тистыми
ломтиками семги, они продолжали беседу.
   --  Трудно  вам, Сергей  Христофорович. Счастье  биологам! У них...  --
Татарцев  поднял руку, сжав ее в кулак. -- У них Трофим Денисович Лысенко. А
у нас, -- он махнул рукой, как тряпкой. -- Едва доходит до дела, ты да я, да
мы с тобой. -- Он  вынул из кармана несколько страничек, сколотых  скрепкой.
-- Студенчество рехнулось. Петиция в ЦК.  Слышал? Нет?! Сергея  Викентьевича
наотмашь. Требуют убрать... На, прочти!
   Сергей Христофорович читал "студенческий  протест", плотно поджав губы,
не выдавая, что сам писал его. Подписи позднее выколачивали...
   --  Из отдела  науки переслали министру. Мы, Сергей Христофорович, м-м,
должны расследовать... Председателем  комиссии назначен  я. Но, увы,  завтра
вылетаю  в  Ленинград.  Дело  ляжет,  м-м,  на  твои  плечи.  Бери письмо  и
разбирайся. Если Сергей Викентьевич в самом деле таков...
   -- Федор Филиппович!  -- перебила  его  дородная  багроволицая Гликерия
Ивановна, мать Сергея, снимая с подноса серебряный судок с жареным гусем. --
А почему  Сергея  Викентьевича  обозвали  космополитом?  Он  ведь из русских
русский, дворянской крови...
   Рожнов в ярости дернул ее за широкую поплиновую юбку.
   "Кретинка! Случись какой-нибудь поворот,  Татарцев  сразу припомнит..."
Что делать? Жен бросают -- и то горят. А -- уйти от матери?! Кому  интересны
причины...  Скажут,  питекантроп.  Нет  уж! У  каждого  свой  крест.  Рожнов
торопливо наполнил рюмки. Снова, в который раз,  он завел  разговор о "камне
преткновения"  (так он  называл  Оксану Вознюк, которая,  по его  убеждению,
помешала изгнать Родионова...)
   Татарцев заметил, что  Оксана Сидоровна имеет заслуги в области военной
техники, и перевел разговор на другую тему.
   Рожнов  ни минуты  не сомневался,  что  дело  тут  вовсе не  в  научных
заслугах Оксаны Вознюк. У Татарцева были какие-то свои соображения.
   Рожнов  хорошо  изучил  своего  шефа.  Татарцев  и  в самом  деле давно
выработал четкую программу:  если есть  в каком-либо вузе рвущийся  из рамок
"остроголовый", допустим, Сергей  Викентьевич, должен существовать там и его
могильщик, скажем, Вознюк из парткома. На этот раз ей не ускользнуть!.. Если
есть Гильберг, должен существовать  и Рожнов.  А нет  Рожнова,  надо создать
его...
   Принцип:   "Разделяй   и   властвуй!"   Татарцев   застенчиво   называл
"сохранением равновесия..."
   В  каждом  вузе должно  быть  сохранено  "равновесие".  Какая  чаша  ни
перетяни,  все  благо.  В случае чего, он,  Татарцев,  тут  как тут. Арбитр.
Верховный судья...
   Кроме того, Татарцев делил ученых на  две  основные категории: на  тех,
кто  "вхож" к  большим  руководителям, и  на  тех,  кто  "не  вхож".  Первые
относились для него к касте неприкасаемых.
   Оксана Сидоровна Вознюк была, по его убеждению, "вхожа". Героя соцтруда
дали  по  закрытой  линии.  В кабинете "вертушка" на столе.  К тому же баба.
Вторично замужем. На  этот  раз за академиком-атомщиком... Такая пролезет  и
там, где вода не просочится.
   Татарцев поглядел на Рожнова с удовлетворением, как на дело рук  своих,
не подозревая,  какой лютой  ненавистью полон к нему Рожнов. Впрочем,  может
быть он и подозревал?.. Но  для него не  имело никакого значения, как к нему
относятся те, кто стоит ниже него.
   "Я отстаиваю правду  дня,  --  говаривал  он самому себе.  --  Меня  не
интересует историческая  правда. Возможно, через двадцать лет выяснится, что
я  был не прав... Ну и что?  Значит,  я ошибался вместе с веком... А с века,
как говорится, и взятки гладки..."
   В  прихожей,  доставая из  кармана  пальто  перчатки, Татарцев  вытянул
вместе с ними какой-то конверт.
   --  Да! Чуть не забыл.  Еще  одно письмо.  Прочти,  на  досуге черкнешь
объяснение.
   Едва  Татарцев  уехал,  Сергей  вернулся в кабинет,  вынул знакомый  до
последней буквы "гнев студентов", в досаде смял и швырнул в угол.
   С  помощью  Татарцева  он хотел  разом  опрокинуть  в кювет  скрипевшую
"стариковскую телегу Викентьича-Преображенского". Татарцев -- хитрая бестия!
Не  хотите  холеные пальчики обжигать?  Хотите,  чтоб  я за всех  вас таскал
каштаны из огня? И раз, и другой. И устно,  и печатно... А потом сделаете из
меня мальчика для битья?!
   Впервые  в жизни Рожнов не сумел ни за кого спрятаться. Он опустился на
корточки возле выдвинутого  ящика стола, где  лежал черновик "студенческого"
письма.
   Пытаясь обрести "твердость руки", он взвинчивал себя: "Бить Викентьича,
лежачего, добрейщего, беззащитного. Прошу прощения, бейте сами! Сами!  Я вам
не наемная шпага".
   Он долго вытягивал из конверта непослушными пальцами второе письмо. Оно
называлось: "Как был сфабрикован протест молодежи".
   Рожнов  скользнул глазами  по  тексту.  Не веря  самому себе,  трезвея,
поднес бумагу к самым глазам.
   "Е.П. Светлова, лаборант кафедры общего языкознания".
   Грохнув что есть силы  по стеклу, Рожнов погрозил  в окно окровавленным
кулаком.
   -- Ну, подожди!..
   II
   Ждать пришлось  недолго. Спустя неделю мать Рожнова внесла кипу газет и
журналов, от "Нового мира" до "Молодого колхозника",  от "Советского спорта"
до  "Литературной  газеты". Он  выписывал  все  --  главным  образом,  чтобы
досадить мамочке. Это была его давняя месть. Швырнув почту на  стол, мамочка
простонала, как всегда: "Столько денег -- на что?!"
   Рожнов взял  первую  попавшуюся  газету,  пробежал  глазами  заголовки,
задержал   взгляд   на   последней   странице:   "Хроника.   Арест    группы
врачей-вредителей..."
   Это его заинтересовало.
   "группа  презренных   выродков  из  "людей  науки"...  Товарищ   Сталин
неоднократно  предупреждал...  наши   успехи  ведут  не  к  затуханию,  а  к
обострению  борьбы..." --  Рожнов вскочил с  постели. -- "Выродки  из "людей
науки"? Это -- правда?! Такого в истории еще не бывало... Впрочем, были же у
немцев врачи, которые убивали в лагерях... А!.. Правда, не правда -- разве в
этом дело?!" -- Что-то в  голове у него стало  проясняться.  Но  что именно?
Никак не мог понять... Машинальным жестом взял сатирический журнал. Бросился
в глаза фельетон "Яша из Бердичева".
   "Какой Яша?! Не тот, конечно, --  Рожнов присвистнул. Он  был  поражен,
более того, испуган... --
   Лупят  без  декорума! Зачем?  Если  уж  фельетон о  Родионове  студенты
окрестили "фельетонным бандитизмом", то что они скажут об этом?!
   Э! Пойти под  всеми парусами?  Чтоб ни один шквалик не пропал, ни  один
порыв ветра... И... и... без декорума?..
   Он ошеломленно пожал плечами: "Это же  на уровне мамочки". Испокон века
она  отзывалась о  народах, как  о соседях  по  квартире:  "эти торгаши, эти
нечисты на руку, у этих зимой  снегу не  выпросишь..."  "На уровне мамочки!"
Это было противно и как-то даже стыдно...
   Но  как  бы  ни  было ему противно, в  какую бы  ироническую гримасу ни
складывались его губы, он никогда не  забывал, что поднялся к проректорскому
креслу именно на этих волнах, из грязи в князи.
   И все-таки он снова  поежился. Первым он бы такое не  начал. Как бы  не
вернулось бумерангом!
   Наскоро позавтракав, Рожнов поехал в университет.
   Направляясь в  свой  кабинет,  скрипел  зубами. "Ну,  господа  хорошие,
теперь меня голыми руками не возьмешь!"
   -- Петрищеву ко мне! -- бросил он через плечо секретарше. -- На лекции?
Вызвать с лекции!
   Галю он встретил стоя, не подал ей руки:
   -- Ты была в доме Гильбергов?
   -- Бывала, а что?
   Рожнов изобразил на лице сострадание.
   --  Вечно ты  забредешь, куда не надо. Сядь  и напиши фамилии всех, кто
посещал это осиное гнездо. -- Он прошел к двери и запер ее на ключ.
   -- Есть сведения... установлено...-- скосил глаза на  газету  "Правда",
лежавшую  на  столе.  --  "Международный  сионизм...  шпионские  сведения...
ЦРУ..." -- Рожнов  говорил напряженным  многозначительным  шепотом.  Галя то
брала перо, то откладывала его.
   -- Вот  так,  -- жестко  заключил  Рожнов. --  А  Светлова там днюет  и
ночует.
   -- Светлова?!
   -- Леля попала, как кур в ощип. Дед Яши, этот ребе... Вот кого забыли в
детстве придушить. Ты вела с ним  какие-нибудь разговоры? О чем? Напиши. Дай
политическую оценку. Хуже, если это сделают другие. Тебя может спасти только
откровенность.
   -- Но при чем тут Леля?
   -- Ты не о Леле думай! -- раздраженно сказал Рожнов. -- О себе! -- Губы
Рожнова скривились в презрительной усмешке.
   Эта  усмешка запомнилась Гале с давних времен.  Некогда Рожнов спросил,
правда  ли, что она  ругала  пьесы,  не  прочитав их. "Так и  сказала: "Есть
постановление?! -- и усмехнулся презрительно...
   Вот когда задумал ее ущучить.
   Галя отстранила лист бумаги, который пододвинул к ней Рожнов.
   -- Деду Яши восемьдесят с гаком! Чушь какая!
   --  Чушь?!  Ты  газеты читаешь?.. Сколько  рядом  с  нами напроверенных
людей? Ты поручишься,  что  мы не сломаем  шею, к примеру,  из-за профессора
Горелика, фольклориста... Такие, как Горелик... они!.. Они!.. Они!!!
   В  конце концов  Галя  оставила  заявление, начинавшееся словами: "Могу
показать, что Л. Светлова  к  космополитам  Гильбергам никакого отношения не
имеет". Избавившись  от  Рожнова, она бросилась к телефону-автомату. Прикрыв
трубку ладонью, позвонила Леле. Лели дома не было, уехала к деду Яши.
   "Что бы мне ни грозило, я вырву отсюда Лелю. Что бы мне ни грозило!"
   Неслышными  шагами Галя  вошла в коммунальную квартиру, которая никогда
не  запиралась. Потопталась  перед дверью комнаты, взялась за дверную ручку.
Вдруг дверь приоткрылась как бы сама собой. Собирая тряпкой разлитую на полу
воду, Леля пятилась в коридор.
   -- Леля, -- едва слышно позвала Галя.
   Леля нисколко не удивилась ее приходу.
   -- Здравствуй, -- сказала она, выкручивая тряпку над ведром. -- Сегодня
ну  просто дверь  не  закрывается.  Только  что  был  Юрастик. До  него  три
девчонки, которые учились с нами на одном курсе. Спрашивают,  что пишет Яша.
Ты тоже пришла узнать? Да?
   Галя торопливо кивнула.
   Леля побежала на  кухню, вымыла руки и предложила Гале сходить вместе с
ней  на  почту.  Дед   ушел  получать  деньги  от  Яши  и  что-то  долго  не
возвращается.
   Едва Галя открыла стеклянную дверь почты, до нее донеслись голоса:
   --  Гражданин,  вам  же  объяснили... Хватит,  старик,  не  задерживай!
Дедушка, к начальнику идите! К на-чаль-нику!..
   Возле круглого  окошка с белой  надписью на  стекле: "Выдача почтовых и
телеграфных переводов" толпились люди, но по тому как ерзали его локти, Леля
поняла  -- он призывал на голову почтовых  работников все кары небесные. Она
подошла  к  окошку.  Девушка  с  желтыми  полосками  на  петлицах  терпеливо
объясняла деду, что перевод не может быть выдан, так как прислан не ему.
   -- Тоесть, как не ему?! -- возмутилась Леля.
   -- Издеваетесь над старым  человеком?  -- сразу завелась Галя. -- Тише,
граждане! Дайте жалобную книгу!
   Медленно,  с  паузами, как детишкам, почтовая девушка объяснила Леле  и
Гале:
   --  Телеграф принял: "Роману Соломоновичу Гильбергу". Понятно?  А что у
него в паспорте? Посмотрите.
   Леля взглягула на паспорт и зажала рот рукой.
   Несколько дней  назад она  прибежала к деду  (после летних каникул  она
зачастила к нему). Лицо у него было  пепельное. Краше  в гроб  кладут. Глаза
погасли. Оказывается, от Яши нет ни письма, ни перевода. Каждое первое число
приходил перевод. А сегодня пятое...
   Леля в тот же  день  телеграфом отправила  в Уфу  тетке немного денег с
просьбой немедленно переслать их по такому-то адресу...
   И вот пришли... Но разве дед Яши не Роман Соломонович?
   -- Что у него в паспорте? -- повторила девушка.
   -- Рах... -- Галя начала было читать вслух, но споткнулась на первом же
слоге. Взяв  паспорт,  она  едва осилила по  складам: -- Рахмиель-Хаим-Алтер
Шоломович Гильберг.
   Она присвистнула.
   -- Да, не поскупились родители. Пошли к начальнику!..
   Возле самого дома Галя невесело усмехнулась и шепнула Леле на ухо:
   -- Как в уголовной хронике. Он же Рахмиель, он же Хаим, он же Алтер, он
же Шоломович, оказавшийся при проверке Гильбергом...
   Дед, который семенил впереди, обернулся, но промолчал.
   Позже,  когда  Леля ушла  в гастроном, дед уселся возле  стола, положил
руки на клеенку и спросил:
   -- Кажется, вас заинтересовало мое имя?
   Галя пристроилась рядом с ним и, скрывая смущение, весело сказала:
   -- Похоже, имена вам  давали за выслугу лет. Как ордена. Прожили десять
лет. Нате-ка еще одно имя! Ухитрились протянуть еще десять...
   -- Правильно! -- воскликнул дед, перебивая Галю. -- Именно  за  выслугу
лет! Хотите знать, как меня награждали? Я вам расскажу.
   Он почему-то долго молчал, наконец, сказал монотонным угасающим в конце
фраз голосом:
   -- Мой  отец  был  сапожник.  В Голопятовке.  Есть  такое  местечко  на
Виленщине.  Когда мать-покойница рожала меня, как раз погром. Меня завернули
в тряпки и  положили  на печь. Тогда у нас вырезали всех:  мать, отца,  трех
сестер.  Осталась одна сестра, Бейлка, она  была в  Свенцянах. И я. Меня  не
заметили. Вечером заглянула  соседка.  Увидела  -- все мертвые.  А я орал на
печке, наверное,  проголодался.  Она схватила  меня -- и в синагогу. Куда  ж
еще! Мне ж надо было  дать  имя!  Ребе  услышал и онемел  от  ужаса.  Потом,
говорят, раздался его дикий вопль: "Рахмиель!" И меня  назвали Рахмиель! Как
это по-русски? Господи, пожалей! Господи, помилуй!
   -- Существовало такое имя?
   --  Рахмиель? Обыкновенное еврейское  имя... Потом,  лет  через десять,
бац!  --  бросили  бомбу в  царя. В  Голопятовке  опять  стояли  казаки. Они
напились и, как  водится,  начали искать виноватых. Изнасиловали и  зарубили
Бейлку. А меня сапогом в лицо. Я долго был между жизнью и смертью. Тогда мне
дали еще  одно имя: "Хаим"!  Это значит "жизнь", чтобы я не  умер. Такой был
обычай...
   Гале стало душно, она взяла со стола газету и стала обмахиваться ею.
   -- Затем, после  пятого года, опять развилась черная  сотня. Губернатор
сказал: "Евреи делают  русскую  революцию".  Меня  прятали в  кузне.  Коваль
Сидор, русский, встал на пороге, чтобы не допустить до меня. Так  его убили.
Я  тоже  получил свою  порцию. Удар  финкой.  Тогда мне дали еще  одно  имя:
"Алтер". "Старый". Чтобы я дожил до старости. И, как видите, я таки дожил...
Ну,  а потом  была  мировая война.  Потом банды,  белые, зеленые, синие. Все
кричали одно и то же.  В Голопятовке прибавляли  новые имена только молодым.
О, если бы давали за всю жизнь, у меня в паспорте не хватило бы места!..
   Дед долго молчал, уцепившись сведенными  пальцами за стол, как будто он
страшился,  что  его кто-то может оторвать  от  этого  накрытого в честь Яши
стола --  от  жизни, в  которой внук его был человеком всего-навсего с одним
именем...
   У  Гали  платье прилипло к  спине. Когда  в  комнату вошла Леля, она не
сразу заметила ее.
   --  Вы  тут о чем? --  спросила Леля, улыбаясь и  ставя на стол бутылку
крымского муската.
   -- Та-ак! -- не сразу ответила Галя. -- Анкетные данные.
   III
   От  Яши не  было  вестей ни на другой  день, ни через  неделю. Леля  не
выдержала и, одолжив денег, отправилась на аэродром.
   ...От  Уфы до райцентра ходило "такси", разбитый грузовичок  с фанерным
кузовом  и деревянными лавочками  по  бортам. Леля  втиснулась  между  двумя
широкогрудыми тетками  в овчинных шубейках; они были чем-то очень довольны и
весело кричали бежавшему к машине парню: "Киль манда!" "Киль манда!"
   Такси  швыряло,  на  Лелю  падали поочередно  тетки,  бидоны,  плетеная
корзина с птичьим  выводком, который  рвался из заточения,  кудахтая, норовя
клюнуть окружающих. Не езда, а какая-то "куча мала". Только бы он был там...
Только бы все было в порядке...
   Ей  что-то  сказала  тетка,  наваливаясь  своим  овчинным  боком.  Леля
покачала головой. Не понимаю!
   Все чужое! Непонятный язык, странные названия: "Юлдыбай", "Буранбай".
   Как он тут живет?
   Усталая, с ноющим от ушиба плечом,  Леля выбралась,  наконец  из такси.
Задержала  прищуренный взгляд на  солнце,  которое расплылось над горизонтом
яичным желтком:
   И солнце-то не так светит!..
   На автостанции горланили мальчишки, ссорились, что ли?
   Вдруг среди вороха незнакомых слов прозвучало:
   -- Честное пионерское, не крал! Под салютом!
   Леля улыбнулась.
   Плечо ныло  не  меньше,  ноги  мерзли, но  все вокруг  изменилось. Даже
солнце стало другим. Оно походило, скорее,  на светящийся колобок, который и
от дедушки ушел, и от бабушки ушел... И вот, оказывается, куда закатился...
   Первым подбежал какой-то старичок. Назвался школьным сторожем Федосеем,
схватил  Лелин чемодан  и затрусил  обратно,  подталкивая  Лелю  и спрашивая
настойчиво:
   -- Ты кто им? Жена? Сестра?
   Леля уж хотела  сказать "жена", но удержалась. Вдруг Яша  женат?  Почти
три года прошло!
   -- Я, д-дедуся... -- у нее зуб на зуб не попадал. -- Я... его т-товарищ
по университету... д-друг...
   -- Друг! -- воскликнул дед. -- Друг -- хорошо!
   Едва  Леля переступила  порог избы, как ее усадили  на лавку. Несколько
женщин  в  цветастых марийских  юбках  принялись  растирать  ей  руки и ноги
твердыми, как камни ладонями.
   -- Где Яков Моисеевич? -- спрашивала Леля, морщась от боли.
   -- Друг -- хорошо! -- Старик Федосей притащил бутылку самогона и каждый
раз,  когда женщины, растиравшие Лелю, выплескивали самогон на свои огненные
ладони, повторял: -- Друг -- хорошо!
   Мешая русские и марийские слова, он наконец объяснил, что учитель уехал
со  школьниками на каникулы за реку Белую. Старинный монастырь смотреть, где
Салават  воевал. Но начался буран, дорогу завалило. Вторую неделю не могут к
ним пробиться.
   Леля и верила, и не верила...
   Еще больше она встревожилась, когда вошла в комнату, которую Яша снимал
у старика Федосея.
   Длинная, вдоль стены, книжная полка, была в полном беспорядке!
   "Библиотека поэта". Два тома тут. Три там. Стопка книг на подоконнике.
   Леля не сразу заметила старика Федосея.
   --  Ничто! Ничто! -- воскликнул он ободряюще, почти радостно. -- Это из
библиотеки приезжал. Из города. Им старинные книги нужны.
   -- Дедушка, где  Яша? Как же вы его с детьми  отпустили? Одного? А если
что?
   Старик Федосей удивился.
   -- С кем же тогда  их пустить, милый девушка? Яков Мойсеич бандита и то
не испугался.
   -- Какого бандита?
   -- Ну, Яков Мойсеич на правление пришел, и сказал Рябцу: "Ты -- бандит,
тебе  не  место на земле!"  Гляжу,  у  того пар от  головы  поднялся  ровным
столбиком...
   Леля поежилась.
   -- Этого еще не хватало! Бандит же мог его...
   --  Что ты,  милый  девушка! --  снова удивился старик  Федосей и  даже
всплеснул руками. -- Какой он ни будь бандит,  а чтоб на безрукого! Тогда он
не мариец, не башкир. Нет!
   ...Трактор со школьниками прибыл только на другой день, к вечеру.
   Леля выскочила за калитку в  наброшенной на  плечи шубке  и увидела Яшу
издали.
   Он шел,  высоко  поднимая ноги в  огромных  подшитых валенках. Полы его
топорщившейся шинели (под  нее, видно, было поддето что-то),  развевались по
ветру. Та же самая шинель! Флотская. Реденькая, как ситечко... И шапка та же
самая,  затасканная,  флотская,  с  завязанными  сзади  ушами.  Как  всегда,
напялена наискосок.  И рюкзак тот же самый,  альпинистский, который  она ему
купила.
   "Не спешит", --  отметила Леля  и зажмурилась. Она открыла глаза, когда
снег заскрипел  совсем рядом. Яша смотрел на нее, вытянув худую шею и что-то
шепча.   Круглые,   как  у   изумленного  ребенка,  антрацитовые  глаза  его
становились такими, как тогда, в университетской читальне...
   Леля рванулась  к нему, шубку с  плеч  как сдуло. Припала к холодной  и
колкой щеке, пахнущей костром.
   Женщины-марийки отвернулись, закрываясь платками.
   Двери в  хате Федосея не закрывались.  Мужчины заходили,  топая мокрыми
сапогами  по  отскобленным добела полам. Женщины снимали обувь и, пожав Леле
руку, становились вдоль