у них были длинные ногти,
и пальцы у них были тонкие, живые, не похожие на пухлые пальцы моего отца.
     Отец мой  был толстый человек и,  когда подымался на  гору,  пыхтел.  Я
знал,  что у него было больное сердце. Отца я боялся. Он был строгий. И мать
иногда  плакала.  Она  просилась  в  город.  Город  был  очень  далеко.  Она
жаловалась,  что вышла замуж за  нелюдима,  за  лесного бродягу,  который не
любит никого, кроме китайцев и орочон, и что гора дороже ему жены и ребенка.
Мать плакала, а отец хмурился.
     - Нина, - говорил он, - я тебя не задерживаю. Поезжай.
     Но мать не уезжала.
     Отец мой любил гору и  горячий ручей.  Он  искал что-то,  -  не золото,
которое искали китайцы, а что-то другое, что было дороже золота.
     Теперь мне  известно,  что отец мой был чудак и  что в  тайге он  искал
необыкновенных людей. Он хотел написать книгу. Отец мой не был писателем, он
был мечтателем и  в тайге собирал сказки,  записывал рассказы досужих людей,
орочон и приискателей.
     В  это  утро,  как  я  уже  сказал,  моя  мать мылась.  Ручей журчал по
деревянному желобу,  и мать моя,  как и я,  любила,  наверное,  его шум. Она
распахнула дверь мокрой рукой и позвала отца,  чтоб он сходил за водой. Отец
принес из реки ведро студеной горной воды и  подал его матери.  Я это видел.
Олень смотрел на мою мать в открытую дверь.  Отец что-то сказал матери,  она
рассмеялась и закрыла дверь.  Я видел, как показались ее плечо, белая рука и
спина,  закрытая длинными распущенными волосами.  Отец, насвистывая, пошел в
дом. Он шел покачиваясь, утренний, счастливый, и подмигнул мне. Я смотрел на
китайцев. Они сидели на высоком берегу бурной нашей реки и промывали золото.
     Ручей журча бежал в  лес.  Он  звал меня в  лес  с  собой.  Над  синими
деревьями  висело  облако,  наполовину розовое,  наполовину белое,  утреннее
облако, похожее на изюбра.
     Я  шел  по  берегу горячего ручья.  Возле  ручья росли кусты с  розовой
нежной корой.  Мне хотелось срезать ветку и сделать из нее свистульку. Я шел
по  берегу ручья и  слышал его  шум.  Показалась дорога.  Дорога была узкая,
протоптанная оленями.  Я знал,  что она терялась в тайге.  К людям в город у
нас была одна дорога -  река. Моя мать любила смотреть на реку. Река текла к
другой большой реке, на берегу которой стоял город.
     Я наклонился над низким кустом,  чтобы срезать ветку,  и услышал топот.
Словно табун диких оленей бежал по  тропе.  Из  лесу  выехали всадники.  Они
куда-то  торопились,  -  должно быть,  ехали к  нам  в  гости.  Один из  них
остановился и спросил меня:
     - Папа дома?
     - Дома!
     - А мама?
     - И мама дома.
     Он посмотрел на меня внимательно.
     - Как же тебя звать? - спросил он меня.
     - Коля.
     - Молодец, Коля, - сказал он и ласково мне улыбнулся большим ртом.
     Я  задержался,  срезая ветку,  и  отстал от всадников.  Я любил гостей.
Гости привозили с собой незнакомое,  веселое,  что-то другое, чего не было у
нас.  Мать моя смеялась,  когда приезжали гости.  Лицо у  нее оживало.  Отец
рассказывал гостям о  своей жизни у  горячего ручья.  Я  садился на колени к
гостям и смотрел им в рот. Мне хотелось, чтоб гости остались у нас навсегда.
Но в этот раз гостей ехало очень уж много.
     Я  сел  в  траву,  чтобы  сделать  свистульку из  срезанной ветки.  Мне
хотелось показать свистульку гостям.  Рука  моя  торопилась,  и  я  испортил
ветку.  Мне  пришлось вернуться и  срезать другую  ветку.  Я  сделал из  нее
свистульку.  Свистулька получилась хорошая и  свистела,  как птичка,  словно
птичка сидела у меня во рту.
     Я  шел  посвистывая.  Олень по-прежнему ходил возле бани  и  щипал мох.
Матери моей,  наверное, в бане уже не было. Она, наверное, была с гостями. Я
подошел к оленю и погладил его. В ладони я почувствовал влажный олений рот.
     У  крыльца я  увидел гостей.  Они сидели на лошадях.  И  только тот,  с
большим ласковым ртом, что спрашивал меня в лесу, стоял на крыльце и смотрел
на солнце над рекой,  на дальние горы,  нежные и небесные,  на горы, которые
сливались с лесом и с небом.  Отца моего не было с гостями.  Дверь в наш дом
была открыта, и там было тихо, словно никого не было.
     - Коля, - сказал мне человек с большим ласковым ртом, - иди-ка сюда.
     Я подошел к нему.
     - Мальчик, - сказал мне тот высокий человек. - Иди посмотри на папу. Мы
убили твоего папу. Он там лежит, твой папа, на полу.
     Я  вошел в  тихий наш дом.  Мне стало душно,  как во  сне,  и  хотелось
крикнуть. Но, как во сне, я не мог крикнуть: на полу лежал мой отец.
     - Папа,  -  сказал я, - они говорят, что они тебя убили. Папа, они тебя
не убили? Папа!
     Я  положил руку на  грудь отцу,  и  пальцы мои попали во  что-то живое,
липкое.
     - Папа, - сказал я, - за что они тебя убили? Папа, да папа же! Папа! За
что они тебя убили? Папа!
     В комнате жужжала муха. Ей было душно. Она билась о стекло, просилась в
лес. Я распахнул окно. Но ветра не было. И в комнате по-прежнему было душно,
как во сне. Отец мой лежал на полу, и голова его смотрела на меня.
     Вещи стояли прежние.  На  стене тикали часы.  Гости ничего не  тронули.
Даже ружье,  которое отец чистил,  висело вместе с  патронташем и тунгусским
ножом на большом гвозде в углу.
     Я  вышел  на  крыльцо.  У  крыльца никого  не  было.  И  только  трава,
растоптанная копытами лошадей,  трава под нашим окном,  напоминала,  что они
только что были здесь.
     - Мама! - позвал я. - Мама!
     Мать не откликнулась.
     Я подошел к бане и распахнул дверь. Мать моя сидела в сосновой бочке.
     - Мама! Да мама же! - крикнул я.
     Она не ответила.
     Она смотрела на меня неподвижными глазами. Рот ее был открыт. И вода из
желоба журча падала на нее.
     - Мама!
     Но мама была холодная в горячей воде,  чужая, словно то была не мать, а
другая, незнакомая женщина.
     Я  выбежал из бани.  В поселке было тихо.  И только олень ходил и щипал
мох, побрякивая колокольчиком.
     Я шел в домик к китайцам.  Китайцев не оказалось дома. Я нашел их возле
реки,  где они промывали золото. Они лежали рядом тихие, как моя мать там, в
сосновой бочке, как отец в доме на полу. Я искал Микулу, Микулы не было.
     Я был один в поселке.  Кроме меня и оленя,  не было никого. Я подошел к
оленю. Он был теплый, и от него пахло соснами, пахло мхом, пахло рекой.
     - Где Микула? - спросил я оленя.
     И  олень посмотрел на меня,  словно понял меня и  хотел ответить мне на
своем оленьем языке.
     На тропинке,  которая вилась от бани к дому,  я увидел свою свистульку.
Ту самую свистульку,  которую я нес, чтобы показать. Я не поднял свистульки.
Теперь она была мне не нужна.
     Я стоял на тропинке, протоптанной моей матерью. Моя мать ходила по этой
тропинке за дровами и за водой. Моя мать была недалеко от меня. Дверь в баню
была открыта.
     Солнце исчезло за горой.  Возле нашего дома стало темно.  Черно стало в
лесу.  Окна нашего дома стали темными.  В открытой двери бани что-то белело.
Может быть, это была моя мать.
     Ручей журчал в темноте.  Он журчал ласково.  Я сел возле него на теплую
траву,  боясь дома и бани.  Мне было холодно и,  чтобы согреться,  я опускал
концы пальцев в горячий ручей,  чувствуя его тепло.  Ручей был возле меня, и
где-то в  темноте позванивал колокольчиком олень.  Олень ходил невидимый,  я
слышал его шаги,  и мне хотелось крикнуть ему,  позвать,  но я боялся своего
голоса.
     Утром  из  лесу  вышел Микула.  Слепой шел  с  вытянутой рукой,  трогая
деревья. Я боялся испугать его криком и ждал, когда он подойдет ближе.
     - Микула, - прошептал я.
     Он услышал мой шепот и остановился у ручья.
     - Это ты?  -  сказал Микула. - Живой, значит. Я искал тебя в лесу. Эти,
которые были вчера,  проезжали мимо меня.  Я думал,  они меня убьют,  но они
меня не тронули.  Один мне сказал:  "Ты и так,  как в могиле,  старик. Темно
тебе.  Живи,  бог с тобой".  При мне они подъехали к дому. Отец твой вышел к
ним.  Они ему говорят:  "Сказки любишь,  мы  тебе сейчас расскажем.  А  пока
золотишко тащи. Мы едем в Японию. Нам оно там понадобится, а тебе оно теперь
не нужно.  Теперь тебе,  брат, ничего не нужно, ни жены, ни сына". Отец твой
спрашивает их:  "Кто вы?" А они смеются: "Тебе не все ли равно? На том свете
тебя не  спросят,  кто  тебя туда отправил -  семеновцы или  каппелевцы".  Я
надеялся,  что они меня убьют.  А они мне говорят:  "Не хотим марать руки об
старика. Все равно подохнешь. Безглазый ты". Вот так-то, сынок.
     Мы сидели верхом на олене -  Микула и я.  Олень шел, покачиваясь, возле
черной горы.  Гора  была крутая,  обгорелая.  Пожар здесь пробежал недавно и
изменил местность.  Слепой Микула трогал деревья и  камни и  не узнавал.  Он
смотрел на мир моими глазами и  спрашивал меня,  что я  вижу.  Но я не видел
ничего,  кроме черных обгоревших деревьев и пепла на том месте,  где недавно
еще росла веселая трава.
     Микула вез меня в страну озер, в большие пихтовые леса. Страна эта была
за горой.  Там было много ручьев,  в больших пихтовых лесах возле горы.  Там
было много озер. В больших пихтовых лесах возле озер жили его друзья. Микула
вез меня к  своим друзьям.  Там было другое небо,  в больших пихтовых лесах.
Небо, светлое, как озеро, небо, полное птиц.
     Микула вез  меня на  своем олене и  тихо рассказывал мне  про  пихтовые
леса. Но я не верил ему и думал о человеке с большим ласковым ртом.



        Гор Геннадий Самойлович.
        Картины



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Г.Гор. "Волшебная дорога". Роман. Повести. Рассказы
     Издательство "Советский писатель", Ленинградское отделение, 1978
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 16 ноября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "1"

     Я ходил смотреть панно и картины,  а вместо них каждый раз видел реки и
леса, похожие на сны.
     И реки,  и сны были натянуты на подрамники вместе с холстами или, играя
красками, глядели на меня с больших листов бумаги.
     А  теперь,  три  десятилетия  спустя,  они  репродуцированы,  изданы  в
количестве нескольких тысяч экземпляров,  и  семейное бытовое слово "альбом"
тщетно пытается передать смысл книги, которую раскрываешь, как чудо.
     Создал это чудо ненецкий народный художник Панков.
     Он соткал реки,  леса и горы из красок и чувств, и вот сейчас они зовут
меня в мое детство, они стараются убрать дистанцию, отделяющую здесь от там,
расстояние от тогда до теперь.
     Они и созданы,  эти панно и картины,  для того,  чтобы отменить один из
фундаментальнейших законов физики и показать, что время обратимо и что можно
с помощью волшебных красок и удивительных линий снова обрести свое прошлое и
соединить его с будущим.


     Я  еду в рессорной коляске по Петрограду 1923 года.  Впереди извозчичья
спина,  обложенная  ватой,  и  лошадиные  ноги,  бьющие  о  мягкую  торцовую
мостовую.
     Бытие еще не спешит,  и улица медленно разворачивается,  показывая свои
дома с  множеством окон,  и разглядывает оторопевшего подростка,  только что
сошедшего с поезда, привезшего его из тех далей, где леса, горы и реки - как
сны Панкова, надетые им на белые загрунтованные холсты.
     Бытие  еще  не   спешит.   Метро  появится  еще  не  скоро  и   отменит
пространство.
     Подросток везет пространство,  свернутое,  как холст.  Он везет с собой
прозрачную Ину с  хариусами,  остановившимися в  быстрине,  и  асимметричную
гору,  словно  падающую на  путника вместе  с  косо  стоящими лиственницами.
Подросток везет это со своим багажом -  плетенной из соломы корзинкой - и не
знает,  существует ли  такой  клей,  который  сможет  склеить прошлое с  уже
набежавшим  настоящим:  Невским  проспектом,  называвшимся тогда  проспектом
25-го Октября,  с  Невой,  запертой в  гранит и  заученной наизусть вместе с
поэмой Пушкина.


     А  через  двенадцать лет  из  того  же  самого  вокзала выйдет  будущий
ненецкий  народный  художник Панков  и  начнет  спрашивать у  прохожих,  где
Обводный канал и  Институт народов Севера,  стены которого расступятся,  как
расступились леса, и примут его под свою крышу.
     Город станет в эти годы куда многолюдней, и ненецкий охотник испугается
толпы,  и удивится большим домам, и будет наталкиваться на встречных, еще не
умея ходить по тротуарам.
     Пространство, на время запертое в его душе, будет ждать тех дней, когда
большие  листы  ватманской бумаги  и  холсты  подставят себя,  как  река  ее
притокам,  и  жизнь  перельется из  возбужденного сознания на  эти  листы и,
превратившись в искусство, одновременно останется жизнью. Как и Панкову, мне
было  даровано  сильнее  чувствовать пространство,  чем  вечно  ускользающее
время.
     Извозчик везет меня на Васильевский остров, на Средний проспект, в дом,
номер которого я запомнил еще там, где дома не нуждались в нумерации.
     Бытие не спешит,  и лошадь тоже. Еще не существует симфоний Шостаковича
и кинофильмов Феллини. И улицы еще помнят тихие шаги Александра Блока.
     Мир еще субстанциален.  Он  медленно наматывался на колеса поезда и  на
мое сознание, протянувшись от прозрачных бессонных вод Байкала через станцию
Зима,  Омск,  Тюмень,  Екатеринбург до  Зимнего  дворца,  который  я  сейчас
рассматриваю с извозчичьей пролетки.
     Да,  все можно еще потрогать и увидеть не спеша. И только телефон скоро
мне  напомнит,  что  пространство уйдет  в  отставку и  станет  персональным
пенсионером,  и это мне удастся узнать,  попав в эпоху метро,  сверхзвуковых
самолетов, атомных реакторов и интеллигентных машин, занимающихся умственным
трудом и называющихся компьютерами.


     Мое прошлое едет со мной. За шестнадцать лет, которые я прожил, я видел
многое.
     Я видел,  как ежедневно два купчика-близнеца, удручающе похожие друг на
друга,  приходили к нам -  бить моего дядю.  С ними вместе появлялся высокий
каппелевец, офицер с зелеными остзейскими глазами.
     - Ну, - говорили в один голос близнецы, обращаясь к моему дяде, - когда
ты возвратишь нам наши деньги?
     - Я у вас не брал в долг.
     - Все равно. Ты нам их проиграл.
     И тогда зеленоглазый офицер-каппелевец произносил с немецким акцентом:
     - Честные люди отдают свои карточные долги.
     Близнецы требовали от моего дяди, чтобы он немедленно продал свой дом и
отдал долг.  Они приводили с собой офицера, который, усмехаясь, смотрел, как
два  здоровенных,  совершенно  неотличимых  друг  от  друга  парня  избивали
низенького,  худенького человека,  не  желавшего продать дом,  где  жила его
семья.
     И еще я помню,  как меня, гимназистика, уже в Чите, пролезшего зайцем в
зал  иллюзиона  (так  называли  тогда  кинотеатр),  обнаружила билетерша  и,
схватив за рукав, повела в кабинет хозяина, владельца этого небольшого зала,
где оживали на полотне чужие сны.
     Высокий,  элегантный,  он  стоял  в  клетчатом пальто и  серой фетровой
шляпе,  собираясь уходить.  Не  спеша  он  стянул со  своих пальцев лайковые
перчатки и наотмашь стал бить меня ими по щекам.
     Мое прошлое ехало со мной вместе с соломенной корзинкой, где лежали мои
старенькие, выцветшие на солнце рубашки.
     Я еще не понимал,  что такое время.  Правда, иногда оно раскрывало свои
тайны,  как,  например,  в  те  застывшие  и  остановившиеся  минуты,  когда
перевернуло лодку,  взлетавшую  на  взбесившихся волнах  горной  реки,  и  я
оказался в ледяной воде,  откуда меня,  рискуя жизнью,  вытащил старый эвенк
Дароткан,   любивший  покрывать  листки   ученической  тетрадки  наивными  и
веселыми,  как  он  сам,  рисунками.  Да,  оно иногда поддавалось разгадке и
давало себя почувствовать, как в тот недобрый час, когда элегантный владелец
иллюзиона,  все замедляя и  замедляя и без того неподвижные минуты,  хлестал
меня по щекам лайковыми перчатками.
     Лошадь  медленно опускала свои  ноги  на  торцовую мостовую,  извозчик,
казалось,  дремал,  а  я,  раскрыв глаза,  внимал всему,  что демонстрировал
огромный город,  безропотно принявший меня и готовый,  кажется,  зачислить в
свои жители.
     Вот шагает матрос в бескозырке с ленточками и в широченных,  похожих на
колокол брюках-клеш. Стоит нэпман-пузан, а рядом советский служащий в галифе
и  крагах,  а  вот из дверей булочной выходит дамочка в  пенсне с  карманной
комнатной собачкой,  ведя  ее  на  шелковом поводке,  а  затем  длинный мост
подставил себя  под  ноги  лошади,  слив  свое  висевшее над  Невой  бытие с
чувством моего восторга и изумления.


        "2"

     Школа,  где  я  буду  учиться,  еще  недавно  была  женской  гимназией.
Учительницы еще не износили сшитые до революции платья, и старомодная улыбка
не умела оживить их узкие лица - лица бывших классных дам.
     Седовласая преподавательница с  молодыми,  девичьими глазами экзаменует
меня  по  литературе.  Ведь  я  приехал из  Забайкалья вместе  со  справкой,
вызвавшей снисходительную усмешку на лице заведующего школой,  остробородого
скучного человека, которого школьники называют за глаза Козлом.
     Преподавательница спрашивает меня:
     - Вы слышали что-нибудь о Жан-Жаке Руссо?
     - Слышал.
     - Вот и расскажите все, что о нем слышали.
     Меня чуть не провалили из-за этого Жан-Жака.  И удивительно, что спустя
несколько лет  этот  самый Жан-Жак,  из-за  которого меня чуть не  провалила
добрая звездноглазая учительница,  станет моим  любимым писателем и  поможет
мне понять самого себя и окружающий мир.
     Но сейчас я ненавижу Жан-Жака. Все нелепое и бессвязное, что я выложил,
вызвало смех класса,  в котором я буду учиться.  Меня экзаменовали на уроке,
при всех,  экономя время.  По-видимому,  здесь, в Петрограде, его ценят куда
дороже, чем в Забайкальских лесах.
     - Откуда ты  взялся,  Жан-Жак?  -  спросил меня на  перемене хлыщеватый
подросток. - Из каких дебрей?
     - Я не Жан-Жак.
     - Хуже!
     Почему я  был  хуже Жан-Жака?  И  чем  был  плох Жан-Жак,  о  котором в
школьном учебнике было написано,  что он великий мыслитель и  предшественник
романтизма,  то,  что как раз надо было мне сказать,  но что я не сказал,  к
огорчению миловидной седовласой учительницы в синем дореволюционном платье.
     Вокруг меня шумел бойкими голосами мир,  собиравшийся меня основательно
проэкзаменовать и доказать мне, что я во всем отстал.
     Мои одноклассники были детьми профессоров,  врачей-венерологов,  бывших
присяжных поверенных,  называвших себя теперь более скромно -  юристами. А я
провел раннее детство в  полутунгусской деревне,  где  старый эвенк Дароткан
пытался на листах,  вырванных из тетрадки,  изобразить плотницким карандашом
все,  что нас окружало:  синее,  не обуженное высокими домами небо,  скалы с
лиственницами и кедрами и Ину,  кипевшую среди камней, с которых хорошо было
ловить хариусов.
     Как  склеить этот мир с  тем,  который не  слишком охотно принял меня в
свою среду,  сначала высмеяв за невежество,  а  сейчас рассматривая меня как
выходца из другого измерения?
     Оно так и  было.  Я  и на самом деле был выходцем из другого измерения.
Там,  в  ночных лесах,  плыла в  воздухе белка-летяга и  бил в  бубен шаман,
выхватив  из  горящего костра  пылающий уголь,  чтобы  положить его  в  свой
натренированный, не боящийся жара рот.
     В  параллельном классе  учится  племянница знаменитого писателя  Федора
Сологуба и сын пролетарского поэта Гастева.
     Надо  во  всем  разобраться,   а  не  стоять  раскрыв  рот,   глядя  на
растерявшуюся учительницу,  гадавшую,  как выручить меня из беды.  А  может,
лучше  бездумно отдаться течению жизни и  постараться поскорее забыть эвенка
Дароткана,  нищего Акину, хлебавшего из озера деревянной ложкой воду, словно
это был суп, свою бабушку, выскочившую на крыльцо, чтобы посмотреть на меня,
будто прощаясь надолго, а может, и навсегда.


     Здесь,  на Васи