ем приехала Леля Светлова, новая помощница, которую он пристроил пока
что  на  лаборантскую ставку. Привезла Юре  пирожных, а  Сергею Викентьевичу
какой-то большой пакет, который просили передать...
   Сергей Викентьевич раскричался:
   -- Я  им  сказал, никаких  бумаг  мне не  посылать!  Я  болен!.. Почему
взяли?!
   Побурчал немного, покряхтел; захотелось сказать Леле, на которой сорвал
злость, что-либо приятное; сообщил, что пришло письмо от Яши.
   --  Послали его  в интернат,  откуда  директор сбежал.  Мальчишки,  как
увидели его, знаете что закричали? "Ура-а! За шиворот не сможет хватать!" --
Господи, воля  твоя! -- Сергей Викентьевич покачал головой. --  И как он там
управится, Яша твой...
   -- Он вовсе не мой! -- жестко произнесла Леля.
   --  Эк  вас! --  с  сердцем  воскликнул  Сергей Викентьевич  (у  дочери
последний муж был третьим по счету, старик этого не одобрял). -- Был у нас в
университете  профессор  (он назвал  имя),  так тот  брал со  своей  кафедры
расписки: шуры-муры  только  после защиты магистерской диссертации. Умнейший
был человек!
   С Лелей шептались долго; она рассказывала вполголоса о книге американца
Винера  и  о  том,   что   на  факультете   хотят  заняться   математической
лингвистикой... Сергей  Викентьевич  время от времени вздыхал: "Ох, пропишут
ижицу..."
   Проводив Лелю до двери, Сергей Викентьевич заперся  в кабинете и открыл
казенный конверт.
   "Так и знал!"
   В университете готовили торжественную  научную сессию.  Она посвящалась
пятнадцатилетию сталинской конституции, и  хотели,  чтоб  открыл ее академик
Сергей Викентьевич Родионов.
   Из-за  этого  Сергей  Викентьевич  и  сказался  больным.  И  вот  тебе,
достали...
   "Господи, дай силы", -- пробурчал Сергей Викентьевич и, отхлебнув кофе,
принялся читать "разработку" своей вступительной речи.
   Она  представляла  собой  текст,  напечатанный  на  машинке и  негласно
завизированный (он не  знал этого) всеми  организаторами торжеств, вплоть до
нового  зав.  отдела науки  ЦК партии  Ждановым-сыном.  Академику  Родионову
предстояло как бы  узаконить  все  это  своим  именем  крупнейшего  в стране
ученого.
   Красный  карандаш   Сергея   Викентьевича  дергался,   выделяя  красоты
современного газетного стиля:
   "Расследованием вскрыты следующие факты... Безродные космополиты...  --
И две  строчки  известных  имен в подбор. Наткнулся на  имя Преображенского,
который-де "воет из формалистической  подворотни",  дыхание  занялось.  Щеки
Сергея Викентьевича заколыхались,  красный  карандаш  уже не  подчеркивал, а
жирно обводил. "Низкопоклонники...  на службе капиталистических монополий...
злобствуя...  растлевая...  изрыгали   хулу...   поносили...   оплевывали...
наклепали...  охаяли и ошельмовали... орудовали с соучастниками... отравляли
зловонием..."
   В этом месте Сергей Викентьевич  не  удержался и, красным карандашом, с
нажимом, начертал на "разработке" крупными буквами: "УНИВЕРСИТЕТ -- НЕ СТЕНЫ
ОБЩЕСТВЕННОЙ УБОРНОЙ!"

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

   I
   Аресты  ударили  по университету,  как  цунами.  Вслед  за  профессором
Пинским стали исчезать все  новые и новые аспиранты и студенты.  Чаще других
-- бывшие фронтовики, живущие в общежитии на Стромынке. Те, кто свои взгляды
соседям по  комнате и в курилках формировал четко, игнорируя еще более четко
работавшую  систему доносительства. Дошла весточка и  от взятого ранее  Гены
Файбусовича  .  Он получил  свою "десятку"  сразу  и за  космополитизм, и за
буржуазный национализм, хотя они, казалось бы, друг друга исключают...
   В университетских коридорах теперь говорили шепотом, как на похоронах.
   Сергей  Викентьевич  волочил  по  коридору факультета  опухшие  ноги  в
старомодных, с  ушками сзади, ботинках, насильственно улыбаясь и напряженно,
до рези в глазах, всматриваясь в полумрак  (Боже упаси не заметить кого-либо
и  не   поздороваться!).   Приоткрыв  дверь  канцелярии,  он  остановился  в
недоумении.
   Испокон   веков   здесь  стоял   один-единственный   стол,  --  за  ним
подвижнически  билась  над расписанием  "хозяйка  университетских аудиторий"
любезнейшая Мария Никандровна.
   Ныне вся комната была заставлена столами.
   Сергей  Викентьевич запамятовал,  что  треть  читального  зала  недавно
отгородили  под кабинеты  нового  руководства;  студентов выталкивали,  куда
придется... Спросил тревожно у писавших что-то ассистентов и лаборантов:
   -- Что это вас, как сор, в одну кучу смели?
   -- Никак нет, Сергей Викентьевич! --  уязвленно заметил кто-то из угла,
где трещал арифмометр. -- В кулак собрали!
   -- А по кому бить? Ну-с?
   Не  дождавшись  ответа,  Сергей Викентьевич  отыскал взглядом седенькую
голову Марии Никандровны с пучком растрепанных волос на затылке. Пожаловался
ей, что сегодня -- подумать  только!  -- ни  один  студент  не явился  ни на
хинди, ни на литовский язык.
   -- Уж не совместили  ли мои семинары с  чем-нибудь  политэкономическим?
Взгляните, голубушка... Какая группа? Аспирантская, где Юрочка Лебедев...
   Старушка провела карандашом по графам, карандаш в ее руке дрожал, и это
испугало Сергея Викентьевича: "По ошибке ли?"
   -- Значит, вы, голубушка, переставите?
   -- Что  вы, Сергей Викентьевич! Я  как-то раз переставила. Наплакалась.
Теперь без ректора нельзя перышка купить, не то что... Строгости! Все сам!
   Если б кто-нибудь взглянул сейчас на Сергея Викентьевича со стороны, то
мог  бы  подумать,  что  старик рвется  навстречу  ураганному ветру.  Сергей
Викентьевич  делал два-три  шага по  направлению  к белым,  остро  пахнувшим
масляной краской дверям с бумажной наклейкой: "И.о. проректора  гуманитарных
факультетов Рожнов  С.Х."  Затем  его  относило  назад. Потом он  снова  шел
вперед, и его снова относило.
   От  ректора  Сергей Викентьевич  ничего  хорошего не ждал.  Проректором
вдруг стал Рожнов, бывший  его ученик, отнюдь не бездарный, но какой-то "два
запишем, три в уме", говаривал Сергей Викентьевич. Ускользающий... Усмирили,
что ли?
   Это раздражало  Сергея Викентьевича, который,  впрочем, и сам вел  себя
смиренно. Такие времена!..  В  университет  входил  по-прежнему, как  входят
военные в начальственный кабинет -- держа шапку на полусогнутой руке. Однако
он тревожил кого-то уже тем, что существовал.
   Недавно  Сергея  Викентьевича разбудил  резкий  звонок. Время  было  за
полночь.
   --  Вас  беспокоит  заместитель  министра  Татарцев  Федор  Филиппович.
Некому, кроме вас, возглавить комиссию министерства по расследованию...
   -- До того ли мне, голуба, хворому, -- простонал Сергей Викентьевич.
   -- Вам  не придется и  пальцем  шевельнуть!  -- убеждал  его  Татарцев,
посчитавший, что академик Родионов  и его ученик Рожнов наконец поняли  друг
друга...
   -- А что делать? -- удивился Сергей Викентьевич, который доверял только
собственным рукам.
   -- Ничего! Возглавить вашим высоким именем...
   -- Что?! -- вскричал мгновенно выздоровевший Сергей Викентьевич.
   Лиха беда начало...
   На  одном  из  заседаний в Академии наук Татарцев,  сидя  в  президиуме
позади Сергея  Викентьевича,  слышал,  как старик  пояснял шепотком молодому
академику Сахарову:
   --  Трофим?  Ежели когда-нибудь  возле  тебя -- не  приведи Господь! --
взорвется то, что ты делаешь, тогда ты уразумеешь, что такое Трофим.
   Откровенность  Сергея Викентьевича взбудоражила даже самых флегматичных
членов Ученого совета.
   Еще бы! Давно известно, что враг Трофима Денисовича Лысенко -- заклятый
враг марксистской науки. Отсюда недалеко и до врага народа.
   Но  Рожнов  был противник  крутых  мер.  Он  объявил  себя  сторонником
"политики  незаметного оттеснения". "Лавры Герострата  современному человеку
не к лицу", -- говаривал он своим дружкам, улыбаясь и старательно скрывая от
них,  что все еще любит  старика и  охотнее вышвырнул бы на  улицу всех  его
недругов, вместе взятых.
   Он  стал  куда сговорчивее  в начале следующего учебного года, когда на
филологическом  факультете   вывесили  листочки  с  названиями  семинаров  и
студенты, толпясь возле листочков, вносили туда свои фамилии.
   К Сергею Викентьевичу повалило вдруг столько народу, что рядом с первым
пришлось прикрепить  еще два тетрадных листочка.  Рожновский же лист остался
девственно  чистым;  в  конце  концов на нем  появились три  малоразборчивых
фамилии, словно записавшиеся стыдились своего будущего учителя.
   В  первый   момент  Рожнов  даже  растерялся.   "Что  же   это   такое?
Демонстрация?..
   А если  Министерство  вообще  разрешит студентам манкировать  лекциями?
Введет свободное посещение, как уж много лет требуют горлопаны..."
   Едва трость  с резиновой подушечкой на конце показалась над порогом его
кабинета, Рожнов вскочил и, поддержав Сергея Викентьевича под локоть, провел
его к креслу.
   Сергей Викентьевич  присел на  краешек. Кресло недавно обновили,  и оно
остро пахло клеем.
   "Кресла и те провоняли!"
   Рожнов  давно  изучил  слабости старика. Для  начала он  польстил  ему,
восхитившись его свежим видом.
   --  Благодарствую.  --  Судорожно  глотнув  воздух,  Сергей Викентьевич
подумал,  что  у  него  сейчас  точь-в-точь  такой  же  свежий  вид,  как  у
филологического  факультета.  Он  долго  вытягивал  платок  окостеневшими  в
сочленениях пальцами. -- Господи, что творится?..
   Рожнов испуганно потянулся к графину с водой.
   Сергей Викентьевич скомкал в гневе платок.
   --  Эко  канцелярия  разрослась!  Как  злокачественная   опухоль!  А  в
расписании ералаш! Составляли без царя в голове.
   -- С царем, Сергей Викентьевич, с царем, --  спокойно  возразил Рожнов.
-- Согласно указанию Министерства...
   Объявить,  что  семинары  хинди  и  литовского  языка  отменены  раз  и
навсегда,  он  все  же не  решился.  Но  Сергей  Викентьевич  понял:  что-то
произошло...
   Круглые  плечи старика  обмякли.  Рожнов присел против него, чтоб,  при
случае, можно  было  доверительным  жестом коснуться коленей,  которыми  тот
сжимал трость с остробородой ручкой.
   -- Дорогой  Сергей  Викентьевич,  в ваши  годы,  извините,  скакать  на
палочке, -- голос  Рожнова звучал  почтительно-тревожно. -- В профессорской,
например, вы неосторожно сказали: собаки-де лают, а ветер носит... -- Рожнов
зажмурился. --  Люди  вокруг вас,  Сергей Викентьевич, давно уж иные, а вы к
ним по старинке, с дорогой душой.
   Сергей  Викентьевич ощутил  боль  в груди  от  того,  что  не  в  силах
выставить  Рожнова  из кабинета.  Он  в гневе взглянул  на его  щучьи  зубы,
которые выпятились за нижнюю губу. "Бог шельму метит!.."
   Старик был мстителен, -- он  не прощал и давних обид, за  что некоторые
профессора   люто   и   отчасти  заслуженно   ненавидели   его.   Рожновское
доброжелательство вызвало у него колотье в сердце.
   -- Кляузы, наговор, --  начал он  сиротским голосом,  и  вдруг  перебил
самого себя  изумленным  восклицанием:  -- Господи, владыка!  А чем студенты
виноваты? Не меня, их грабят.
   Рожнов  отстегнул замки своего портфеля из  крокодильей  кожи и  достал
оттуда пачку каких-то бумаг.
   -- А как прикажете поступить, дорогой Сергей Викентьевич? -- сказал он,
тяжко  вздохнув.  -- Наши комсомолята,  ну  просто  рвут  и  мечут... --  Он
протянул старику тетрадный листочек, где  было  начертано, видно, с размаху,
скачущими буквами: "Пресечь пропаганду идеалистической чуши!"
   Сергей Викентьевич встревоженным взглядом скользнул по подписи.
   -- Галина Пет... Петри... А-а, пустоглазая!
   Рожнов  послюнявил  палец  и  стал  перелистывать  студенческие записки
быстро-быстро, словно считая кредитки.
   -- Тут есть и другие. Не помню, принес ли уже Юра Лебедев...
   Пухлое лицо Сергея Викентьевича на глазах Рожнова побагровело. Мясистый
ноздреватый нос приобрел сизовато-малиновый оттенок...
   Почтительнейше  выпроводив  Сергея  Викентьевича, Рожнов  задержался  у
дверей,  потер  свой  каменный подбородок. Что дальше? Он поежился, все  еще
чувствуя на себе ненавидящий взгляд  Сергея Викентьевича. "Университет -- не
Киевско-Печерская лавра!" -- любит поучать Татарцев. И... на двух стульях не
усидишь. Или-или, как говорят наши диаматчики...
   ...В  университете  готовилась  первая  в городе торжественная  сессия,
посвященная приоритету советской науки.
   Рожнов заглянул в актовый зал. Над  сценой рабочие укрепляли освещенный
прожектором барельеф. Это он, Рожнов посоветовал заказать его и укрепить над
сценой,  вместо  сусальной  штукатурной  лепнины  XVIII  века,  которая  так
нравилась старикам.
   Рожнов знал этот барельеф еще со школьных лет. Казалось, он существовал
всегда.
   На   первом  плане  золотисто-темный,  выпуклый  почти  до  горельефной
объемности, профиль Сталина. На втором плане оттесненный им бесцветно-серый,
плоский ленинский профиль.
   Рожнов долго стоял в приоткрытых дверях, ожидая, пока глаза привыкнут к
голубовато-дымчатому лучу прожектора.  Надо было проследить лично. Чтобы  не
перекосили.
   Впереди себя в полумраке зала  он различил  две фигуры. В  одной из них
Рожнов узнал профессора Преображенского.  По длинной  шее с  острым кадыком.
Кивая на барельеф, Преображенский шепотом говорил своему собеседнику:
   --  Сам  видишь, Сергей Викентьевич.  Наступает фаза полного солнечного
затмения...
   Акустикой  университетского актового зала  гордился  весь город. Рожнов
слышал  каждое слово. Он отступил назад,  за  дверь,  прошел в свой кабинет,
снял трубку, набрал  номер  особого отдела университета,  но тут  же положил
трубку на рычаг.
   Рожнов  не любил и боялся доносчиков. Когда-то сам едва не пострадал от
анонимки.
   Быстро  зашагал  прочь  от  телефона,  в  коридор.  В  толпе  студентов
прошествовал Преображенский в своем  рабочем  свитере  с  оленями на спине и
груди. Лицо иконописное.
   --  Страстотерпец!.. -- Рожнов  впервые вгляделся в него пристально. --
Желтолицый иссушенный "страдалец"!
   Расплывшаяся  бородавка  у  круглого  глаза  Преображенского показалась
кровоподтеком.
   "Мало тебя  били, гада! До тридцать седьмого года сидел... До законного
рукоприкладства..."
   Впервые   заметил,   Преображенский  почти   облысел.  Осталась   седая
"косметическая" прядь у виска. Она была  протянута к  высокому апостольскому
лбу, закручивалась надо  лбом,  создавая впечатление  вполне благопристойной
прически.
   "Камуфляж! Всюду камуфляж!"
   Быстрыми  шагами вернулся в  кабинет. Снова взял трубку.  Холодная, как
жаба.   Повертел   ее   в   руках.   Почему-то   вспомнилась  приемная  дочь
Преображенского,  которая   преподавала  в   институте  иностранных  языков,
хохотушка с лиловыми губами.
   Положил трубку.
   Так Рожнов никуда и не позвонил, рука не поднялась.
   Да, Рожнов все еще отставал  от убыстряющегося шага времени. Он никогда
не говорил, как Татарцев: "На факультете синагога!" Он ввел  в оборот вполне
приличный эвфемизм: "Гильберги...", "Лица неходкой фамилии". Он так и кричал
в  телефонную  трубку кадровикам  из  Министерства:  "Оставил в  списке  две
неходких фамилии. Этих надо пропустить. На-до!"
   А что поделаешь?..
   Все знают, он не расист. Ему не по душе усердие кадровиков, ставящих на
Гильбергах тавро "пятого пункта"; космополиты-де, пятая колонна...
   Нет, лично ему это противно...
   II
   Леля Светлова сошла с троллейбуса. Газетные витрины  на противоположной
стороне площади слепили солнечным блеском. К одной из них  подошли вразвалку
несколько юношей с книгами в руках. Стоило им остановиться, как люди со всех
сторон потянулись к газете.
   "Что там?"  --  Размахивая сумочкой на длинном  ремне, Леля  проскочила
перед красным капотом взревевшей пожарной машины.
   Леля вытягивала шею,  приседала, привставала на цыпочки, но видела лишь
мокрый от клея уголок страницы.
   -- Выкормили себе на голову!  --  хрипло  сказал  старик в  замасленной
фуражке паровозного машиниста.  -- Имя-то  -- Викентьевич! Из попов, что ли?
Тьфу!
   Наконец Леле удалось протолкаться к витрине.  На мокрой газетной полосе
перед  ней  замелькали   имена  Преображенского  и  Родионова.   Подпись  --
"Профессор С. Рожнов".
   Леля отошла от витрины и остановилась в бессильном гневе и смятении.
   Откинув плечи и  придерживая на животе раздутую  газетами сумку, гордой
походкой  беременных  прошла  мимо  женщина-почтальон.  Она  направлялась  к
подъезду академического дома, где жили Преображенский и Родионов.
   Из  форточки  Сергея  Викентьевича  высунулась  чья-то  рука в  широком
обшлаге. Рука крошила хлеб для птиц.
   Леля с трудом преодолела нелепое желание задержать почтальона.
   Возле нее со скрежетом затормозила "Победа".
   -- Здравствуйте, Леля!
   Голос Преображенского прозвучал как-то неуверенно.
   Никогда Леля  не была  такой  косноязычной. Теребя поясок,  она  что-то
бормотала  о дождливом лете, о туристском  походе,  который  отложили  из-за
дождей.
   Преображенский  усмехнулся.  Леле  стало  невыносимо  стыдно  и  своего
косноязычия, и нарядной кофточки, расшитой на груди маками, и модной широкой
юбки с пуговицами сзади.
   Преображенский  воспринял ее замешательство по-своему. После того,  как
нескольким  студентам  объявили  выговор  за  "демонстративное   хождение  к
профессору   Преображенскому",  он  стал  настолько  обидчив  и  порой  даже
неоправданно подозрителен, что разговаривать с ним было нелегко.
   "Победа" стрельнула сизым дымом и  рванулась с места. Леля бросилась за
ней.
   -- Ростислав Владимирович! -- почти с  отчаянием крикнула она. -- Я шла
к вам... к вам!
   Пока  Преображенский снимал  плащ,  пиджак, ботинки и надевал  домашние
туфли, его дочь  Нинель,  повернувшись спиной  к  отчиму,  чтоб  не  заметил
густого слоя пудры под ее глазами, восхищалась кофточкой Лели.
   --  Сама  вышивала? Очень  идет! -- Едва за  Ростиславом Владимировичем
закрылась  дверь кабинета, она шепнула: -- Читала?  Облить грязью ни за что,
ни про что! Я бы этого Рожнова своими руками...
   -- Леля,  прошу! -- торопливо  прозвучало  из кабинета.  Преображенский
вышел к ней,  подтягивая полуразвязанный в  горошину, галстук.  Не в  пример
Сергею  Викентьевичу,  который  всю  жизнь  проходил  в  лоснящихся  брюках,
профессор Преображенский  всегда  следил  за  собой.  Сейчас,  когда  многие
считали его человеком конченым, он одевался, как артист.
   Неторопливо  сел,  подставив  лицо  под  освежающую  струю  настольного
вентилятора. -- Слушаю вас, Леля!
   Леля   молчала.    Она   пришла    к    Преображенскому   за   советом.
Одним-единственным. Как ослабить удар. Ведь умрет Сергей Викентьевич.
   Казалось,  жужжание вентилятора сгустило  тишину.  Она  стала  осязаемо
плотной.
   --  ...  Вы  драматизируете,  Леля!  По  юности   лет...  Этот   Рожнов
беспринципен, конечно... -- Преображенский  вдруг  замолчал, лицо его  стало
сереть  на  глазах Лели,  и  она  вскочила  на ноги, решив,  что  профессору
плохо... Он поднял вдруг поблекшее лицо:
   -- Беспринципен, -- повторил он с каким-то  болезненным сарказмом... --
Даже обличительные слова...  м-да, теряют свою  силу. Случайно ли? То и дело
слышишь:  "такой-то  допустил  беспринципность",   "такому-то   указано   на
беспринципность". Журим, как проказливых детишек. "Ах ты бяка. Как нехорошо!
Но ты, конечно, больше не будешь?"
   Продув костяную, с мундштуком черного дерева, трубочку,  Преображенский
взял из шкатулки щепотку табака.
   --  Чехов,  как  вам  известно, в  свое  время,  писал:  "Беспринципным
писателем или,  что одно  и то же, прохвостом я  никогда  не  бывал..." Ясно
сказано о нашем брате, уважаемая Елена Петровна?
   Преображенский  постучал  трубочкой  по  настольному  стеклу,  рассыпая
крупицы табака.
   В кабинет вошла бледная, краше в гроб кладут, Нинель.
   -- Папа! Сегодня, вот... -- протянув газету, она закусила губу.
   Ростислав Владимирович скользнул взглядом по газетному листу.
   -- Сергей Викентьевич вынул из ящика? Взгляни.
   -- Нет еще. -- Нинель отвернулась к окн