анитарным  факультетам  изъясняется на чисто  воровском
сленге.
   --  Вообще,  ребята,  эту  геройскую хохлушку  п-пора  отшить,  --  зло
произнес Рожнов. -- Да не пришить, сказал. А -- отшить...
   Преображенский  сделал  еще  шаг в сторону, увяз в снегу. "Ужас! Просто
ужас!"
   Но его заметили. Рожнов наклонился вперед, сжал руки в кулаки.
   "Подраться, что ли, собрался, щенок?!"
   Татарцев оттянул Рожнова назад, обнимая его за широченные ватные плечи;
подмигнул Преображенскому веселым глазом. И затянул дурашливым голосом:
   Ка-ак во городе было, во Казани...
   Мол, не видишь разве? Упились...
   Поддерживая собутыльника под руки, Татарцев и Рожнов почти полочили его
по грязному,  в  черной  наледи,  тротуару.  Ростислав  Владимирович  искоса
поглядел, не заметил ли его кто-нибудь в этой честной компании.
   Небо  чуть светлело. Сумрак еще  гнездился на другом конце площади,  за
решетками сада, облепленными  афишами, в неясном рисунке ветвей, на  которых
галдели невидимые вороны. Воздух был переполнен карканьем. Люди еще не вышли
на улицу, и вороны надрывались от восторга, должно быть, они воображали, что
завладели городом.
   Москва, 1954-- 56,57.

   P.S.  Я расстался  со своими героями  полвека назад. Долго  сомневался:
нужно ли возвращаться к запрещенной книге? Не  устарела ли она?.. Тем более,
в России почила в бозе советская власть.
   Советская  власть  стала  историей,  и...объявилась,  открыто  вышла на
авансцену  черносотенная "Память", назначавшая  и  отменявшая  в  1990  году
еврейские погромы... Сталинщина меняла форму, не меняясь по сути...
   Началась уж не эмиграция  евреев, а  -- бегство. В Израиль ушел миллион
евреев и русских, как правило, специалистов -- врачей, ученых, инженеров.
   Торонто. Канада.
   20.7.90.
   P.P.S.  Минуло еще десять лет. В последние  годы XX века,  годы распада
СССР  и  резни  в  Чечне,  годы "макашовщины" и черносотенной  Думы, никаких
послесловий к этой книге уже вовсе не требуется.
   Глубоко несчастна страна, терпящая власть, которой постоянно, все годы,
как воздух, необходимы для своего самосохранения "козлы отпущения..."
   Москва
   1.9.1999

   Автору напомнили, что и  в те  годы бывали исключения.  Бандитам давали
отпор.
   Бывало.  Редко. В  МГУ никто  не  смог остановить  "космополитического"
бешенства  невежд, только  академик  Несмеянов.  На  химическом  факультете.
Произошло это так.


Из главы седьмой "Заложников"

   Председательствовал  спокойный  жесткий  академик  Несмеянов,   который
начинал заседания с точностью диспетчера пассажирских поездов.
   Но что творилось на трибуне! Груболицый парень в полинялой гимнастерке,
с  тупо   скошенным  затылком,  стуча  кулаком  по  кафедре,  клеймил  самых
выдающихся  ученых  страны  --  академика  Фрумкина  и  академика  Семенова,
будущего  лауреата Нобелевской  премии.  Они-де  не приносят  русской  земле
никакой пользы.
   За  столом  президиума,  рядом  с  побагровевшим  Несмеяновым,  сидели,
потупясь,  закрыв глаза ладонью, академики Фрумкин и  Семенов,  и  все,  как
завороженные,  слушали  хриплую  брань  невежды,  а затем  академик  Фрумкин
смиренным  голосом  нашкодившего  школяра  обещал  исправиться, быть ближе к
практике...
   --  Кто это?  --  спросила Полина о бранившемся парне. -- Таким  нельзя
давать спуску.
   Она оторвала клочок газеты и послала в президиум, чтоб дали слово.
   Слова ей не дали. Времени не хватило. Обещали предоставить позднее.
   Спустя неделю или две открытое заседание продолжалось.
   Оно  началось  с того,  что приветливо сияющий,  царственный  Несмеянов
поздравил  академиков  Фрумкина и  Семенова  с  присуждением  им  Сталинской
премии.  Они были награждены несколько дней назад -- по секретному списку --
за выдающиеся открытия, принесшие сугубо практическую пользу.
   Хохот  в университете -- во всех аудиториях, во  дворе,  в студенческой
столовой  --  стоял  такой,  что  голуби,  садившиеся,  по  обыкновению,  на
университетские окна, целый день очумело носились над крышей.
   Казалось, с доморощенной аракчеевщиной покончено. Раз и навсегда.
   Не тут-то было.
   Полина показала мне статью, в которой на этот раз козлом отпущения  был
избран всемирно известный ученый академик Полинг. Споткнувшись на академиках
Фрумкине  и  Семенове, проработчики тщательно выбрали  очередную жертву, без
которой они  были  так  же  нелепы,  как инквизиция без костров, на  которых
сжигают еретиков.
   Полинг подходил по всем статьям. Во-первых, американец, во-вторых, отец
теории резонанса, объявлявшейся  идеалистической.  Более того, космополит...
Звание  лауреата Сталинской премии ему никогда не дадут. Взойти на трибуну и
возразить он не сможет. Кандидатура безошибочная, откуда ни взгляни.
   И  поволокли Полинга, фигурально выражаясь,  на лобное место.  Какой-то
остряк   предложил   сделать  чучело  Полинга   и   сжечь.  Ему  врезали  по
комсомольской линии, чтоб не острил.
   Когда  Полинга, что называется, разделали под  орех: и реакционер он, и
космополит,- в газетах промелькнуло сообщение, что Полинга в те же самые дни
вызвали   в  Вашингтон,   в   комиссию  по   расследованию  антиамериканской
деятельности. К Мак-карти. И уличили  его в  том,  что он активный сторонник
мира и друг Москвы...
   Университетские  проработчики  испуганно  объявили,  будто  это  совсем
другой человек. Реакционер -- это  Полинг.  А  друг Москвы --  это  Паулинг.
Другая транскрипция.
   Не   знаю,   суждено   ли  когда-нибудь   осуществиться   экономической
конвергенции, в это трудно поверить, но духовная конвергенция американских и
отечественных  мракобесов  и  шовинистов  в  1949-1953  гг. была  достигнута
полностью,   хотя   они,  наверное,  дико  вскричали  бы   от   благородного
негодования, услышь такое.
   Как две секты одного  и того же средневекового ордена, люто бранившиеся
друг  с  другом  ("своя  своих не познаша"),  они  делали одно  общее  дело:
преследовали "ереси", т.е. подлинных  ученых, порой, как видим, даже одних и
тех же.
   Copyright (c) Gregory SVIRSKY