотрели друг на  друга.  Я  устало  опустился  на  место
Шандора Бесе.
     - Пока до дома доберемся, и тетка твоя в гости подоспеет, -  проговорил
отец чуть слышно,  несмело,  исподлобья  покосившись  на  меня.  Я  не  смог
ответить ему: горло мое точно обручем сковало.
     Какое-то время мы еще посидели так - в безнадежном  молчании,  а  затем
отец встал, и я без звука, покорно последовал за ним  к  дверям.  По  дороге
домой мы и словечком не перемолвились и долго разглядывали народ,  хлынувший
в это время из церкви, чинно ступая друг подле друга...  Все  шло  честь  по
чести, только вплоть до глубокой осени не мог я заставить себя, как  прежде,
называть его отцом.


                               Последний раз

     Перевод В. Васильева-Ельцова

     Однажды зимним воскресным днем дядюшка Ференц окончательно пал в глазах
домашних. Давно уж ни сын, ни внуки всерьез его не воспринимали и словно  бы
ни в грош не ставили. Катица - даром что тринадцать от роду - и  та  свысока
относилась к старику; иной раз  такой  ему  разнос  учинит,  будто  это  она
взрослая, а он малолетка несмышленый. Чего ни  поручи,  не  ладится  у  него
дело.  За  что  ни  возьмется,  непременно  нахлобучку  получит   в   этаком
милостиво-снисходительном тоне. Бывало, осрамится старик, опростоволосится -
и поскорее с глаз долой, в угол забьется горе свое горевать. А  уж  как  ему
охота пользу-то приносить домашним, ведь хотя и за восемьдесят перевалило, а
хворей за ним никаких не водится, двигаться еще ой  как  может  и  работенку
справить тоже - ан молодые ничего не дозволяют делать. И нет дядюшке Ференцу
покоя, мыкается целыми днями, изнывает от безделья. Но вот как-то раз, в  то
самое воскресенье, ввечеру уже, Гизелла, невестка его,  готовила  пойло  для
скотины и вот возьми да скажи старику, который на кухне околачивался:
     - Сходили бы, папаша, во двор, яйца у несушек  собрали.  Того  и  гляди
стемнеет, а у меня дел вон сколько.
     Дядюшка Ференц словно наново родился. От счастья да  волнения  не  знал
куда себя деть: наконец-то дали-таки и ему работу.
     - Лукошко-то где?
     - Для пары-тройки яиц, что ли? И так донесете, -  бросила  невестка,  а
сама живо за дверь, пойло потащила. Дядюшка Ференц пошарил еще на  кухне  и,
так и не углядев нигде лукошка, засеменил, бурча что-то  под  нос,  из  дому
прочь.
     Сгорбившись в три погибели, будто землю обнюхивая, подался он  прямиком
через двор к сараюшке, где куры нестись повадились. Уж с таким-то  старанием
волок он свое дряхленькое, изветшалое тело, еще  и  руками  подгребал  себе,
чтоб, значит, ходче выходило. А невестка вдогонку:
     - Да смотрите яйца не побейте, в последний раз вам доверяю.
     Дядюшка Ференц в ответ лишь обиженно головой отмотнулся да нос  рукавом
вытер. Вечер-то январский, стылый, аж слезы из  глаз  повыжало,  озяб  весь,
пальцы мигом закоченели. Дрожащим ртом еще выговорил:
     - Ну, язви ее, и погодка!
     Нет, он не роптал на погоду, то был благодарный поклон зиме-матушке,  а
в нем отрада, что он еще в силах двигаться на вольном воздухе.
     Завернул в сараюшку, а в ней  почти  что  и  не  видать  ничего.  Да  и
теснота, не больно-то развернешься. Кое-как протиснулся между дощатым  боком
телеги и прислоненной к стене бороной. Вытянул руку к  маячившему  в  уголке
гнезду - проведать, есть ли в нем яйца. И причем не глядя, потому как  зубья
бороны в лицо тычутся  и  поневоле  в  сторону  отворачивайся.  Изрядно-таки
покряхтел, пока руки тянул. Ох уж эти  куры,  им  и  невдомек,  как  же  это
хозяева-то будут добираться до гнезда, в которое они сами запросто пролазят.
     Однако  духом  он  не  пал.  Пришлось  косточками  поскрипеть,  а  ведь
дотянулся до гнезда. Батюшки, что же это такое? Четыре яйца? Он  руке  своей
не поверил, еще и еще раз обшарил соломенную лунку, а все те же четыре штуки
и получаются.
     Окрыленный, счастливый, он вытащил одно за другим яйца, и хотя все тело
трясло от озноба, сейчас он забыл о своих хворях. Со двора меж  тем  донесся
заливистый лай собаки -  должно  быть,  гость  какой  явился,  из  тех,  что
воскресными вечерами по соседям шастают.
     Он проковылял в другой угол, по дороге стукнувшись затылком о торчавшую
оглоблю. Матюгнулся про себя, но не со зла вовсе. Мякины за ворот насыпалось
- ему хоть бы хны. Проволока  одежку  царапнула,  с  мясом  отодрав  намедни
поставленную латку, - ему и это нипочем, обойдется,  мол.  Зато  глазами  он
жадно припал к новому гнезду.
     Там тоже белели яйца, три штуки. Мыслимое  ли  дело!  Бережно  прижимая
левой рукой к  груди  яички  из  другого  гнезда,  он  правой  рукой  выудил
новоявленную  троицу.  На  кончике   носа   повисла,   вздрагивая,   крупная
серебристая капля, которую смахнуть было нечем, а сама она  ни  в  какую  не
хотела отрываться. Пальцы у него на руках посинели от стужи.
     Он с грехом пополам выбрался из сарая, осторожно  придерживая  у  груди
семь яичек - больше-то уж не было, да и то: кто бы мог подумать, что столько
окажется. Невестка ведь что сказала - два-три. А оно вишь как обернулось: не
два-три, а целых семь. Н-да, лукошко-то все же надо было сыскать.
     Он  брел  к  дому,  весь  проникнутый  сознанием  собственной  правоты.
Вечерняя темь совсем загустела, из окна  уже  светила  лампа.  Руки  старика
точно примерзли к яичкам, глаза застилали навернувшиеся студеные слезы -  он
еле разбирал дорогу, а на кончике  носа  все  так  же  настырно  подрагивала
большущая светлая капля, наотрез отказываясь падать.  Ну  как  ее  смахнешь?
Ладно, пусть себе висит на здоровье, дома с ней разберемся, решил он  и  еще
усерднее зашаркал по двору со своей добычей, чувствуя, как кости все  трещат
на ядреном январском морозце. Пальцев своих он уже не чуял, одна забота была
- не обронить яйца. Эх, лукошко бы сейчас как сгодилось! Ну  да  ничего,  до
дверей, поди, шагов с десяток осталось. На онемелых губах застыла  блаженная
улыбка: вот уж дома-то подивятся. А сам шлеп-шлеп  ногами,  от  усердия  еще
пуще согбенный в пояснице, ну так ведь и ей, родимой, тоже, как  и  ему,  за
восемьдесят. В самых дверях чуть не споткнулся о метнувшуюся под ноги собаку
- той тоже не терпелось прошмыгнуть в тепло.
     - Ступай отсюда, - цыкнул он на нее, - пошел вон, Фукси!
     Нежно притиснув к себе яички, старик локтем  нажал  на  дверную  ручку.
Вошел на кухню  и  огляделся  вокруг.  Семья  была  в  сборе.  Еще  какой-то
незнакомый парень сидел рядом с Катицей. Дядюшка Ференц  не  единожды  видел
его здесь, но кто он и что, не знал. Людей помоложе дядюшка  Ференц  уже  не
различал.
     Он замер у порога с  оторопелым  видом.  Присутствие  чужого  оказалось
столь неожиданным, что он не знал, как себя  вести.  Синие  от  холода  руки
прилипли к яичкам, на кончике носа мерцала все та  же  яркая  жемчужина,  он
шмыгнул ноздрями, а проку ничуть. Все семейство  раздраженно  покосилось  на
него, а Катица глаза в пол упрятала.
     Незнакомый, весь из себя разодетый парень поднялся  с  места  и  шагнул
старику навстречу.
     - Добрый вечер, дядя Ференц, - дружелюбно сказал он,  протягивая  руку.
Это  изумило  старика.  Люди,  заходившие  в  дом,  уже  не  шибко-то  часто
здоровались с ним за руку.
     Тут до парня дошло, что обе  руки  у  старика  заняты,  и  он  отдернул
протянутую было для пожатия свою руку. Вот только старик-то уже повел  рукой
в его сторону.
     И в то же мгновение на выложенном плиткой полу раздалось четыре  мягких
хлопка. Юноша отпрянул назад, но куда там! Из лопнувших яиц уже брызнуло  на
темно-синие с отливом брюки. Украдкой глянув на них, парень  тут  же  сделал
вид,  словно  ничего  не  произошло.  Небрежно  эдак  махнул  рукой  и  даже
улыбнулся.
     Катица от испуга  взвизгнула  и  тихо  залилась  слезами.  Сын  дядюшки
Ференца крепко выругался, а жена его вскочила с места.
     - Н-ну и н-ну, - выдавила она сквозь зубы старому  человеку,  оцепенело
стоявшему у дверей в своей обшарпанной хламиде. - Н-ну и н-ну, па-паша!
     - Да ничего, ничего, -  зачастил  молодой  человек,  не  смея,  однако,
глянуть на брюки второй раз.
     - Катица, смочи-ка тряпочку, - велела  дочери  мать,  вся  багровая  от
стыда. - А ты, Лаци,  не  серчай.  Авось  как-нибудь...  сейчас  вот  теплой
водичкой попробуем...
     - Да что вы, тетя Гизелла, подумаешь! - оттараторил парень.
     - Эх, вы, деда, деда, - продолжала всхлипывать Катица, прикрыв ладошкой
свои возмущенные глазки.
     Дядюшка Ференц все так же стоял ни жив ни  мертв,  судорожно  сжимая  в
руках оставшиеся три  яичка.  Взор  его  блуждал  по  лицам  присутствующих.
Отовсюду ему отвечали  нескрываемым  презрением  и  гневом.  Парень  натужно
улыбался и бормотал, заикаясь:
     - Нет, нет, ничего страшного... Я потом  их  бензином...  Да  я  и  сам
тоже...
     От разъяренных взглядов старик съежился, словно его вытянули хлыстом.
     - Даже такой пустяк и то доверить нельзя, -  проскрежетал  ему  родимый
сын. - Да отойдите вы наконец от дверей!.. И нос вытрите...
     Он изничтожающим взглядом проводил старика, заковылявшего в  отведенный
ему темный угол.
     - Покажи-ка, - обратилась хозяйка к  Лаци.  Парень,  смущаясь,  вытянул
вперед ноги. - Н-ну и н-ну, - протянула она в ужасе, побледнев  как  мел,  и
принялась отчищать расплывшиеся желтые подтеки. -  Стыдобища  одна  на  наши
головы, другого от него не жди.
     - Он же ни при чем, - попробовал вступиться Лаци.
     Катица даже посмотреть не решалась в ту сторону, где суетилась ее мать.
     А в углу, там, где исчез старик, царила  такая  тишина,  будто  дядюшка
Ференц уже и не дышал вовсе.