Идти
было трудно: жесткая сырая трава, переплетаясь у щиколоток, резала кожу.
   Из-под  ботинок  выступала  ржавая  вода.  Откуда-то  тянуло   болотной
гнильцой, над головами пророчествовала кукушка...
   -- Погодите! Я только  надену кофточку! -- послышался возглас отставшей
Лели. -- Прохладно, как в рукописном фонде ленинской библиотеки.
   Юра  захохотал. Леля  оторопело взглянула на  него  и тоже  засмеялась,
рассыпая из панамы грибы.
   -- Не отставать! -- командным голосом крикнул Юра. -- Запевай!..
   Вечером  развели костер. Кто-то бросил в него охапку сырых  листьев. Он
горел,  как  дымовая   шашка.  От  удушья  спасались,  ползая  вокруг   него
по-пластунски. И еще смеялись.
   Галя  сварила  манную кашу  комками. Хорошо,  что  была "сверхплановая"
пища, которую напихали в  дорогу матери. Когда  Леля, заостряя  колышки  для
палаток, полоснула по своим синим штанам, терпение Юры иссякло:
   -- Если  ты поранишь пальчик, --  полушутя-полусерьезно заметил он,  --
имей в виду, это будет расценено, как самострел на поле боя.
   Но можно ли  долго  сердиться, когда трещат  сучья,  над рыжим пламенем
прозрачно  слоится  горячий  воздух,  в  горячей  золе  печется  картошка  и
задумчивые девушки тянут теплыми  и чуть  дрожащими, как  воздух  над огнем,
голосами: "Без любви ходить по свету нет судьбы печальнее"...
   Юра  в последний  раз попытался перевести  лирику в маршеобразный темп.
Галя надела ему на голову пустой рюкзак. Он затих.
   Напевая, Леля поглядела  сквозь слоистый воздух  костра на Юру, который
сидел на сухом валежнике. Достала из рюкзака новенький журнал.
   Леля и  сама  намеревалась  подарить журнал со своей первой публикацией
Юре. Покусав карандаш, она написала на обороте журнальной  обложки стихи Яши
Гильберга  о разведчике, попавшем в засаду и  державшемся до  конца. (Их под
разными названиями знал  весь университет). С  Рожновыми шутки плохи, но все
равно, Юрочка, будем держаться, как этот разведчик! До конца!
   Юра, взглянув на Яшины стихи, лег на  спину и, закинув  руки за голову,
сказал задумчиво:
   -- Да, только так...
   И стал декламировать,  на память,  вначале тихо, почти шепотом,  но все
более загораясь, будто самому себе клятву давал:
   ...когда же ночью застучали в двери,
   Согнувшись и вися на револьвере,
   Он сосчитал: им пять, себе шестой.
   И, сразу успокоившись на этом,
   Садил во тьму по серым силуэтам
   Весь белый, лунной обведен каймой...
   Леля засмеялась вдруг нервно, напряженно.
   Как хотелось уйти от нахлынувших чувств, которыевызвала эта строфа.
   Хватаясь за осклизлые ветви осинника, Леля боком опустилась к  ручью, в
который наперегонки шлепались, разбрызгивая черную воду, лягушки.
   "Если бы не Яша, -- подумала она, --  Яша, который не отвечает даже  на
ее  письма, если бы не  желание во всем идти в ногу с  ним, решилась бы  она
написать посвящение Сергею Викентьевичу? Хватило бы силы?"
   Ей, казалось, насмешливо ответил ручей:
   -- Клен-клен-клен...
   Леля  различила  свою  палатку  лишь  тогда,  когда  ткнулась  носом  в
пахнувший резиной и сыростью полог.
   Лежали на боку, впритык. Поворот по команде.  Галя вдруг сказала Леле в
затылок:
   -- Чувствуешь себя, как на рожновском семинаре...
   Кто-то фыркнул:
   -- Брехунец, тебя еще не вышибли из университета?
   Одинокий комар прорвался  в палатку. Д-з-з... Все слушают, кажется, это
у тебя под ухом. Сейчас вопьется.
   Леля  так и не сомкнула глаз. Часа  в четыре бочком, чтоб  не разбудить
Галю, она выбралась из палатки.
   Туман  становился  все  реже.  Уже  был  виден ближайший  пригорок,  за
которым, будто наперегонки, надсаживались петухи.
   Леля  обошла   обвисшую  сырую  палатку.  Оказывается,   впотьмах   они
расположились на муравьиной дорожке.
   Колыхавшийся от ветра овес вблизи был светло-зеленым. Чуть дальше  и по
сторонам темнее. Казалось ей, это теплый дымок стелется над полем, подымаясь
из оврага.
   Долговязый Владлен, хирург, асисстент отца,  которого взяла с  собой, в
поход,  спал на земле, завернувшись  в одеяло. Над  ним блестел  воткнутый в
осину топор. Леля испугалась, что топор может сорваться. Подергала за ручку,
но не смогла даже шевеьнуть ее. Постояла возле Владлена, думая о Яше. Ему бы
внимательность Владлена, заботливость его...
   Чувство не подчинялось арифметическим правилам.  О Владлене  она начала
думать,  перечисляя его  достоинства,  --  "со сложения". О  Яше  Леля стала
думать "с вычитания": "Упрям, самолюбив".
   Нагнувшись,  Леля  сорвала листок мать-и-мачехи, приложила  его  к щеке
мягкой шелковистой  стороной. Если  б  в  жизни все было так ясно.  С  одной
стороны -- мать, с другой -- мачеха.
   Облака  запылали  желтовато-белым огнем. Леля побежала навстречу  этому
огню.  На  молодой, наливавшейся  земными соками  росистой траве стелился ее
ярко-зеленый след.
   IV
   Вернувшись  в  университет, Леля прочитала на доске приказов: "Светлову
Е.П., как не  соответствующую должности младшего преподавателя  перевести на
должность лаборанта кафедры с окладом 70 р.".
   Каждый  новый документ,  требующий восстановления Светловой в должности
преподавателя,  Рожнов  встречал  иронической усмешкой: "На  кафедре  шумят.
Придется  им,  чудакам,  платок  на  роток!"  "Профсоюз  бунтует.  Как-никак
общественность! Ничего, урезоним!"
   Рожнов приоткрыл дверь кабинета.
   -- Вызвать ко  мне аспирантов, -- он перечислил несколько фамилий. -- И
студентку, как ее? Петрищеву.
   Шли последние  дожди. По черным тротуарам шуршала вода.  Шуршали желтые
шины, обдавая с ног до головы холодной грязью.
   Во  всех  шорохах  города  Леле  слышалось  леденящее  сердце  шуршание
исходящих и входящих на канцелярских столах.
   Места лаборанта не оказалось. Штатную единицу "отдали" канцеляристам.
   В университет Леля не ходила. Только в библиотеку.
   Каждое утро, набросив халатик,  она бежала  к почтовому ящику, вынимала
газеты, трясла их, не затерялся ли между ними конверт из Министерства.
   Звонила, писала и -- как в могилу...
   Как-то  она  задержалась  в  библиотеке  и  пришла  домой  заполночь. У
подъезда, то и дело поглядывая на часы, ее ждала Галя Петрищева.
   Та увидела Лелю издали. Широкие поля Лелиной зеленоватой шляпки, всегда
загнутые вверх, теперь были измяты и обвисли.
   -- Леля! -- с болью вырвалось у нее.
   Леля с надеждой  подняла  к  ней  свое худое, почерневшее лицо. Губы ее
обветрились и шелушились.
   Нет, Галя не принесла долгожданной вести.
   Леля  уткнулась лбом  в  парадную  дверь. Когда  она  плакала, края  ее
маленьких губ по-детски  оттопыривались. Лицо становилось  беспомощным. Галя
обняла  ее  за плечи  и,  прижав к  себе, рассказала,  что Юрочка  повесил в
комсомольском   бюро   плакатик:   "Несправедливость   к   одному   является
несправедливостью  ко  всем".  В эту минуту  Галя  забыла не только  о своей
неприязни к  Леле. Она  забыла даже о  том, что  завтра Рожнов  опять  будет
топать  на  нее  ногами,  требуя,  чтоб  она  узнала,  какие  ответные  шаги
предпринимают Светловы. (Рожнов побаивался отца Лели: "Медики вхожи всюду!")
   -- Вообще, Лелечка, ты не  падай духом, -- бодрым голосом  сказала Галя
и, поцеловав Лелю, побежала через дорогу в пустынный скверик, где можно было
реветь, не сдерживаясь, в голос.
   V
   Галю Петрищеву вызывали в кабинет Рожнова  уж несчетное  число  раз. От
старичка   лаборанта,  который  приплелся  за  ней,  шаркая  обрезанными  по
щиколотку  валенками, она спряталась  под  стол.  Преподавательнице  Варваре
Прохоровне плела  что-то  тем  лживо-почтительным  тоном,  которым  ее мать,
маникюрша,  разговаривала  с  "титулованными"  клиентками. Когда  взбешенный
Рожнов сцапал ее  у  выхода за локоток, она закатила глаза  и,  прислонясь к
стене, заохала:
   -- Воды-ы!
   Удрав  от  Рожнова,  Галя до  полуночи искала  "своего"  Юрастика.  Она
заглянула  в сизую от дыма  кухню студенческого  общежития, где под треск  и
шипенье  подгоравшей картошки первокурсники продолжали  извечный спор о том,
кто же в конце концов Сергей Викентьевич. Обеими руками подергала заложенную
изнутри палкой дверь клуба.
   -- Есть тут кто?
   В  нетопленом  фойе  уединился Юра в  плащике,  наброшенном  на  плечи.
Отщипывая от ломтя черного хлеба  и бросая  крошки в  рот, он писал какое-то
письмо.
   Оставив дверь приоткрытой, Галя на цыпочках приблизилась к Юре.
   -- Извини, что я к тебе со своим маленьким делом.
   До утомительности обстоятельно, утопая в мелочах, Галя рассказала Юре о
том, как Рожнов пытается ее "ущучить".
   -- Пристал, как банный  лист. Именно ко  мне  пристал. Надо  же! Почему
именно ко мне?
   Ей казалось, она знала почему. Это и заставляло ее страдать.
   Галя приехала  в  город,  чтобы  стать врачом.  Когда ей  в медицинском
институте возвратили аттестат ("за неимением мест"), она успела взглянуть  в
свою  анкету.  Фраза  "отец   исключен  из  партии  и   демобилизован"  была
подчеркнута. Только эта фраза.
   "Надо  же!  Он  пил,  а  я расхлебывай". --  Галя  полдня  проревела на
гранитных ступенях института. Поступая  в  университет, она в первый  раз  в
жизни соврала в анкете.
   Сначала ее мучило, что она так начала  свой путь в науку. Потом вралось
легче...
   "Кому  это надо,  чтобы я выросла врушей? --  Галя всхлипнула, глядя на
нахмуренного  Юру. -- Вот кому! Рожнову! Он все учитывает. Мол, Петрищева --
нуль без палочки. Ничто. В перспективе  -- клушка. Ей голову задурить -- раз
плюнуть... Столько раз  брехала,  что  ей стоит  еще разок!" -- Галя вытерла
мокрую  щеку,  затем  без  всякого  перехода спросила,  не хочет  ли Юрастик
сходить в кино. У нее есть два билета на шведский фильм.
   Если бы она смогла  выразить то, что  сейчас  чувствовала,  это была бы
страстная  исповедь  отверженной,  но благодарной  любви. Гале казалось, что
именно эта  любовь  выжигает из ее сердца все дурное. Если  бы  не Юра, она,
наверное, стала бы клеветницей, наушницей Рожнова, вообще дрянью.
   "Как мне сейчас поступить,  чтобы не опротиветь самой себе, --  сказала
бы она Юре, -- чтобы все-все поверили -- Галя, честная душа, она не побоится
сказать правду даже самому Рожнову!"
   Но Галя  не пыталась разобраться в чувствах, а если бы и попыталась, то
все равно  не смогла бы  их выразить. С каждой фразой она расстраивалась все
больше и больше!
   -- Почему он решил ущучить именно меня? Именно меня натравить на Лелю?
   Юра молчал, поглядывая на Галю.
   Брови  у  нее  подбриты.  От  этого  плоские  надбровные  дуги  кажутся
ссадинами.  Под выпуклыми,  как  у галчонка,  глазами пыльца от  накрашенных
ресниц.
   У  Юры  вдруг  мелькнула необычная для  него мысль:  сколько  времени и
энергии потрачено на то, чтобы обезобразить Галку. "Дуреха ты наша"...
   Он застыдился своего недоброго чувства. "Не могу помочь человеку, вот и
сволочусь..."
   Но  за этим возникло  чувство еще  более  стыдное. У  него лицо  обдало
жаром, когда он вспомнил, как  готовилась  в университете "научная сессия" в
честь десятилетия сталинской конституции.
   На расширенное заседание парткома пригласили комсомольский актив, учить
уму-разуму. Он, Юра, попал на столь высокое действо впервые.
   Татарцев   произнес  вступительное   слово  в  защиту   партийности   и
народности, хотя никто против этого и не возражал... Это и насторожило.
   Юра был тогда второкурсником,  но уже знал: коль начали о партийности и
народности, тотчас  станут изобличать кого-либо в беспартийности  помыслов и
безродности.  Все пять  лет затем повторялся на его  глазах  этот жертвенный
обряд, напоминавший Юре строку из крыловской  басни: "Как смеешь ты, наглец,
нечистым рылом здесь чистое мутить питье мое..."
   После памятной всем юбилейной сессии кривая истерии круто взмыла вверх.
В  газетах,  что  ни месяц,  стали  выскакивать,  точно  фурункулы  на  теле
человека, страдающего  неправильным обменом  веществ, статьи  и  "сообщения"
аспирантов  Татарцева  о  Сергее  Викентьевиче Родионове, Преображенском,  а
недавно появился и похожий на удар кистенем по голове  фельетон  о пособнике
космополитов,    низкопоклоннике    академике    Родионове.   Студенты,   не
сговариваясь, дружно окрестили его "фельетонным бандитизмом".
   Юра взглянул на брови-ссадины Гали, вздохнул:
   -- Хоть у тебя, Галя, и дай Бог голосина,  но  кто его расслышит в этом
поросячьем визге... -- Он умолк, ощутив вдруг остро, как никогда  ранее, что
этот газетный визг и есть взявшие "новые высоты" татарцевскиея партийность и
народность, которые не оставят места  в жизни ни для Сергея Викентьевича, ни
для  Лели, да и для него, Юры Лебедева, если он не двинется за  Татарцевым и
Рожновым следом в след...
   --  А  что, если дать им  бой, а? Твой голос да мой  голос.  В горах от
этого случается камнепад... Они на танках, а мы на санках... Боишься, Галка?
   --  Невезучая  я,  -- Галя  развела руками. -- Голос мужской, а  судьба
бабья...  Юрастик, ну что же мне такое  сделать,  чтобы Рожнов  про  меня...
забыл, а?

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

   I
   Сергею  Рожнову  в  юности  ударом  сорванной  мачты  искривило  шейные
позвонки; голова его подалась вперед, что придавало  ему, особенно когда  он
работал за письменным столом, сходство с гончей.
   В передней неистовствовал звонок. Всполошить  квартиру в  такой поздний
час не позволил бы себе даже ополоумевший от зубной боли пациент матери.
   "Крестный" прикатил!
   Рожнов скинул с широченных плеч  Федора  Филипповича  Татарцева плащ из
тонкого габардина и настежь распахнул дверь своего кабинета.
   --  У  тебя и  ночью  как днем! -- Татарцев нацепил  на  нос обрезанное
турецким  полумесяцем  пенсне  и  одобрительно  осмотрел   кабинет,   обитый
коричневым  линкрустом и освещенный  плафонами  дневного света. Этот  жидкий
голубоватый свет вовсе не был похож на дневной.
   Покачиваясь  в кожаном кресле (Рожнов сам  сконструировал  этот  гибрид
зубоврачебного кресла и  качалки), Татарцев  углубился в  чтение документов,
заранее приготовленных для него.
   --  М-м-м...  -- проборматывал Татарцев вступительную  часть, -- Рожнов
Сергей    Христофорович...    членом-корреспондентом...    м-м...   Институт
языкознания Академии наук, ученый  совет филологического... м-м... Почему не
указан пединститут?.. Прокатили на вороных?! Так-так, Горелик  жаждет, чтобы
ему загнули салазки.
   Он щелкнул  переключателем,  чтоб  стало  светлее,  но  плафоны  совсем
погасли. Зато зажглись зеленые глаза у фарфоровой совы,  стоявшей на книжном
шкафу.
   -- Страсти какие! Как в лесу.
   Филологическое образование изощряло способность Сергея  прикрывать свой
срам -- от самого себя  --  перышками  философических сентенций:  для вполне
развитого мышления,  прочитал  он у  Гегеля,  прекрасного  нет.  Есть только
истинное.
   Истинным был  лишь страх: те, кто быстро выдвигают, умеют и задвинуть с
такой же быстротой...
   В  заочную  аспирантуру  поступил  еще  до  войны:  на  всякий  случай,
подстелить соломки. "Защититься"...
   Диссертация увлекла его: он попал в руки Сергея Викентьевича Родионова.
Подумать только, десятки тысяч людей, живущих у  снеговых пиков Центрального
Кавказа, не могут выразить  письменно своих чувств на  родном языке. У целой
народности нет ни письменности, ни  литературы. Рассказать  о прошлом  могут
только утварь и  хитроумные зарубки на  деревянных плашках. Он, Рожнов, даст
этим людям родной язык, создаст им грамматику!
   Рожнов  писал  кандидатскую  пять  лет.  В  горных аулах  его встречали
торжественно, как Бога, подносили вино в отделанных серебром рогах. Порой он
чувствовал себя Прометеем, который должен принести огонь в  эти горы. Сергей
Викентьевич  был   убежден,  что   Рожнов   станет  его  преемником,  славой
университета,  да и  сам Сергей начал  уже привыкать к  этой  мысли.  Он был
счастлив; отец гордился им, говорил, воздев трясущиеся руки:
   -- П-перво-наперво,  ты  будешь независим  от Глашки  (между собой  они
звали мать Глашкой). Ты будешь свободен в своих поступках, как Саваоф!..
   Рожнов  оглядывался на свою  жизнь  с  тоской. Как  он мог  мириться  с
чиновничье-комсомольской лямкой? Убивать в себе человека? Какое счастье, что
на его пути встретился Сергей Викентьевич!
   ...Торжественную   сессию  в   честь   очередного   юбилея   сталинской
конституции  открывал, вместо "скандалиста" Сергея Викентьевича, замминистра
Федор Филиппович Татарцев. Рожнов  столкнулся со своим старым знакомым нос к
носу. Тот не подал ему руки.
   -- Ты, оказывается, упорствуешь в своих  старых ошибках! -- сухо сказал
Татарцев. -- До войны  стоял  на порочных  позициях,  и  сейчас?..  Думаешь,
общественность  будет  смотреть сквозь пальцы на твою многолетнюю объективно
диверсионную деятельность против советской науки?
   Татарцев  ушел,  Сергею  захотелось  вжаться  в  землю,  как  во  время
артиллерийского налета.
   Юбилейная сессия, на которую  съехалась  "вся Москва", продолжалась два
дня, Федор Филиппович конфиденциально сообщил ему вечером, что Викентьича...
-- Он провел ребром ладони по шее.
   -- Тебе, водяной капитан, предоставляется последний шанс. С нами ты или
нет? Или -- или...
   Рожнов закрыл лицо руками. "А Леля?"
   Выйдя на  улицу, Рожнов долго смотрел на старинное здание университета,
словно прощаясь с ним.
   "Все! Мать права:  нельзя тут с открытым  лицом,  отравленными  копьями
бьют, как при дворе Тиберия. Тут медная маска нужна, непробиваемая!"
   До полуночи он бродил по занесенным снегом улицам, не замечая, что щеки
его мокры от слез. Он расставался с Сергеем Викентьевичем, с Лелей, со всем,
чем жил...
   На другой день,  на юбилейной сессии, он сказал то, что от него хотели.
"Время   выколачивает  свою  дань",  --  утешал   он   себя  словами  Сергея
Викентьевича,  которого уличил  "без  ненужного пафоса" (это  он  специально
выторговал у Татарцева), уличил в том, что академик низкопоклонничает  перед
заграницей ("в кабинете стоят бюсты всех идеалистов эпохи -- от Эйнштейна до
Менделя") и покровительствует безродным космополитам...
   Слова эти были газетным стереотипом времени, и Рожнов считал, что никто
всерьез  к ним не отнесется. Ничего  нового  он не  открыл,  даже  про бюсты
Москва наслышана.
   "Попросили, я  и  выступил",  --  оправдывался  он перед  самим  собой,
обнаружив  в профессорской, что для  одних он более  не существовал,  другие
заглядывают ему в глаза.
   Все удавалось теперь без труда...
   Окажись диссертация в сто раз хуже, все равно прошла бы "на ура".
   На  банкете  Федор  Филиппович с  пьяных глаз  проговорился:  "Была  бы
погромная ситуация -- будет и диссертация!"
   Сергей  запомнил  эти  слова:  Татарцев был  искренен  не  тогда, когда
говорил, а когда проговаривался.
   Вершина  была  взята. Татарцев объявил  диссертацию  Рожнова "явлением,
горением, борением"... Отныне Рожнову портило  кровь лишь то, что возле него
существовали еще люди, вовсе на него не похожие. Какие-то довоенные чистюли.
Вроде  Оксаны Вознюк, которая отказалась заклеймить  Викентьича на юбилейной
сессии,  или  Юрочки  Лебедева.  "А  Леля? Неужели  не  простит?.." Впрочем,
реакцию Лели  он предвидел:  "Строит  из себя невинность". Все они такие же,
как  Рожнов. Все! Или будут  такими!.. Чисты только дураки. Повсюду, в любом
деле, одно и то же: молоко дают коровы, а ордена получают доярки...
   Татарцев  опять щелкнул  выключателем.  Совиные глаза  погасли, и снова
зажегся жидкий голубоватый свет.
   -- М-м... "По 1943 г. на ответственной комсомольской работе. С  1944 г.
адъютант командующего. В 1946 г. демобилизовался. С 1946 по 1947 г. снова на
комсомольской работе. В 1947 г. поступил в аспирантуру".
   Кончив чтение, Федор Филиппович произнес почти с завистью:
   --  Неудивительно,   что   ты  шагаешь   семимильными   шагами,  Сергей
Христофорович. С такой анкетой...
   Их позвали к  столу. Ополовинив графинчик  водки,  закусив  золо