и хромовых ботинках, шоферы.  Проурчал и протиснулся
между горкомовскими  "Победами" старенький "Москвич" с облупленной  краской.
Из  него вывалился  медведем  Саша-гигант  в длиннополой  шинели, завклубом,
неудачливый  аспирант  и  "штатный  оратор  эпохи  бдительности",  как   его
называли.
   Машины  стояли буфер  в буфер  во  дворе. университета вокруг памятника
Ломоносову,  возвышавшегося  на каменном пьедестале.  Казалось,  на великого
ученого набросили огромный спасательный круг...
   --  Понаехали, -- со вздохом заметил Юра. -- А  "ЗИС"-то с зеленоватыми
стеклами. Пуленепробиваемыми. Чей  это?.. Из ЦК приехали?.. Да, юмора у  них
нет...
   Навстречу  Юре шествовали  первокурсники  с  озорными  сияющими лицами.
Держа на весу стулья, они были в них, будто в барабаны.
   --  Прекратите  балаган!  --  вполголоса  бросил Юра.  -- А  то  снимут
штаны...
   ...  Студенческий  вечер  был  признан  идейно   порочным,  "враждебной
вылазкой".
   Однако "вылазка" продолжалась, стоило двум-трем филологам встретиться в
коридоре факультета, в библиотеке, в столовой.
   Всего   неделю  назад,   стоило  кому-либо   заговорить  при   всех   о
факультетских  делах,   его  либо  испуганно  обрывали,   либо  толпа  сразу
распадалась  на маленькие шепчущиеся группки, словно ее рассекли  гигантским
ножом.
   Теперь шепчущихся не было. Общий разговор не  утихал  ни на минуту,  то
веселый, то гневный. Вспоминали Юрин  "концерт", справлялись о судьбе письма
в защиту  Сергея  Викентьевича  и  его учеников,  написанного в ту же  ночь;
специальная делегация отвезла его в Кремль,  в проходную. Юра сам протянул в
окошечко: "Сталину Иосифу Виссарионовичу!"
   Сдали письмо, а на сердце неспокойно...
   Юра снова взялся за свою тетрадку, в которой записывал все, о чем думал
в  эти дни.  Карандаш вдруг, казалось,  сам по себе вывел:  "Успехи  науки и
цивилизации должны раскрепощать людей, а наш факультет закрепощает. Почему?"
Это был отзвук  чаадаевских мыслей.  Юра  открыл их для себя  в доме  Сергея
Викентьевича, готовясь к дипломной работе...
   Прошло  немало  лет, и немало невзгод  претерпел  Юра,  прежде  чем  он
написал и  выпустил в дни хрущевской  "оттепели" книгу  о  Чаадаеве, умную и
отважную книгу, ставшую широко  известной и  в России, и среди интеллигенции
Запада. Но  задумана она  была тогда,  во время  "студенческого бунта",  как
назвали тот вечер на филфаке.
   Юра появлялся в университете пораньше, с нежностью и тревогой  глядя на
своих теснившихся в коридоре товарищей. Как он понимал их! Они были смелыми,
верными, но... разве не гуляла по университету самонадеянная фраза Рожнова о
том, что "этот филологический Новгород Москва по бревнышку разнесет..."
   А вместе не страшно...
   -- Интересно, -- вздохнул он, -- где сейчас наше письмо?..
   Письмо "дорогому товарищу Сталину..." было совсем рядом с адресатом. На
площади Дзержинского. В Министерстве государственной безопасности.
   С письма были сняты копии.  Над одной из них размышлял сейчас профессор
Ростислав Владимирович Преображенский.
   Какие бы толки  о  судьбе этого  письма  ни ходили,  ни один  человек в
университете и подумать не мог, что оно в конце концов попадет к  профессору
Преображенскому.
   Бог  мой,  что  только  не  говорилось  в  эти  и  последующие  годы  о
Преображенском!  Какие  только  костюмы   не  примеряло  к  нему  время.  От
героических доспехов Дон  Кихота Ламанчского до клоунского наряда присяжного
университетского  "формалиста" и прочего враждебного "иста",  которым Рожнов
запугивал Ученый совет...
   В начале  тридцатых годов  Преображенского подняли  ночью с  постели  и
бросили в камеру,  вместе с членом Политбюро Каменевым, у которого он, тогда
уже известный ученый, был референтом по культуре.
   Академик   Родионов  хлопотал  за  него  и,   был  уверен,  выхлопотал:
Преображенского выпустили; правда, затем, на глазах у всех, мытарили, довели
"до портсигаров"...
   Увы,  Ростислава Владимировича выпустили  не  по  ходатайству  всемирно
известного академика,  к которому он приехал  прямо  из  тюрьмы, в  кургузом
пиджачке и каторжных, на деревянной подошве, "котах".
   Выпустили его совсем по другой причине. И все последующие годы держали,
что называется, на короткой сворке... Еще до войны его взял к себе некий Д.,
комиссар  госбезопасности,  помощник Ягоды. Он и придумал  "портсигары". Это
была неглупая идея.  Хоть этот специалист и сгинул в тридцать седьмом, когда
были срезаны, как сапожным  ножом,  и все  его  товарищи, Преображенский  не
отбросил "золотой  идеи"...  Почти  два года  выпиливал  и  гнул алюминиевые
портсигары. В свободное время...
   Портсигары и помогли восстановить полное доверие профессуры. На  глазах
мучили человека. Ученого с мировым именем.
   Ученому  звонили с  Лубянки  чаще, чем  другим  подобным:  он  был ярко
талантлив, эрудирован и к тому же обладал фантазией и пером романиста.
   Это  ведь не  рецензию настрочить на  какого-нибудь  мертвого от страха
Федина; требовалось воссоздать искреннее  раскаяние любимца  партии  "нашего
Бухарчика", пусть даже для дубины-двойника "нашего Бухарчика"; или  хныканье
наркома   Рудзутака,   которого   издавна   окрестили   за   нерешительность
"Рудзуэтак-Рудзутак"...   Кличка  Рудзутака  оказалась  для  Преображенского
просто волшебным ключиком. Стиль -- это человек...
   Каким  требовалось   быть   стилистом   ему,  автору  "раскаяний"!  Как
перевоплощаться!..  Нынешние  театры  одного  актера  --  жалкие балаганы...
Бедняга  Аркадий  Райкин!  Районного  начальника   сыграл  Райкин  --  и  то
затаскали. Кого играл  он, Преображенский, "закулисный  гений", как окрестил
его М. из ГБ! Кому  писал роли!.. Если дано было б создать мемуары!.. О нет,
настигнут, куда б ни сбежал...
   В университете имени Ломоносова профессор  Преображенский был безопасен
только для одного человека: Сергея  Викентьевича  Родионова. Он почти ничего
не  писал  о  старике,  как  его  к этому ни  понуждали.  Здесь,  в квартире
Родионова, был  его "оазис", его обетованная  земля, где он  чувствовал себя
человеком.
   Когда   понял,  не  одолеть  ему   "ярости  масс",  засыпавших  Лубянку
анонимными письмами, сделал беспроигрышный шаг: затолкал Сергея Викентьевича
под    крышу    военного   института    --    академиком-консультантом    по
совместительству.
   Признаться,   Оксана  помогла,  шальная   партизанка,  бессменный  член
парткома университета. По официальной линии  -- зверь из бездны. Не подходи!
А в "личном плане" -- в лепешку разобьется, поможет...
   Сволочное время!
   Как  сопротивлялся  Сергей  Викентьевич  пришельцам   в  погонах!   Как
отталкивал от  себя машинную лингвистику!  "Я в секретах профан, на  что мне
ваши шифрованные бредни!" -- возгласил. А потом притих:
   --  А  что?!  --  Развеселился,  объяснил  дочери,   встревоженной  его
веселостью: -- Я теперь неприкасаемый индус. Каково?!
   Что говорить, Сергея Викентьевича спас. Но студентов не жалел. Они были
расхожим материалом...
   Как бывают  тюремные "наседки", так Преображенский  был университетской
"наседкой"... Как показало время, самой опасной "наседкой"...
   Одна  из его "легенд" (так называл он свои  доносы) была посвящена  Юре
Лебедеву.
   Нет, вовсе  не  потому, что Лебедев  вступил в "неэлегантный  спор"  по
поводу  его книги,  занявшей чуть  ли не  половину очередной "Комсомолии"...
Преображенский  не   был   злобно-мелочным  человеком.  Просто  Юрочка   был
откровеннее других. Что думал, то и высказывал...
   С теми, кто постарше, приходилось труднее.
   Оксана Сидоровна  долго сторонилась его, Гильберг  был  замкнут  и,  по
причине физического недостатка, не играл в шахматы.
   А за шахматами так хорошо говорится...
   Как  только университет  забурлил и стало ясно, что Рожнов с молодежным
паводком  не  совладает, незавершенное  дело Юрия Лебедева было выделено изо
всех других. С  него  сдули пыль и увенчали студенческим письмом к  Сталину,
которое лежало сразу за описью бумаг, как главный документ обвинения.
   Ему  сообщили, что дело срочное,  доложено самому,  и  он отложил  даже
рукописи и книги арестованного литературоведа Пинского, на которые он -- так
же срочно  -- писал "закрытые"  рецензии.  Такие рецензии,  строго говоря, и
были  ныне  его  главным делом.  Они  все  погостили  у  него,  арестованные
литературоведы,  от  старика  Оксмана  до юнца  Белинкова. Не сами, конечно,
только крамольные рукописи -- их вина и несчастье...
   В последнее время круг забот профессора Преображенского стал непрерывно
расширяться.  Он был  не рад  этому, о, нет! Работа становилась все грязней.
Только    что    сдал    разработку    под    титлом   "подпольная    группа
евреев-террористов"... Никакого  террора,  конечно, не было. Просто у одного
из  студентов обнаружили  ржавый немецкий  "вальтер",  трофей  времен войны.
Фамилия  студента  была еврейско-немецкой.  Подключили  к  "террористу"  еще
несколько еврейских юнцов и девчат, взятых "за язык", пришлось ему  сочинять
для следствия целую "идейную платформу" еврейского террора... Что поделаешь!
Время  выколачивает  свою  дань,  говорил  Сергей  Викентьевич...  Ох,   оно
выколачивает...
   Преображенский  писал  медленно,  неторопливо  вспоминая  доверительные
беседы  со  студентами,  которым  импонировала   ясность  мысли  и  смелость
профессора Преображенского и которые слетались к нему, как бабочки на огонь.
   Огонь всегда  горел  в  его  "келье"  на площади  Восстания, окнами  на
высотный дом, где  квартиры ему  все-таки  не дали. Здесь  ждали гостей, как
говаривали,  все  коньяки  мира,  целая  коллекция,  от  "молдавского,   три
звездочки"  до  "Наполеона";  грузинское  "твиши",  любимое  им,  и  печеная
картошка,  на  которую  студенты   набрасывались   куда   охотнее,  чем   на
легендарного "Наполеона".
   Он был  добрейшим из добрых, по убеждению всех выпускников; впрочем, он
и бывал добр  -- кому сотню даст "взаймы", а  кому и триста отвалит...  И не
всегда с тайным расчетом.
   Иногда Преображенский нарывался на такого же  соглядатая, как и он сам.
Сколько их было в университете?!.. -- Ну, что ж, он давно уже  объяснил, что
применяет  в своей работе  "тактику липкого языка".  "Я  выпускаю язык,  как
муравьед, и на него налепляются муравьишки..."
   Но это была лишь отговорка.
   Предельная,  безоглядная искренность  в высказываниях,  искренность  со
всеми -- это была  плата, которую он брал  за свою адову работу: любой донос
на Преображенского возвращался к нему самому.
   Это были его тридцать сребреников...
   Преображенский кончил  трудиться  лишь около двух  часов ночи.  Зевнул.
Потянулся. Попросил у старушки-экономки крепкого чаю.
   Сбоку, на ломберном столике, стоял мощный трофейный "Телефункен".
   Включив приемник, Преображенский сразу  наткнулся  на  вторую  рапсодию
Листа и блаженно хрустнул пальцами.
   Он  любил  посидеть  ночью вот так, пошарить  по  эфиру, по странам,  в
которых ему не бывать никогда. Никогда! Ни-ког-да!!
   Думал ли он в эти часы о тех, кого предавал?
   Когда-то думал,  и неотвязно...  Пытаясь  уйти  от  бессонницы,  ночных
кошмаров -- от "канатчиковой дачи", которую студенты называли ДУРДОМОМ ("Как
будто "дурдом" -- там!"...). Он однажды  сказал  себе, что,  по  сути, губит
сыновей тех,  кто погубил Россию. Вверг ее  в кровавый кошмар.  Они  избрали
своим  призванием  национальное  самоубийство.  они  сами...  Он,  Ростислав
Владимирович  Преображенский, такая же жертва!.. О нет, не только  жертва!..
Миллионы мстят  его  руками. Из могил...  Развесили  на  всех углах фанерные
щиты: "Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет"...  Решили, что к  ним,
лично к  ним, коммунарам, народным  радетелям,  это не относится. Невежды! В
России крикни:  "Тысячу  --  на  фонарь!", аукнется:  "Миллио-он!.."  Только
начни. Вернется бумерангом -- в твое окно...
   Он  начал  путаться, вспоминая  фамилии  в его проскрипционных списках.
Кажется, они все укладывались в его теорию  "исторического  самоубийства"...
Однако в одну из бессонных ночей, после громкого процесса тридцать седьмого,
когда нарком Крестинский  посмел "забыть" написанную для  него  роль,  начал
кричать  что-то  свое,  Преображенский  поймал себя  на том,  что  брезгливо
разглядывает  свою   собственную  белую  узкую   и  все-таки,  несмотря   на
склеротические пятна, красивую руку, которой предстоит еще столько написать:
и монографию об Алексее Константиновиче Толстом, и  учебник по теории стиха.
Да  нет, он почти с  отвращением  глядел на  то, как  она напряглась, выводя
золотым паркеровским пером фамилию очередного неудачника (так Преображенский
называл преданных им...)
   "Бред! Литература! Макбет! -- сказал он  себе. -- Не зря Лев Николаевич
не любил этого буеслова".
   И потом... неправомерно, да нет, дико сравнивать!
   Он  мог бы подтвердить, к примеру, хотя бы вот этот  факт, который стал
там известен  помимо  него. Но не подтвердил!  Не подтвердил и все тут! Спас
душу живу. Да вот сейчас. Этому Юре и прочим клеили террор.  Он сумел подать
их как безответственных "интернационалистов".
   По пункту КРА... Обязательно хотели группу. Расшибись, а  непременно --
разветвленную по  всем  городам  и весям... Полистал архив,  привязал бывших
выпускников, одного из Кинешмы,  другого из Башкирии...  Гильберга, полагал,
не  возьмут. Все-таки без рук человек. Увы, подписали  и не поперхнулись. "А
каким еще  быть  нашему  советскому  еврею,  --  сказал  Иван  Семенович  из
следственного отдела. -- С руками?! Боже упаси!.." Как хохотали коллеги!.. И
все же  -- отвел террор. И даже название утвердили, предложенное  им:  "ДЕЛО
ИНТЕРНАЦИОНАЛИСТОВ..."
   ...Преображенский брал свою плату сполна, а отдавал взамен лишь то, что
по его представлениям, нельзя было не отдать.
   Лишь то, что вымогали.
   И то  не всегда.  Особенно  после войны,  когда "черные вороны" увозили
юнцов,  вернувшихся  с войны,  почти  мальчишек;  даже теория "исторического
самоубийства" не могла оправдать мести до седьмого колена...
   "Поиграем в  жмурки", -- говаривал он  самому себе, умалчивая  в  своих
"легендах" о том или ином... И это составляло предмет его гордости.
   Но  ведь  они  были  лучшими  студентами  его,   и  Юрочка  Лебедев,  и
"угловатый" Константин Богатырев --  талантливый германист и переводчик... А
этот -- Яша Гильберг?..  Тетради  Гильберга  со  стихами были испещерены его
пометками, порой весьма  лестными. Переводы  из  Рильке были лучшими,  какие
только он знал, а к чему привело его прямое, в рецензии, заступничество?.. К
усмешке генерала М...
   -- Стареете, Ростислав Владимирович!..
   У старых кляч одна дорога --  на живодерню... Генерал с Лубянки об этом
не напоминал, но и не забывал, конечно...
   Но с того дня Преображенский в заступничестве "знал меру".
   Играл, но -- не заигрывался...
   Чтоб умерить свой "пыл",  недавно подсчитал, сколько начальников ушло в
мир  иной.  Досрочно... Оказалось, за  годы  народовластия  в  органах  было
срезано шесть слоев.
   "Нет уж, пусть с ними черт играет!.."
   Думал ли  он сейчас  о своих "неудачниках",  всех  этих  юрах  и  яшах,
прихлебывая чай, бодрящий, заваренный так, как он любил?
   И да, и нет.
   Думал,  но  отчужденно, не  как  о  людях,  а,  скорее, как  о  фигурах
"иллюзиона", старого немого кино.
   Он  допускал в  свое  сердце только детей. Дети были его слабостью, его
постоянной   привязанностью,  которая  с  годами  становилась   болезненной,
маниакальной  страстью.  Детей  он  мог  любить без страха:  на  них ему  не
придется писать. Никогда не придется писать. Ни-ког-да.
   Они -- его Рим, его Париж, его Букингемский дворец...
   Выключив "Телефункен" и  расписавшись на последней странице  "легенды",
он  задумался о своем приемном внучонке,  о Волике,  которого уже второй год
обучал английскому и  французскому  языкам. Волик  остался от родителей,  на
которых пришлось написать...
   Вечером, по  обыкновению,  он  заехал за ним в  детский сад.  Прощаясь,
Волик поцеловал воспитательницу в щеку. Он, дед, развел руками.
   -- Ты же против поцелуев. Ты даже меня не целуешь.
   Едва "Победа" тронулась, Волик разъяснил со вздохом:
   -- Она любит, когда дети целуют ее при родителях.
   "Я виноват во всем, Волик, --  размышлял  Преображенский не без горечи.
-- Прости меня, мышонок. Меня зовут к телефону -- я прошу ответить, что меня
нет.  Вызывают на Ученый  совет,  я отвечаю, что лежу с гриппом. А Волик меж
тем сидит у меня на коленях..."
   Ростислав  Владимирович  вышел  на улицу,  чтобы  хоть немного подышать
свежим  воздухом  перед  сном.  Подняв шалевый воротник из искристого, почти
черного бобра, он зашагал по спящей Садовой, мимо особняка Лаврентия Берия с
темными  окнами,  мимо Патриарших  прудов,  где, по убеждению  его экономки,
таились водяные и прочая нечистая сила...
   Ростислава  Владимировича  успокаивало  чувство...  ординарности  своей
судьбы. Это чувство вызывали заваленные снегом улицы и площади, мимо которых
шел. Они имели для него особый  смысл: назывались именами талантов, которые,
как  и он, Ростислав Владимирович Преображенский, служили  своему времени. И
за страх, и за совесть...
   Он поскользнулся, едва не полетел,  когда переходил улицу имени Алексея
Толстого. Особняк Берия выходил одной  стороной на Алексея Толстого, что  ж,
Алексей  Николаевич  Толстой,  "государев  холоп",  как  честил  его  Сергей
Викентьевич, своей судьбы достоин...
   Впрочем, он его  не осуждает. Кто в  царевых дворцах не  сгибался в три
погибели?..
   Шаркая  галошами,  чтоб не  оступиться, достиг площади Маяковского, где
урчали самосвалы, груженные снегом.
   "Ну, этот-то, с морковкой на шее, холопом не слыл... И то ведь пришлось
не  то что изогнуться,  но и  припасть  к  стопам,  чтоб  объявили  "лучшим,
талантливейшим..."
   Общая судьба, общая судьба...
   Двинулся через  площадь, к гостинице  "ПЕКИН", возле которой, в  жидком
свете уличного фонаря, мелькали уродливо-длинные тени.
   Строил  "ПЕКИН",  видимо,  человек  куда  более  независимый,  чем  он,
профессор  Преображенский.  Пренебрег декларированной готикой... А все равно
пришлось ему водрузить  на крышу шпиль. Правда, ублюдочный, укороченный,  не
шпиль, а шпилек. Не сметь иначе!..
   От времени не уйдешь!..
   Пусть  именем  Преображенского улиц  и  площадей не назовут, фанфары не
нужны, но ведь  он, Ростислав Владимирович Преображенский...  он  просто  не
хотел умирать... так же, как они. Всего только: не хотел умирать... По своей
нравственной сути он такой же, как они, эти московские переулки и площади  с
новыми именами...
   Эта мысль, вернее, промельк мысли ослаблял, на какое-то время, ощущение
загнанности, обреченности.
   У всех одна судьба. У всех...
   Утопая  в сугробах, Ростислав Владимирович взглянул на "ПЕКИН". Отсюда,
с середины площади, он казался праздничным кораблем, который плыл в морозной
ночи  с красными огнями  на своем "китайском" шпиле. Он  приближался к нему,
когда услышал вдруг знакомые голоса. Из ресторана  выходили, застегиваясь на
ходу,  Татарцев, Рожнов и несколько  руководящих писателей,  которые, как  и
Рожнов  с Татарцевым,  провели сегодня полдня на инструктивном  совещании  в
Отделе  культуры  в  ЦК партии. Розовощекий, точно  нарумяненный,  Александр
Фадеев,  тучный,  похожий  на  Геринга,  Анатолий Софронов.  Они  уселись  в
подкатившую тут же "эмку" и унеслись в ночь.
   До  Преображенского  донеслись  обрывки  разговора. оставшихся.  Рожнов
коснеющим    языком    говорил    об    очередном    заявлении    на    него
студентов-протестантов...
   -- Выбрось...  к такой-то матери,  -- сказал Татарцев. -- Русским людям
теперь на это... наплевать!..
   Они  шли, видно,  к стоянке такси, прямо  на  него.  Шагнул в  сторогу.
Поздно.
   Преображенский   с   брезгливой   усмешкой   отметил,   что   проректор
университета  по  гум