Григорий Свирский.
    Запрещенный роман


   © Copyright Григорий Свирский
   WWW: http://members.rogers.com/gsvirsky/



   Издательство "Советский писатель" Москва
   Подписан Главлитом "В СВЕТ" -- 16.1.68.
   Набор вынут из машины и рассыпан.
   Сигнальный экземпляр изъят -- 17.1.68.


ПРЕДИСЛОВИЕ К "ЗАПРЕЩЕННОМУ РОМАНУ"

   Это   книга   о  "космополитическом"  кликушестве  1948--  53  годов  в
Московском  Государственном  университете. Роман был предложен  издательству
"Советский писатель" и... исчез, как исчезали на Руси люди. Вчера еще держал
в  руках  последнюю  сверку,  вздохнул  облегченно,  увидев  на   ней  синий
разрешающий   штамп   Главлита:  "В  СВЕТ.  16.1.1968".  На  другой  день  в
издательстве  объявили: "Роман запрещен. Набор  в типографии рассыпан... Где
ваша рукопись? Она уже не ваша..."
   Роман  "пресекли"  после  Октябрьских  юбилейных  торжеств,  когда  еще
светилась со всех заборов огромная  цифра "50". Сигнальный экземпляр изымали
в панике...  Так завершилась  двенадцатилетняя  борьба  за издание  опальной
рукописи, в которой приняли участие десятки писателей и критиков.
   Более романа не видел.
   И  вдруг  (задолго до  эпохи гласности)  из  России  пришел  микрофильм
навсегда потерянной, оплаканной книги. Кружным путем пришел.
   Я кланяюсь  земным поклоном тем, кто рисковал свободой, а может быть, и
жизнью, спасая труд, приговоренный государственным бандитизмом к небытию.
   У   меня   печатались  другие  книги,  бесцензурные.  Я   отложил  эту,
изуродованную многолетним страхом советских издателей.
   Редакторский  карандаш  не коснулся лишь темы  шовинистического  разбоя
государства, которую я отказался изъять: издатели не сомневались, что ее все
равно не пропустит цензура. "Эти главы непроходимые совершенно!" -- объявили
редакторы.  "Тема  закрыта  наглухо,  --  подтвердил  директор издательства,
старый доносчик Н. Лесючевский. -- Ведь у нас в стране  нет  антисемитизма",
-- доверительно-пугливо добавил он.
   Я  решил предложить  вниманию  читателей  именно эти главы, не тронутые
редакторским измором. Они взяты из разных частей романа, сложились в повесть
о  Яше  Гильберге,  его   друзьях  и   учителях,   профессорах   Московского
университета, воплощая закрытую тему, которую "открыла" для  всего мира лишь
резня  в  Сумгаите,  Тбилиси,  Фергане  и  инспирированный   властью  разгул
беспамятства, назвавшего себя, по Орвеллу, "Памятью".

ГЛАВЫ "СОВЕРШЕННО НЕПРОХОДИМЫЕ"

   "Гады идут на Москву."
   Михаил Булгаков
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   I
   Стояли ли вы когда-нибудь с бьющимся сердцем перед  надписью  "Комиссия
по распределению выпускников"? Когда известно все: вы окончили университет и
вступаете в жизнь,  и  -- в то же время еще ничего не известно. Ничего! Куда
пошлют?  Кем?  Журналистом  в  расплавленный  от  жары  Самарканд?  Сельским
учителем под Верхоянск, где выплеснутая вода падает на землю льдом?
   Может  быть,  вы  уже  улыбаетесь  своим  воспоминаниям и  вам  хочется
ободрить этих принарядившихся юношей и девушек,  которые сидят и стоят вдоль
стен,  оборачиваясь на каждый  звук -- будь то  шорох  шагов  или оброненное
кем-то слово.
   У дверей комиссии стоит Юрочка Лебедев, комсомольский вождь. Он сегодня
необычен: на нем галстук и отглаженные штаны. Выглядывает своих, ободряет.
   Навстречу  ему идет  побледневшая тоненькая  Леля  с учебником  в руке.
Резво  и, кажется,  лукаво  шаркают лелины  синие  босоножки:  "Ждешь-ждешь,
жди-пожди..."
   -- Ну, как, Юрастик? Зверствуют?
   -- Ты выглядишь вызывающе! --  отвечает тот. -- Не знаешь ректора с его
комиссарским аскетизмом? "Всех крашеных -- в Тьмутаракань!.."
   Леля  бросилась к  зеркалу  и начала стирать  ваткой помаду с губ. Свою
косу,  толстую, цвета  пшеничного  колоса, Леля,  по обыкновению, перегибала
вверх  и  закалывала  на  темени;  в  профиль  Лелина  голова  казалась  Юре
увенчанной  высоким древнеримским  шлемом. Когда Юра  сердился  на Лелю,  он
называл ее в сердцах Афиной Палладой.
   Леля  отколола косу и скрутила ее валиком на затылке. Афина  Паллада на
глазах  Юры превращалась  в скромную учительницу  русского языка, притихшую,
задумчивую.
   -- Яшу не видел?
   -- Разве я сторож брату своему?! -- весело ответил Юра.
   Леля подняла на  него глаза. И вдруг  так  побледнела,  что  это  стало
заметно даже на ее исхудалм, казалось, без кровинки, лице.
   -- А Яшу не загонят в Тьмутаракань?
   -- Нет такого закона! -- уверенно ответил Юра.
   Внезапно  Леля  оживляется;  видно,  она  стремится  уйти  от  какой-то
пугающей  ее мысли; она упирается в плечо Юры, подпрыгивает и, усаживаясь на
подоконник, расправив платье, начинает рассказывать о том, как вчера молился
дед Яши Гильберга.
   Леля  очень  похоже  копирует Яшиного деда  --  шамкает, в  молитвенном
экстазе воздевает руки, и тут же, заодно,  деловито смахивает  пальцем будто
бы повисшую под носом каплю.
   Юра хохотнул вполголоса, хотел что-то сказать,  но однокурсницы дергают
за рукав пиджака:
   -- Юрка, если мать болеет, оставят?.. А тебя самого -- куда?
   Сергей    Рожнов,    самый   молодой   преподаватель   на   факультете,
останавливается  возле  Юры,  достает  из  кармана синих, с красным  кантом,
галифе коробку папирос, небрежным движением отбрасывает серебряную бумагу.
   -- Закуривай, планерист,  и... не волнуйся. Моряки на страже. Обречен в
аспирантуру.
   --  Вот и нет! Дали только одну  единицу. На Лелькино  место пойду, что
ли?
   -- Аспирантура -- не поезд. Места не резервируют.
   -- Ей сам Викентич предложил! На лекции!..
   -- Детские болезни, Юрочка! Изживешь... -- И, понизив голос: -- Краткий
курс истории  КПСС  читал? Что сказано  там  о годе  великого  перелома?  "В
аспирантуру  пошел  середняк..."  А  ты,  Юрочка,  не  из  середняков...  Не
прикидывайся!..
   Спрыгнув с  подоконника, Леля отправилась  на лестничную  площадку, где
возле окна юноши попыхивали сигаретами. Рожнов пошел следом.
   -- Яши тут нет?
   -- Тише-тише-тише-ти-ше! -- во всю силу легких, куда мощнее, чем то  же
самое звучит в "Риголетто", пропел Рожнов с нарочитой веселостью, оборвав на
полуслове  очередной "мужской" анекдот.  Тут иногда  такое рассказывалось, в
солдатской казарме не услышишь. Эстеты!..
   Леля отвернулась от курильщиков, которые с нетерпением  ждали ее ухода,
и  невольно оглядела  объявления  на  листах  ватмана,  перевернутых  обоях,
бумажных клочках. Она еще вчера  прочла их, но у нее, как, впрочем, у многих
горожан,  давно  стало привычкой,  пусть  в  сотый  раз, пробегать  взглядом
надписи.  Она   машинально  читает  даже  предупредительную  табличку  возле
стоп-крана в поезде, хотя давно помнит наизусть.
   А здесь,  у входа на факультет,  от  объявлений просто некуда деваться:
куда ни повернись -- "явка строго обязательна!".
   Леля  с добродушной  иронией  выпускницы  смотрит на  все  эти,  по  ее
шутливому  выражению, "тщетные упования", и  "вопленные  заклинания".  Опять
яростные,  до хрипоты, споры о  новом  романе.  О  новейшей трактовке  этого
романа, -- после того, как роман удостоили Сталинской премии...  О последней
трактовке  новейшей трактовки... Опять  плачет  кое-как рифмованный плакатик
над спортивным отделом "Комсомолки":
   Печально выглядит эта рубрика,
   Одни поэты, ни одного -- физкультурника.
   Леля медленно проходит вдоль стены, на которой  нет буквально ни одного
сантиметра свободного места, и вдруг впервые чувствует, как жаль ей, до боли
жаль расставаться с этими осточертевшими объявлениями.
   Но ощущение это проходит быстро. "Осточертевшими?" -- она ловит себя на
этой мысли, задумывается, отчего радость так летуча...
   Они всегда висели у входа на факультет, как бы затерянные  среди прочих
листков,  иные  не больше объявлений Мосгорсправки:  "Сниму  угол...",  "Ищу
учебники..."  Но  их  отыскивали взглядом  немедля:  на  них  было начертано
существительное "ошибка". Или во множественном числе -- "ошибки". И при них,
конечно,    прилагательные,   которые    от    года   к    году    менялись:
"Методологические". "Идеологические". "Космополитические", несть им числа...
Впрочем,   изредка  менялись  и  существительные.  Вместо   сакраментального
"ошибка" появлялось вполне невинное словечко "взгляды".
   ...  Естественно, с прилагательными, которые звучали, как то и подобает
в    стенах     университета,     вполне     научно:     "Антиисторические".
"Компаративистские". "Структуралистские". "Пацифистские". "Формалистические"
и так далее и прочее.
   Куда как веселее и спокойнее звучало  "проходимческие"... Это означало,
кого-то опять в комнате общежития "застукали",  заметили, попросту говоря, в
костюмах   Адама   и   Евы.  Предавались  преступной  страсти   на  казенных
простынях... За это не исключали. Лишь выставляли на позор!
   Хуже всего, не дай Бог, когда о взглядах писалось: "Антисоветские..."
   Тут уж  всем  грезились места,  куда,  по известной русской  поговорке,
Макар телят не гонял...
   ...Яшу  вызывали на собеседование, полдня  мытарили, чего хотели  -- не
рассказывает. Подписку, говорит,  взяли...  Не факультет, а минное  поле.  А
попробуй не прийти на "бдения". "ЯВКА СТРОГО ОБЯЗАТЕЛЬНА"...
   Леля оглядела  куски  картона,  ватмана, перевернутые обои  и  бумажные
клочки  новым  обостренным взглядом,  стараясь  додумать что-то  и  страшась
додумать...
   --  Леля! --  услышала  она  резкий,  как скрип  двери, оклик. Высокая,
полнотелая,  в  зеленой  кожаной  куртке  девушка дышала ей  в  лицо запахом
табака. -- Ты расписалась с Яшей?
   Кровь прилила к вискам Лели.
   -- Что это вдруг?
   --   Ты  подозрительно  спокойна.  Думаю,  бросила  якорь   в   Москве,
расписалась с ним... Нет? Не врешь?
   За  входной дверью  послышался знакомый  сухой  хлопок. Кто-то вышел из
комнаты распределительной  комиссии. Студенты  сразу перестали петь, шутить,
кричать. Они уже были готовы броситься к товарищу с одним и тем же вопросом:
"Куда?"
   Но это опять появился длиннорукий Юрочка Лебедев. Юра сегодня впервые в
жизни,  как он сам  объявил,  "сидит на Олимпе  от комсомольского бюро".  Он
неторопливо  и  даже  чуть  важно,  откинув   всклокоченную  голову,  как  и
полагалось  "олимпийцу",  подошел  к  Леле.  Произнес,  испытывая трепет  от
собственного, возросшего в эту минуту, значения:
   -- Следующая -- ты...
   Когда  Юра  снова занял  свое  место в  распределительной  комиссии,  у
дверей, на подлокотнике кресла (в кресле ему не  сиделось), проректор Оксана
Сидоровна Вознюк с карандашом в руках просматривала заявки.
   Юра смотрел  на  ее  руки.  Они  были не  очень-то красивы, эти сильные
красноватые мужские  руки. Пальцы коротки. Ногти  с  полуоблезлым  маникюром
подстрижены вкривь и вкось. На среднем пальце чернила, как у школьницы.
   Но они казались Юре удивительными, руки Оксаны Сидоровны; они взрывали,
во время  войны, поезда  с  гитлеровцами. А после  войны она написала книгу,
которую  Юра  читал  со словарем,  хотя  она  и была  издана по-русски.  Она
называлась "Бафтинг в реактивной авиации"...
   Сотрулник отдела кадров, сутулый молодой человек  в порыжевшем пиджаке,
раскрыл  картонную папку  -- личное  дело студентки  Светловой. Усыпительно,
будто муха билась в стекло, жужжал его вялый голос:
   -- "В белой и царской армии не служила.." -- Захлопнув папку, он сказал
устало, но твердо, как приговор: -- Транспортабельна!
   -- Транспортабельна! -- в ужасе вырвалось у Юры. -- Как о кирпиче...
   Ответом его не удостоили.
   --  Мы выдвинули Светлову  в  аспирантуру, -- донеслось  из  угла,  где
подремывал  (по крайней мере, Юре так казалось)  академик Сергей Викентьевич
Родионов.
   -- Ректорат возражает! -- решительно заявила Оксана Сидоровна.
   Родионов откинулся на спинке  кресла. В старческом  фальцете прозвучали
недоумение, досада, раздражение:
   -- Она  лучшая моя студентка. Свободно говорит на четырех языках. Шесть
знает пассивно. Ее диплом будет напеча...
   --  Это  --  известно!  --  перебила его Оксана  Сидоровна  и  добавила
вскользь: -- У нас есть свои соображения.
   Соображения были продиктованы отнюдь не кандидатурой  Светловой. Оксану
Сидоровну предупредили  из  Министерства, что в  этом  году  академик Сергей
Викентьевич Родионов ("потворствующий безродным космополитам"  -- как гневно
говорили в Министерстве) не получит ни единого аспиранта.
   "Девушка   тонны  литературы  читает.  Полиглот.  Все  силы   убьет  на
подготовку, --  подумала  Оксана Сидоровна. -- А потом ее обухом  по голове:
"Мест  нет!"  Нехай  лучше  погреется  лето  на  речном песочке".  --  И она
подтвердила непримиримо: -- Да, есть соображения...
   Сергей Викентьевич тут же возненавидел соображения, которые выталкивают
из университета самых талантливых учеников, а заодно и самою Вознюк.  Теперь
он мысленно  прозывал  ее не иначе  как  парттетей  и, его  бы воля, немедля
проводил из университета пониже спины.
   К "парттетям" у него  был свой счет.  Сколько на его памяти было таких,
на помеле!
   -- Кафедра, извините, настаивает...
   --  Это ваше право, -- устало произнесла Оксана Сидоровна, глядя  не на
вошедшую Светлову, а на следующее дело.
   О   дальнейшей   перепалке   студенты   рассказывали  шепотом.   Сергей
Викентьевич за дверью долго кричал, на кого -- неизвестно...
   II
   После перерыва  распределение  продолжалось. Академик  Родионов ушел на
заседание  Ученого  совета университета, от  филологов  присутствовал только
комсомольский секретарь Юра Лебедев.
   Еще не отзвенел звонок, а студенты, которые толпились возле дверей, уже
шептали друг другу с удивлением, негодованием:
   -- Надька отказалась ехать во Владимирскую область!
   Высоченная  девушка  в  зеленой  кожаной  куртке  ("атаман-девица",  --
подумала председательствовавшая  Оксана  Сидоровна  Вознюк, когда та  вошла)
отбрасывала со лба обесцвеченный перекисью локон и упрямо повторяла:
   -- Вы мне обязаны предоставить работу здесь. У меня мать -- сердечница,
на второй этаж подняться не может.
   Юре всегда было стыдно, когда на его глазах лгали. Он слышал, как  Надя
в коридоре шутила  со  своей матерью: "Я не  из тех,  кого можно выгнать  на
Волго-Дон -- надолго -- вон".
   --  Вы  говорите,  ваша мама не  может подняться на второй этаж?! --  с
возмущением  воскликнул  Юра, поднимаясь. --  Да  ведь  она  стоит здесь, за
дверью, на четвертом этаже!..
   Оксана Сидоровна с готовностью пошла навстречу девушке и определила  ее
туда, где, как она заметила, "не выстроен ни один двухэтажный дом".
   Она  перелистывала  уже другое  личное  дело,  а губы  ее все еще  были
поджаты непримиримо. Оксана  Сидоровна уже дважды перечитывала: "Здоров. Два
курса математического". Наконец, она отодвинула картонную папку.
   "Воду решетом носим... Пять лет воспитывали деваху..."
   Оксана Сидоровна злилась и на себя ("в университете всего месяц, никого
из филфака не знаю,  черт дернул распределять без ректора"), и на Родионова,
и даже на очередное личное дело, которое она начала вновь листать.
   -- Гильберг Яков Моисеевич.
   Чем  больше  углублялась она в анкету,  тем быстрее  проходила  злость.
Биография   у  юноши  боевая.   Летчик-наблюдатель.  Затем,  после  ранения,
флаг-штурман     бомбардировочной    эскадрильи.     И    какой-то    еще...
минно-торпедной...
   "Неужто у  нас было,  как у  японцев? Люди-торпеды? Камикадзе?.. С  ума
сойти!..  Так! Три ордена  Боевого  Красного  Знамени. Два --  Отечественной
войны. Медалей... Ну и парень!.."
   Привычным  взглядом  окинув партийную  характеристику  студента, Оксана
Сидоровна  прочитала только заключительный  абзац: ей все было ясно. Лучшего
кандидата на должность директора техникума в Охотске и желать нельзя.
   -- Попросите его!
   Юра  позвал  Яшу  Гильберга и остался  в  коридоре,  присоединившись  к
возбужденным студентам, которые бранили, уговаривали, стыдили Надьку.
   Оксана Сидоровна не спеша подняла голову. К ней  приближался, казалось,
разболтанной походкой  узкоплечий  смуглый юноша. Еще  издали он  пристально
взглянул  на  нее большими антрацитовыми глазами.  Он  чем-то  напоминал  ей
древнего  египтянина,  то ли  плоским  лбом над прямым острым носом,  то  ли
приподнятым подбородком.
   Подойдя к стулу, юноша не сел, а плюхнулся на него.
   "Даже сидит, как мумия", -- отметила про себя Оксана Сидоровна.
   Только  тут  она разглядела,  что  яркий  зеленоватый пиджак юноши  был
наброшен  внакидку. Внакидку?! Это  уж слишком!.. И галстук пижонский, будто
на танцульки собрался.
   Ею  снова  овладело  раздражение. "Мало мне  наглой  дуры,  теперь этот
мальчик из джаза!"
   -- Каковы ваши планы? -- сухо задала она первый обязательный вопрос.
   -- Я рекомендован кафедрой в аспирантуру.
   "Не только Светловой обещал, но и этому?.. Кого протаскивает..."
   -- Нет вакансий! -- хмуро отрезала Оксана Сидоровна.
   "А техникум ему можно дать?.. Остров Сахалин. Пижонство мигом сдует..."
   --  Слушайте,  Гильберг.  Нам  нужен  директор  техникума.  В  Охотске.
Кре-епкий парень  --  и в моральном  и в политическом смысле. Понимаете?  Не
послать же эту...  -- она брезгливо  махнула рукой  в сторону двери. -- Туда
нужно человека партийного... "Нечего его  уговаривать, парень грамотный", --
Оксана  Сидоровна оборвала себя: -- Комиссия  доверяет  вам  место директора
техникума в городе Охотск... Все понятно?..
   -- Я бы  хотел  учиться  в аспирантуре. Профессор Родионов обещал взять
меня на свою кафедру.
   --  Какие у вас основания остаться здесь? -- сурово-иронически спросила
Оксана Сидоровна: -- У вас мать на второй этаж подняться не может?
   Яша молчал, опустив голову.
   Оксана Сидоровна взглянула на часы. "Без пяти шесть, а еще восемь дел".
   -- Решение комиссии до вас доведено...
   Но ей не  хотелось  отпускать юношу  обиженным:  слишком серьезной была
работа, на которую она его посылала.
   --  Почему мы  именно вас  направляем, Гильберг?.. Хотите откровенно? С
глазу на глаз. Как там, перед разведзаданием... У нас вакансий нет. В Москве
вам не зацепиться... Понятно?.. В Охотске трудно. Скрывать нечего. Хоть и не
чеховские  времена,  а  Сахалин  есть  Сахалин.   Пролив  Татарский,   слезы
русские...  А  ребятишек  надо  учить.  Нужны  крепкие  плечи: пурга  иногда
завернет  такая,  от  дома  к  столовке канат протянешь, ухватишься,  пальцы
деревенеют. Только такой, как вы... Словом, что тут говорить. Распишитесь.
   -- Где?
   Оксана  Сидоровна  пододвинула  к нему длинные, сцепленные канцелярской
скрепкой листы.
   Яша Гильберг низко  склонил к  плечу разлохмаченную, с сединой, голову,
взял  зубами обгрызанный карандаш,  который  торчал из  нагрудного  кармана.
Напрягая налившуюся кровью шею, вывел: "Гильб..."
   "Что это такое? --  хотела было гневно воскликнуть Оксана Сидоровна. --
Что у вас рук нет?"
   И вдруг, чувствуя озноб во  всем теле, поняла: перед ней сидит человек,
у которого нет обеих рук.
   III
   Узкая  и  длинная, будто коридор,  комнатка  Гильбергов была  разделена
поперек фанерной перегородкой. Семиметровая комнатка  с окном во  всю стену,
где занимался Яша, именовалась "светлицей". В темной половине спал и молился
дед. Там  стояли клеенчатый диван, из которого сыпалась труха,  и  обеденный
стол,  накрытый  белой льняной  скатертью.  В  "светлице"  было  просторнее.
Здесь-то  и  громоздились  сейчас  свертки в пергаменте  и  цветной  бумаге,
рубашки  с  застежками-молниями  вместо  пуговиц,  свитеры и  никелированный
кофейник сверхоригинальной системы, купленный Лелей.
   Два ящика книг, матрац и подушку Леля упаковала и отправила в багаж еще
утром.
   Теперь  она в  нарядном клетчатом платьице, в тугой  косынке,  чтоб  не
расплеталась коса, мечется из угла в угол, ставит птички на исписанном вдоль
и поперек листке и ругается с Яшей. Леля скандалит с ним вторые сутки, с той
минуты,  когда она  принесла  из  магазина первые св