у. -- Я попросила почтальона...
   Синий  гребень  на ее сложенной в пучок косичке вздрагивал, как  бант у
плачущей девочки.
   --  Леленька, --  несмело  спросила она, --  вы не собирались  к Сергею
Викентьевичу?.. Я дам  вам  газеты,  -- заторопилась  Нинель.  --  На всякий
случай возьмите валидол.
   Когда Леля  выходила на  лестничную клетку,  ее остановил встревоженный
взгляд Ростислава Владимировича.
   -- Обходиться с валидолом умеете?
   На двери темнело круглое пятно,  похожее на яблочко мишени: еще недавно
здесь красовалась  табличка из  красной  меди: "Профессор университета  С.В.
Родионов". Опустив газету в почтовый ящик, Леля постучала.
   --  Кто там?  -- изнутри загремели  цепочкой.  -- Леля?  Какая Леля? А,
заходите! Яша Гильберг не  прислал первой главки диссертации?.. Рано?  Что ж
он там,  по-вашему, по  Башкирии своей  собак гоняет? -- Сергей  Викентьевич
вытянул газету  из  ящика, порвав ее об отогнутую  жестяную дверцу. Пробежав
глазами первую страницу, глянул на четвертую.
   Его хриплый голос прозвучал неожиданно-весело:
   -- Поздравляю вас, голубица моя!
   -- С чем?
   -- В Корее дело к миру идет!
   --  К миру? -- Леля хлопнула ладошками, пузырек с валидолом выскочил из
рук и разбился.
   -- Велика ли потеря? -- спросил Сергей Викентьевич.
   -- Валидол... отцу.
   Сергей Викентьевич зашлепал по паркету высокими,  как ботики, домашними
туфлями.
   --  Чего-чего,  а этого  добра...  -- он  открыл  шкафчик,  уставленный
десятками склянок, баночек, коробочек. Здесь же  стояли ареометры, которыми,
в  случае  необходимости,  проверяли  плотность  молока. Сергей  Викентьевич
лечился  гомеопатией  и  парным  молоком.  Кроме того,  он  каждое  утро пил
женьшень  --  корень  жизни,  которому  придавал  исключительное  научное  и
политическое значение.
   Его отвлек от аптечки телефон, трезвонивший в комнате дочери.
   Мальчишеский и самодовольный голос  --  "Из отдела  кадров  звонят"  --
официально извещал: высокая комиссия  обнаружила, что у  Родионова в  личном
деле  нет  документов  о присвоении ему профессорского звания.  Настоятельно
рекомендуется в трехдневный срок...
   Сергей Викентьевич развел руками.
   -- Эк их, казуистов! Справку. С тех пор прошло ни много, ни мало четыре
войны  и  три революции. Мне да  Тимирязеву  Ленин  сказал: "Вы наши красные
профессора".  И  никакой бумажки  не  дал. Господи,  владыко! Неужто  от них
никуда не уйдешь! Право слово, уйду!
   Уйду!   К   военным!   --   Он   взъяренно   пристукнул   тростью.   --
Переводчиком-подметальщиком -- кем возьмут! Там у дверей  стоит с автоматом!
-- Он просеменил в свой кабинет и в изнеможении опустился в кресло.
   Сергей  Викентьевич  никогда не  обновлял  это  кресло. Он привык  и  к
обтертым подлокотникам, и к вмятинке от затылка на спинке, и к полуистлевшей
кожаной подушке. Кресло казалось  ему  сколоченным  так же, как все,  что он
делал  в науке, -- на века!  "Вот как надо работать", --  любил говорить он,
показывая на эту инкрустированную глыбину мореного дуба.
   Но  сегодня  не   сиделось  в   любимом  кресле.  Едва  присев,  Сергей
Викентьевич вскочил и заспешил к телефону.
   -- Оксана Сидоровна,  -- стонущим голосом  пожаловался он. -- Извините,
гнусавлю. Грипп одолел. Требуют от меня бумажку на дожитие... Право слово, с
печатью! Из старого, говорят, ума выжил, а нового не нажил.
   Вернувшись в кабинет, он едва перевел дух:
   -- Слава те,  господи, не  перевелись  еще  на  свете  порядочные люди!
Обещает снять  с  них  штаны...  Как она  в  парттети  залетела?  Ничего  не
поймешь!..
   Леля  мяла в руках влажную землю --  она взяла ее из  стоявшего  в углу
бочонка, в котором зеленела молоденькая сосна.
   -- С Сергея Рожнова!  Вот, с кого надо  снять штаны!  -- с ожесточением
сказала Леля. -- Он -- главный во всех комиссиях! -- Земля сыпалась на рукав
кофточки, но Леля не замечала этого. -- Если б не он...
   Сергей  Викентьевич  слушал, моргая  набрякшими,  в коричневых  пятнах,
веками. Наконец, вставил добродушно-устало:
   -- Прибегает ко  мне Иришенька,  внучка. "А мы, говорит, видели посла!"
"Почему, думаешь, посла?" "Он с золотыми галунами". "А что он делал?" "Ковер
выбивал". -- Сергей Викентьевич печально  улыбнулся в бороду.  -- Сергей иль
другой  какой  лиходей! Исстари ведомо: был бы лес, будет и  леший...  -- Он
потянул руку в сторону подоконника, на котором грудой лежали папки. -- Елена
Петровна, отыщите-ка  там  свое "дело".  Ну-с. Вы как думали, на вас дело не
заведено?
   Леля с  недоумением  перебирала  пахнувшие  пыльным  картоном папки, на
которых Сергеем Викентьевичем, по всем правилам чистописания, были начертаны
фамилии  и домашние адреса профессоров, аспирантов, студентов старших курсов
--  филологов,  археологов,  историков.  Мелькнула  наклейка  "Лебедев  Юрий
Михайлович". Наконец вот и ее "дело", тощенькое, с болтающимися тесемками.
   Сергей  Викентьевич  вынул  оттуда   несколько  полуистлевших  листков,
наклеенных на рисовую бумагу.
   --  У вас голова строгая,  математическая. Займитесь. -- Он подал  Леле
данные по только  что  начатому  в одном из  номерных  институтов  машинному
переводу. -- Ваш зарытый пока что клад, Елена Петровна, -- алгоритм, то бишь
двоичная  система  чисел,  пригодная  при  машинном  переводе.  Вам придется
впрячься  в бурлацкую лямку, привести хотя бы некоторые особенности русского
языка  к  алгоритму. Тут  работы  на два  академических института. Вы первый
сотрудник обоих институтов. И пока что вы единственный...  Да,  еще сказали,
что  это все секреты... В  чем тут  секреты,  господи!.. Начните со  словаря
оборотов. Там,  внизу, я выписал. --  Сергей Викентьевич  припоминал, смежив
дергавшиеся  веки:  --  Надо  закодировать  по  двоичной  системе...  Нашли?
Внизу...  Обороты  "вообще говоря", "в  известной мере", "по большей части",
"отнюдь  не...", "идти речь"...  "ну,  и  далее". Внизу ищите,  на последней
странице.  --  Он добавил извиняющимся  тоном: -- Что полвека  назад  писал,
помню. А что полмесяца назад... ни словечка не держится! Нашли?
   У Лели порозовели щеки. Только сейчас  она  поняла, что за "дела" лежат
на подоконнике. Дела, которые Сергей Викентьевич не успел  завершить в своей
подвижнической жизни. А порой даже не начал... Его научное завещание.
   В  жизни Лели не было минуты выше  и  торжественнее. Только  сейчас она
окончательно убедилась, что Сергей Викентьевич верит ей как ученому.
   --  А меня,  -- неожиданно сказала Леля, -- заставляли выступать против
вас.
   Тут произошло то, что Леля позже старалась никогда не вспоминать.
   Сергей Викентьевич поднял на нее свои добрые светлые глаза.
   -- Выступите. Непременно выступите.
   -- Против вас, -- решив, что он ее не расслышал, повторила Леля громче.
   --  А то против кого... --  Он взял  со стола какие-то листки и прочел:
"Поддерживая   компаративистские   теории,   я   объективно   лил  воду   на
антимарксистскую..."  и так далее.  Семь верст  до  небес,  и все лесом. Вас
сразу берут в аспирантуру...
   Руки Лели упали, как перебитые.
   -- Сергей Викентьевич, да вы знаете, как это называется по-русски?..
   Сергей Викентьевич потыкал  указательным  пальцем в  острую  бородку на
ручке палки. Когда  он  сердился, то  слушал собеседника лишь  затем,  чтобы
понять, как лучше возразить ему.
   -- Не  пой  высоких стихов,  Леленька,  --  стукнул  палкой  об пол. --
Слушали -- постановили!  Никаких взаимовлияний в науке не существует. Отныне
и вовеки! Аминь! Политика! Картошный домик!  -- Сергей Викентьевич, округляя
по  староинтеллигентской манере "о" в иностранных словах,  всегда спотыкался
на слове  "пОлитика"; вместо  "чн"  говорил  "шн";  был консервативен даже в
произношении. --  Ты  смотри-смотри  в окно-то!  --  осердился  он  на Лелю,
которая,  показалось ему, слушала  его  недостаточно  внимательно.  Сполз на
самый край кресла.
   --  Кто  живет   силен,  драчлив   не  бывает...  --  Увидел   наконец,
укоризненный  взгляд  Лели  и  будто  только  сейчас услышал  ее...  --  Как
по-русски называется? Так  и  называется: не  согрешишь -- не покаешься,  не
покаешься  --  не  спасешься...  Ну-ну,  не  горячитесь,  голубица  моя,  не
горячитесь. Ругают за  это в  прессе?  Меня? -- Он дернул свою  поределую за
последний  год бородку и возгласил злорадно: --  А я их не читаю!  Не читаю!
Да-с! Весь прошлый год выписывал одну только железнодорожную газету "Гудок".
Телеграммы ТАСС  в "Гудке"  есть.  Про университет не  пишут.  Замечательная
газета! В  этом году не  выдержал. Снова  газеты ворохами приносят.  Кто мне
запретит заглядывать только на первую и на последнюю страницы? Узнавать лишь
про неслыханные урожаи да что у корейцев с китайцами. -- Он помолчал, комкая
бородку в кулаке. -- Иль, может  быть,  Елена  Петровна, лучше похерить  мое
покаяние, да намылить  самому себе петлю банным  мылом?  Право слово, лучше?
А?.. Не слы-шу? -- он поднялся, опираясь на трость. -- А тебя... Под ручку с
Юрочкой  Лебедевым -- по  миру?  Под чужие окна?  В  куски?  А  кто подаст?!
Рожнов?  У него самого полторы  мысли в голове. И  те  татарские. --  Сергей
Викентьевич схватился за  подбитый гагачьим  пухом  отворот  халата,  словно
собираясь рвануть его. -- Хотят, чтоб я повалялся у  них в ногах, чтоб кошке
на шею  вместо  бантика  цитатку из  Энгельса подвязал?  А  на хвост  --  из
статейки рожновской? Нате! Подавитесь! Зато темы исследований, альфа и омега
бытия моего, в неприкосновенности. В ка-акое лихолетие сохранил. -- Он вынул
из кармана халата платок и отошел к окну.
   Невдалеке   пронзительно   взревела   сирена  пожарной   ашины.  Сергей
Викентьвич  ткнул  палкой  форточку.  Чуть  успокоившись,   он  обернулся  к
съежившейся в кресле Леле.
   -- Бранить меня будешь!  -- сказал он  наставительным тоном. -- Изустно
иль  печатно,  как прикажут!  Брань на  вороту  не виснет... К добру это  не
приведет?  Посмотрим!  Примут,  говорю,  тебя в  аспирантуру, точно  примут,
прикрепят хоть к татарам... Все одно ко мне дорога не заказана... Как так не
возьмут?! Когда тебе предписано плеваться?.. Так скоро?! Что  ж  ты молчала!
Возьми-ка перо!
   Леля затрясла головой, коса растеребилась.
   -- Возьми! -- Сергей Викентьевич пристукнул тростью. -- Нуте-с! "Работа
Родионова..."  Пиши без имени-отчества,  так уничижительнее. "Опубликованная
там-то,  представляется нам  ошибочной!" Нет!  Погоди, я взгляну,  как нынче
полемизируют.  --  Он  раскрыл сегодняшнюю  газету,  уткнулся во  внутренние
страницы. -- Ну-те-с! "Родионов оболгал..."
   Леля бросила ручку, обрызгав бумагу.
   -- Писать!  -- отвислые щеки Сергея Викентьевича побагровели.  --  Тут,
кто не вор, не попадет в фавор! Пиши: "Оболгал и оплевал..."
   Через полчаса, когда Леля в состоянии, близком к прострации, спустилась
по лестнице, ее догнал хрипловатый голос:
   -- А валидол! Валидол-то! Забыла?
   Газетные витрины на  факультете вызывали больший ажиотаж, чем  уличные.
Прошел слух о рожновской  статье, и  тут же собралась толпа,  подобная  той,
которая  мгновенно  окружает  человека,  сбитого  автомобилем.  Люди  охают,
гневаются, сокрушаются и постепенно расходятся, нервно озираясь по сторонам.
   Татарцев дал  указание  не  только  читать,  но и "углубленно  изучать"
статью Рожнова. Она стала почти что  учебным  пособием: у какого-то поистине
легкомысленного  студента, который  не удосужился ее  прочитать, не  приняли
экзамена по теоретическому "Введению в языкознание".
   Но вышвырнуть Сергея Викентьевича с филологического факультета все-таки
не удалось.
   -- Кто будет читать санскрит? -- спросил у Рожнова Татарцев. -- Ты?
   Тогда   "высокая  комиссия"  квалифицировала  основные   научные   темы
профессора Родионова как "неактуальные". Предвидела, узнает он -- и тут же в
отставку...
   Сергей  Викентьевич  услышал  об  этом  в  коридоре  факультета,  когда
торопился  на  лекцию.  Дверь  со  стеклянной  табличкой  "С.Х.  Рожнов"  он
распахнул палкой.
   -- Кто тут распускает слухи? Ну-те-с?!
   Рожнов испугался, как бы Сергей Викентьевич не рухнул замертво у него в
кабинете.
   -- Я не в курсе дела. Спросите в канцелярии. "Ох, добьем..."
   На лестнице Сергея Викентьевича остановил возглас Юры:
   -- Куда же вы? Лекция во второй аудитории.
   Сергей Викентьевич несколько секунд смотрел на Юру, не узнавая его.
   На кафедре он долго молчал, горбясь и теребя в руке бородку.
   -- Друзья мои! --  наконец сказал он своим обычным певучим  голосом. --
Наука следует от  жизни к  выводам.  Схоластика,  наоборот,  от газетных, --
прости Господи! постулатов к жизни.
   Сергей Викентьевич замолчал и растерянно потер лоб рукой.
   -- О  чем хотел? Склероз... Склероз?! -- вдруг возмутился он.  -- Это у
вас, молодых,  склероз! "Кибернетика -- лженаука", "Темы академика Родионова
--  идеализм",  "Лысенко  --  пятый  классик  марксизма",  "Под  его  личным
руководством!" Все слова, все понятия  скипелись. Ни одного сочетания  слов,
над которым задумались бы. Что это? Общественный склероз? Дурман? Оглянитесь
окрест! Наукой жив факультет наш? Иль он смердит средневековьем?
   Где-то упала книга, кто-то изумленно ахнул.
   -- Дети! --  Сергей Викентьевич раскинул руки, словно хотел обнять всех
сидящих перед ним. -- Дети мои! Разливанное море бездумицы захлестывает вас.
Не дайте себя обмануть! Ввели в науке униформу. Иль ливрею. Иль смирительную
рубашку. На выбор! Смирительная рубашка! Вот в чем я стою сейчас перед вами,
дети мои!  Надежда моя!  Я  не имею права  даже  выбрать среди вас  ученика.
Последнее   слово   принадлежит,  думаете,  кому?  Какому-нибудь   чиновному
мальчишке! Вы от него бумажкой отгорожены.
   Почему чиновник самодержавно определяет лицо науки  нашей? -- уже почти
кричал Сергей Викентьевич. -- Потому,  что бумажке -- вера. -- Человеку веры
нет!
   Сергей  Викентьевич ничего не  видел ослепшими  от  слез глазами, -- ни
Галю Петрищеву, шептавшую изумленно, со страхом: "Что  он говорит?",  ни Юру
Лебедева.  Юра привстал было, готовый броситься  к Сергею Викентьевичу, если
тот  вдруг  пошатнется. Затем, точно ему  скомандовали:  "Смирно!",  вытянул
огрубелые  пропитанные  лыжными  мазями  руки  по швам,  ощутив сердцем:  не
лекцию, не речь он сейчас слушает -- лебединую песню.
   -- Ученому нет  веры, -- передохнув, продолжал  Сергей  Викентьевич. --
Вот и давятся  всеспасительными  бумажками.  Лицуют  резолюции. Ищут  причин
неуспеха где-то вне  своей бездарности. То  "буржуазное окружение" виной, то
космополиты... Какая-то  адская карусель, тертуллиана: "Credo qua absurdum!"
"верую, потому что нелепо!"... О теориях-то как говорят друг с дружкой: "Это
теперь в  ходу", "это теперь не модно"... Дети мои! -- натужно, из последних
сил, хрипел Сергей Викентьевич, хватаясь за кафедру дрожащими руками. -- Они
думают -- вырвали сердце мое, растоптали  его. Кто в  чин вошел лисой, тот в
чине будет  волком!..  Картошный домик! Сколько раз рассыпался?! Пролеткульт
оплевал мои исследования по славянской письменности. А его -- святым кулаком
да по окаянной шее. Дальтон-план отменил мои лекции. А его -- на свалку. Эти
философские башибузуки, как их? Хоронили меня под фанфарный марш! А  кого из
нас погребли? Парттетя ликвидировала меня как класс. Ан нет!
   Хвостом  вертеть -- нет у меня оного!.. Как ни крутись они, главного не
опровергнут, -- победительным фальцетом закончил он. -- Они не кандидаты, не
доктора наук. Они -- паразиты наук!
   III
   Обступив Сергея Викентьевича и поддерживая под руку, Юра  Лебедев, Галя
и другие студенты проводили его к машине. Юра бросился вверх по лестнице, --
в комсомольское бюро.
   Прибежав туда, Юра долго не мог выдавить из себя ни одного слова, молча
ходил взад-вперед. Постепенно комната начала заполняться. Через десять минут
она была набита до отказа.
   -- Не мельтеши, -- попросила Леля Светлова. -- В глазах рябит. И думай,
что будем делать.
   Комсомольское   бюро,   которое  год   назад   прозывалось   студентами
"говорильней", теперь с шутливой торжественностью именовалось "мыслильней".
   Думали долго.
   -- Товарищи! -- наконец сказал  Юра,  глядя  на гневные или растерянные
лица комсомольцев.  --  Как  бы мы с  вами ни расходились  в  оценке научных
теорий, мы все же должны согласиться, что...
   Дверь затрясли снаружи. Ножка  стула выскользнула из  дверной ручки.  В
аудиторию  просунулось  обеспокоенное  лицо Рожнова.  Юра  продолжал  тем же
тоном:
   -- Маршрут туристского похода, проложенный нами...
   Рожнов исчез.  Заседание комсомольского  бюро продолжалось. Расходились
за полночь, поругавшись и ничего не решив. Прощаясь с Юрой, Леля вспомнила:
   -- А как же с турпоходом? Отменяется?
   --  Что  ты! Пойдем. Обязательно. Все как  один.  Надо  набраться  сил.
Турпоход -- дело мирное. Да только и в этом мире от войны не уйдешь...
   ...Спустя  неделю встретились на маленьком  полустанке. Юра,  в трусах,
босой, приплясывая перед Галей, похлопывая, вместо бубна, по голому животу и
голося:
   На губах тэжэ,
   На щеках тэжэ,
   На бровях тэжэ,
   Целовать, где же?
   Галя поспешно спрятала пудреницу.
   -- А еще комсорг!
   За спиной группа первокурсников в ковбойках и тапочках,  перебивая друг
друга, спорили о том,  что же такое,  в конце концов, Сергей  Викентьевич --
гений или злодейство?
   Прогудел дачный поезд. Он привез опоздавших.
   Галя  все-таки  напудрила  свой  обгоревший  нос, который  и  без  того
доставлял ей много хлопот  ("из-за носа  не будет  мне счастья", -- вздыхала
она),  и пошла навстречу приехавшей  Леле. Держа над  головой  "общественную
гитару",   Леля   едва  продиралась  сквозь  толпу   со   своим   широченным
альпинистским, со многими карманами, рюкзаком.
   Придерживая  мешки и  рюкзаки,  побежали к узкоколейке,  взобрались  на
маленькие платформы, груженные металлическим ломом.
   --  Как книжка? -- еще издали крикнул Юра, сидевший на подножке рядом с
каким-то незнакомым юношей в ковровой тюбетейке.
   "Книжка"  --  это,  конечно,  было   слишком  сильно  сказано.  У  Лели
печаталась большая статья в научном сборнике.
   -- Как книжка? -- повторил Юра с нетерпением.
   Еще   неделю   назад   Лелю   это   раздражало.   Всем   людям  говорят
"здравствуйте",  спрашивают о самочувствии,  о здоровье детей и родителей, а
ее  встречают   одним-единственным  вопросом:  "Как   книжка?"  Сама-то  она
существует  на  свете  или нет?  Но сейчас  она  с  удовольствием  крикнула,
опрокидываясь спиной на рюкзаки:
   -- Вышла!
   -- Ура! -- закричала Галя. -- Наша взяла!..
   -- Экземплярчик! -- воскликнул Юра. -- С автографом!
   --   Не  спешите  поперед  батьки  в  пекло,  --  предостерегла   Леля,
разглядывая  карту-двухверстку  с красной  стрелкой  маршрута,  проложенного
Юрой. -- Может, через  неделю скажете --  я эту  самую  Лелю знать  не знаю,
ведать не ведаю.
   -- Почему так?
   Леля развязала рюкзак, вынула оттуда  чистенький, только что из машины,
номер  журнала,  раскрыла его на заложенной бумажкой странице и торжественно
прочитала: "Посвящаю академику Сергею Викентьевичу Родионову".
   Галя выронила из рук зеркальце.
   Юра  тревожно огляделся: много  ли  народа  слышало  рискованную  шутку
Лельки.
   -- Ох, и наваристый суп получается из молодых петушков и... курочек, --
граммофонным голосом сказала Галя. -- Разве ж не так?
   Оживленния и шуток -- как не бывало.
   Леле стало больно: они на глазах теряли,  может быть, самое дорогое  из
того,   чем  так  щедра   юность:  непосредственность,  искренность.  Горько
усмехнулась над самой собой. "Чем кумушек считать, трудиться..."
   -- Ну, так!..  Десант, к высадке го-товсь! --  скомандовал Юра, показав
Гале кулак и полной грудью вдыхая воздух, пахнущий дымом и сосной.
   Опередив  растянувшихся  цепочкой туристов, он перепрыгнул через кювет,
полный затхлой, с  масляными пятнами  воды, и  стал продираться  в лес.