ия, но к чему
ему зрение,  когда он сам невидим для других,  а если его увидят,  то примут
совсем за другое и никогда не подумают, что это он.
     Вечером стали собираться родственники и  знакомые.  Пришли тетка Вера и
дядя Василий Евстафьевич с дочерьми.  И тетка Елизавета,  и Петухов, а также
соседи по  коммунальной квартире.  У  всех на лицах было недоумение.  Нельзя
было понять,  что случилось: хозяин исчез - попал под трамвай, а может быть,
просто бросил жену и, ничего никому не сказав, уехал в другой город.
     - Зина, ты бы вскипятила чаю, - сказала Ольга.
     И вот Зина подошла к подоконнику, и Петр Иванович почувствовал, замирая
сердцем,  как ее рука подняла его и понесла на кухню. Она подставила его под
кран и сняла с него что-то, словно обнажила его, и он почувствовал, как вода
из крана побежала в него, и чувство это было ни на что не похоже, ни на одно
из знакомых ему чувств.  Ему показалось вдруг, что падает, несется по камням
стремительная горная река,  она  несется через него,  кидая его,  и  он  сам
становится рекой,  и  какое-то чувство,  даже радостное,  приятное,  чувство
полного удовлетворения, наполняло все его существо.
     Потом она поставила его на столик и  включила штепсель.  И опять новое,
неведомое ощущение удивило  Петра  Ивановича,  ему  казалось,  что  он  стал
печкой,  и, нагреваясь, он забыл на минуту все: и то, что он стоит на кухне,
и  что через несколько минут вода закипит,  и придет жена,  и понесет его на
стол к гостям.
     Вода закипела в  нем,  но  Зина в  это время разговаривала с  гостями и
забыла о нем.  И опять Петру Ивановичу почудилось,  что это река, падающая с
гор, и что он русло, и река бьется, кипит, несется в нем.
     За столом тихо.  Шепчутся старушки,  многозначительно и даже язвительно
посматривая на Зину.  И Петр Иванович старался подслушать их шепот, хотя ему
и так было известно,  что они не верят, не верят, что он исчез, и, вероятно,
думают, что он бросил Зину и переехал на другую квартиру.
     Зина  подняла  Петра  Ивановича,  наклонила  его  носом  вниз  и  стала
разливать чай.  И Петру Ивановичу было неприятно,  что у него бежит из носа,
хотя он и знал, что это кипяток, а не что другое.
     Вдруг Зина  отошла от  стола и  повернулась к  гостям спиной.  Плечи ее
стали вздрагивать,  и  она  заплакала тихо-тихо,  словно забыв,  что  сидели
гости.
     И  гости  стали  говорить  всякие  утешающие  и  неуместные слова:  "ты
молода",  и "с кем не случается",  и "потом он,  вероятно,  вернется к тебе,
первая жена всегда слаще".
     Слова эти,  глупые,  досадные,  злые, вывели его из терпения. И как они
только могли подумать,  что он  может так поступить -  бросить жену,  никому
ничего не сказав, и скрыться. Он не мог выдержать этого и крикнул:
     - Я здесь! Здесь, на столе. Возле вас.
     Но голос его был по-прежнему не слышен.  И  он начал дрожать от ярости,
смотря на  все  эти  рты,  носы и  руки.  А  они  бесцеремонно хватали его и
подносили к  своим чашкам,  наклоняя его  носом,  и  жадно пили чай,  заедая
печеньем. А Зина плакала у окна, стоя к ним спиной, и вздрагивала, словно ей
было холодно.
     - А чайник-то гудит, - сказала тетка Вера.
     - С чего это?  Да,  верно,  поет,  как самовар,  -  сказал дядя Василий
Евстафьевич.
     - Дай-ка его сюда, я налью себе еще чайку, - сказала тетка Вера.
     И   когда   она   подняла  Петра  Ивановича  и   наклонила,   ручка  от
неосторожности вырвалась у  нее,  и  Петр Иванович упал с  грохотом на  пол,
успев  ошпарить колени тетке  Вере,  и  дяде  Василию Евстафьевичу,  и  даже
дочерям. И Петр Иванович подумал с радостью: "Вот вам! Вот! Значит, и я могу
что-то сделать, я не пассивный предмет, как мне казалось сначала".
     Выпив  чаю,   гости  ушли.  И  позже  всех  ушел  Петухов,  который  по
обыкновению молчал.  И  с ним ушла Ольга.  И Петр Иванович подумал,  что он,
пожалуй, порядочный человек, этот Петухов, и будет хорошим мужем для Ольги.
     Зина стала убирать со стола, подняла Петра Ивановича и поставила его на
подоконник.
     Падал дождь, и река словно ожила, покрывшись пузырями. Деревья вытянули
ветви,  выпрямились.  Нищий протянул руку,  и  дождь,  мелкий,  падал ему  в
ладонь. И Петр Иванович понял, что нищему приятно чувствовать в ладони лето,
он как бы этой своей протянутой рукой соприкасался со всей природой.
     Потом нищий запел.  Слепой пел,  радуясь,  и  это было странно,  он пел
зрячую песню,  он пел,  как только поют зрячие, - весело, радостно, словно у
него открылись глаза и он увидел деревья,  пузыри, дома, словно дождь сделал
чудо.
     Петр  Иванович  подумал:  "И  лето,  и  летние  леса,  деревья,  ручьи,
тропинки,  птицы,  и все,  что за городом, и даже все, что в комнате, жена -
все,  все умерло для меня.  Но и раньше,  - думал он, - я устроил свою жизнь
так, что и лес, и небо, и девушки, которых я встречал, задумчивые девушки, -
все было как бы не для меня.  Но я  мог ходить,  я  мог трогать,  а теперь я
только чайник возле жены, чайник и забава для гостей. Как это досадно".
     Дни и ночи шли бессонные.  Петр Иванович не умел спать.  Он видел,  как
спала жена,  одинокая,  на широкой кровати, как она стонала и шептала ночным
шепотом:  "Петя,  ну милый,  ну подвинься,  ну поцелуй меня". И в эти минуты
Петру Ивановичу хотелось плакать.
     Однажды Зина пришла с Петуховым. У Петухова было странное, возбужденное
лицо, и он все говорил:
     - Зина Никлавна.
     - А? Что? - рассеянно спрашивала Зина.
     - Зина Никлавна, - говорил Петухов.
     И Петр Иванович обратил внимание на его глаза, лихорадочные и нежные, и
на то, как он смотрел на Зину.
     - Зина Никлавна, какая вы!
     - А? Что? - рассеянно спрашивала Зина.
     - Какая вы! Ну, словом...
     И Петру Ивановичу было даже смешно:  ну и дурак.  Уж не влюбился ли он?
Какой дурак. Еще вчера ухаживал за Ольгой.
     И каждый день стал приходить Петухов.  Иногда он приносил цветы.  И все
говорил:
     - Зина Никлавна, какая вы.
     - Какая? - спрашивала Зина.
     - Ну, такая. Вы сами знаете, какая.
     - Ах, оставьте.
     Но однажды Петухов пришел в новом костюме, торжественный и без цветов.
     - Зина Никлавна, - сказал он. - Я хочу вам сказать несколько слов.
     - Ну?
     - Видите ли.  Ну,  вы сами понимаете:  у  вас комната двадцать метров и
кухня -  и  у  меня  комната тридцать метров и  телефон.  Мы  можем выменять
отдельную квартирку,  конечно с приплатой.  У вас шкаф - и у меня шкаф. Но я
думаю, что нам надо будет мебель свою продать и поискать красного дерева.
     И Петр Иванович, который стоял на подоконнике и слышал все это, чуть не
умер со  смеху:  "Ну  и  дурак,  боже мой,  какой дурак.  И  как  он  смешно
объясняется в любви: "У меня шкаф - и у вас шкаф".
     Но они не слышали его смеха.
     Зина сказала:
     - Как вам не стыдно,  Петухов.  Ведь у  меня же каких-нибудь шесть дней
тому назад умер муж. Вы же сами должны понимать.
     - Что вы сказали? - спросил Петухов.
     - У меня шесть дней тому назад умер муж.
     - Как это он умер?  - усмехнулся Петухов. - И как это мы не видели, как
он умер? И где, спрашивается, его могилка? Уж очень незаметно он умер.
     - Вы же сами знаете, не говорите... Замолчите. Прошу вас.
     - Нет. Я не могу замолчать. Вчера я его видел, вашего покойника.
     Тут Петр Иванович прислушался, удивленный и даже испуганный.
     - Вчера я  его видел,  вашего покойника,  в  трамвае номер семь,  возле
Сенной,  и с бабой.  Да,  с бабой.  И он даже мне подмигнул, ваш покойничек.
Адреса,  правда,  не сказал,  хотя я его и спросил.  А баба, что была с ним,
спрашивала про вас,  очень ли вы расстраивались. Так что не расстраивайтесь,
Зина Никлавна. Вот что я вам хотел сказать. Не надо расстраиваться.
     Зина  упала в  кресло и  заплакала.  А  Петр Иванович,  бессильный,  на
подоконнике закричал:
     - Он врет! Он врет! Я здесь! Я здесь!
     Но, разумеется, его никто не слушал, потому что его не было слышно.
     Дальше все  произошло как  в  страшном сне.  Петухов принес свои  вещи,
самые необходимые.  И Зина смотрела на это,  словно так и должно быть. Потом
Петухов стал бриться и,  подняв Петра Ивановича,  унес его  на  кухню и  сам
потом включил штепсель,  чтобы вскипятить воды.  И  Петр  Иванович смотрел с
подоконника, как он брил свое длинное глупое лицо.
     Вечером Петухов обнял Зину.  И она обняла его. И Петухов начал целовать
ее  мелкими поцелуями и  трогать,  словно желая  показать,  что  она,  Зина,
принадлежит ему, что он здесь хозяин.
     И Петр Иванович старался не смотреть в их сторону,  но он все слышал. И
как было не слышать, когда все это происходило рядом с ним.
     - Милый,  -  сказала Зина Петухову таким же голосом, каким она говорила
это Петру Ивановичу.
     И  Петр Иванович думал:  "Такого дурака,  такого дурака...  Неужели она
полюбила его так скоро?"
     Это было страшно:  смотреть с  подоконника,  как жена обнимала другого,
его жена, его Зина.
     И Петр Иванович думал,  желая успокоить себя:  "А что,  если бы я умер?
Ведь она вышла бы  за другого.  Ведь для нее меня нет здесь,  в  комнате.  И
кроме того,  Петухов обманул ее,  сказав,  что  видел меня  в  трамвае.  Она
думает,  что я бросил ее,  и мстит мне.  Да,  она мстит. Она не может любить
Петухова".
     А Петухов,  самодовольный,  когда Зина уходила,  примерял сорочки Петра
Ивановича и его костюмы. Зина приходила и уносила Петра Ивановича на кухню и
включала штепсель. А потом они сидели с Петуховым и пили чай.



        Гор Геннадий Самойлович.
        Деревянная квитанция



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Г.Гор. "Волшебная дорога". Роман. Повести. Рассказы
     Издательство "Советский писатель", Ленинградское отделение, 1978
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 16 ноября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


                                             Я сам себя назначил инспектором
                                             снежных   вьюг   и   дождей   и
                                             добросовестно   исполнял   свои
                                             обязанности.

                                                              Генри Торо

     Я помню день,  когда они переезжали в тот дом на Фонтанке,  где жил я с
женой.
     К  подъезду  подкатила  новенькая  грузовая  машина,   фургон  явно  из
мебельного магазина.  Из  фургона  выскочил молодцеватый мужчина  в  меховой
шапке-ушанке и кожаном пальто.
     Я еще не знал,  что этот красавец был мужем Ирины, отцом ее двух детей.
Но  это  незамедлительно выяснилось,  потому что  полминуты спустя вышла  из
фургона и  сама Ирина,  и  по  ее  обращению к  щеголю в  кожаном пальто все
определилось, как на второй странице традиционного романа.
     Я долго стоял в сторонке и смотрел, как щеголь вместе с дворником носил
вещи.  Я  завидовал не  только щеголю,  но даже вещам,  которым выпала такая
выгодная участь  -  ежедневно пребывать в  ее  комнате,  слышать  ее  голос,
отражаться вместе с ней в ее трюмо.
     Трюмо несли осторожно,  особенно по лестнице,  и,  когда проносили мимо
меня, оно не удержалось и, дразня мое самолюбие, показало мне узкое красивое
лицо  с  черными  усиками,  лицо  Печорина,  по-видимому  взявшего  на  себя
заведование самым роскошным в городе мебельным магазином.
     Торопящееся  бытие  на  этот  раз  не  спешило.   Медлительный  дворник
растягивал минуты,  беря какое-нибудь кресло,  стул или  чемодан,  и  каждая
вещь,  по-видимому,  хотела мне сказать что-то сокровенное о жизни Ирины, но
не решалась, потому что рядом с дворником, словно не доверяя ему, всякий раз
появлялся щеголь  с  печоринскими усиками,  в  пышной меховой шапке-ушанке и
элегантном кожаном пальто.
     Кто  он  был?  Моя  мысль  хотела угодить мне.  Разумеется,  заведующий
каким-нибудь магазином -  мебельным или комиссионным.  Кем он  еще мог быть?
Этот  новенький фургон,  это  кожаное пальто,  эта  усмешка,  отразившаяся в
зеркале вместе с  лицом и  как бы оценивающая все видимое и  даже невидимое:
дом,  лестницу, Фонтанку, услужливо расположившуюся возле окон дома и не без
успеха пытавшуюся заменить декорации в  той сцене,  которую решила разыграть
сама жизнь.
     Мысль, что он был делягой, в какой-то мере компенсировала то утраченное
мной навсегда, чего лишала меня судьба и мое неумение быть обаятельным.
     Был  ли  обаятельным этот щеголь,  так изящно шагавший и  несший каждую
вещь  с  таким видом,  словно Ньютон раскаялся,  забрав свои слова обратно и
отменив закон земного притяжения?
     На этот вопрос поторопился ответить случай, который редко бывал на моей
стороне.  Вечером,  оставив с  бабушкой детей,  мы с женой пошли в кинотеатр
"Титан" смотреть новый фильм из времен гражданской войны.
     Экран,  словно  войдя  в  сговор с  действительностью,  продлил сценку,
виденную мною утром, внеся в нее существенные изменения.
     На  экране я  увидел мужа  Ирины  в  щеголеватой форме белогвардейского
офицера.  Да,  это был он.  Ему даже не пришлось прибегать к  гриму.  Тот же
легкий, упругий шаг, та же усмешка, те же печоринские усики. Оказывается, он
был артистом. Теперь мне оставалось только одно - найти какой-нибудь изъян в
его игре,  мысленно уличить его в недостатке таланта.  Но,  увы! Он сжился с
ролью,  он чувствовал себя на экране так же уверенно, как в обыденной жизни,
у  него было обаятельное лицо.  Режиссер оказался умным и не стал изображать
белогвардейца одними черными красками.
     Нет,  он был не просто актер, а маг и волшебник. Ему удалось то, что не
удалось шаману, виденному мною в детстве, пытавшемуся изо всех сил совершить
чудо.  Он  это  чудо совершил без труда,  сделал пластичными не  только свои
жесты,  но и всю обстановку, вдруг превратившуюся в белогвардейский мир, где
даже стены источали молодцеватую удаль.  Здесь был риск -  и началась дуэль,
где на каждый выстрел откликалась смерть.
     И  сценарист и  режиссер все  сделали для того,  чтобы дать простор его
таланту,  его удали, его тоске по смерти, с которой он сейчас играл в карты,
лихо и ловко тасуя тугую колоду.
     На  другой день я  встретил его на  лестнице и  удивился.  Ведь вчера я
видел,  как его убили. Убивали его так реально, что я забыл, что это была не
всамделишная смерть,  а только игра актера.  Сейчас,  сбегая по лестнице, он
тоже,  по-видимому,  играл роль,  шаг  его  был  упруг,  на  лице  его  была
довольная, сытая улыбка. Ведь ночь он провел с Ириной, и провел законно, как
муж и отец ее детей.
     Я  подумал:  теперь я буду каждый раз встречать его одного или вместе с
Ириной,   о   чем   уже   позаботился   коварный   случай,   распоряжавшийся
обстоятельствами и поселивший нас в одном доме.
     Через неделю мы с  женой пошли в  театр.  И  снова увидели его,  уже на
сцене.    На   этот   раз   он   играл   не   белогвардейца,    а   молодого
американца-интервента.  Он  играл его  так,  словно всегда был американцем и
прирожденным интервентом.
     На сцене,  изображавшей сибирскую тайгу, горел костер, очень похожий на
натуральный и  пугавший  своей  чрезмерной реальностью зрителей,  сидевших в
партере поблизости от сцены.  Возле костра,  полусидя-полулежа, пребывал он,
обаятельно  красивый  американец,  полный  изящества  и  ностальгии,  и  пел
мечтательным голосом модную в двадцатых годах английскую песенку:

                Долог путь до Типперери,
                Долог путь...

     Я сказал жене,  что у меня разболелась голова, и спросил ее - нельзя ли
пораньше уйти домой.
     Как  выяснилось позже,  он  пребывал  почти  одновременно в  нескольких
измерениях: в кинокартинах, на сцене театра, на лестнице или возле дома, где
он  появлялся,  словно подкарауливая тот  момент,  когда появлюсь там  я;  и
оттуда он сумел пробраться в мои сны, тревожа меня по ночам тогда, когда уже
спали улицы, молчали кинематографы и театры.
     И  во всех этих измерениях,  одинаково реальных и только сменявших друг
друга,  он всегда был самим собой -  щеголем, удальцом, красавцем, одинаково
беспечно игравшим и с жизнью, и со смертью.
     И тогда я стал останавливаться на тех всегда людных местах города,  где
висели объявления об обмене квартир.
     Мы  идем  с  женой  в  кинотеатр  "Баррикада" смотреть  когда-то  давно
виденный и полузабытый нами фильм братьев Васильевых "Чапаев".
     Режиссерам удалось сжать бурю гражданской войны,  посадить ее в  кадры,
смонтировать ее с  яростью грозы,  тишиной и  величием жизни и все это снова
расколдовать и выпустить на присмиревших в своих креслах зрителей.
     Началась  психическая атака.  Шеренги  широко,  размашисто и  фасонисто
шагающих офицеров неотвратимо идут на меня,  помахивая стеками.  Они идут, и
вместе с ними идет затихшая гроза,  присмиревшая, посаженная в растянувшиеся
секунды буря.
     Они идут, и с ними идет нарядная, красивая смерть.
     Я  слышу эти  шаги и  вдруг узнаю его лицо и  фигуру,  лицо мужа Ирины,
идущего третьим или четвертым справа.
     Он ужасен и одновременно прекрасен, этот белогвардеец.
     Но вот его уже остановила пулеметная очередь.
     Конечно, это был не он, а его двойник. Не мог он играть в этом фильме.
     В  моих снах он  так же  красив и  элегантен,  даже когда ведет меня на
расстрел.


     В  течение полугода я  изучал  объявления об  обмене квартир и  комнат.
Уличная   витрина  превратилась  в   книгу,   которую  я   почти   ежедневно
перелистывал, но это, казалось, была не просто книга, а книга моей судьбы.
     Обмен откладывался и  откладывался.  Было интересно входить в  квартиры
чужих,  незнакомых людей  и  примеривать чужие стены,  потолки и  коридоры к
своим привычкам и прихотям.
     И  каждый раз во  время этой примерки меня тревожила мысль -  как же  я
обойдусь без  Фонтанки под окнами,  по  вечерам игравшей отраженными огнями,
без  широкой лестницы,  ласково подставлявшей под  мои торопящиеся ноги свои
добрые ступени,  без Невского проспекта,  расположившегося почти рядом,  без
Клодтовых коней на мосту,  ставших как бы частью обстановки, взятой в кредит
надолго у подобревшей ко мне действительности.
     И обмен опять откладывался.  И я снова и снова был вынужден встречаться
со щеголеватым мужем Ирины,  уже что-то,  видно, узнавшим обо мне. И, завидя
меня,  словно  это  происходило  на  сцене  Большого  драматического  театра
(кстати,  расположившегося напротив нашего дома) и  в  присутствии зрителей,
сидевших и  в  партере и  в  ложах,  он восхитительно и ужасно преображался,
каждый раз давая мне понять,  что судьба поступила правильно, когда оставила
меня в дураках.
     "Белогвардеец",  -  шептал я, боясь довериться тишине и теряя контакт с
логикой.  Но  логика  брала  свое  и  тут  же  заверяла  меня,  что  он  был
белогвардейцем только  на  сцене,  на  экране и  в  моих  снах,  а  в  менее
эффектной,  но  достоверной  действительности  он  был  знаменитым  актером,
любимцем всех ленинградских студенток и школьниц-старшеклассниц, поджидавших
его у подъезда, чтобы сунуть ему букет свежих цветов или записку.
     Как-то,  идя за дровами, я видел, как дворник выметал своей равнодушной
метлой эти букетики и записки.
     Но,  несмотря на записки и букеты,  он,  по-видимому, был верен Ирине и
нередко появлялся передо мной, нежно ведя ее под руку.
     И  каждый  раз  сознание,  что  случай  (из  скромности не  назовем его
судьбой) совершает нечто враждебное логике и здравому смыслу, погружало меня
в пропасть сомнения.
     Он  был артист?  Да.  Он  был красавец и  щеголь?  Несомненно.  Он  был
всеобщим любимцем?  Да.  Но Ирина была во много раз больше и его и себя. Она
была не  человеком,  а  явлением.  Как же он мог позволить себе жить с  ней,
спать на одной постели, отравлять ее сознание