в.
   Кожух встал на свеженасыпанную землю с обнаженной головой:
   - Товарищи! Я хочу сказать... погибли наши товарищи... Да... мы  должны
отдать им честь... они погибли за нас... Да, я хочу сказать...  С  чого  ж
воны погибли?.. Товарищи, я хочу сказать, Советская Россия не погибла, она
будэ стоять до скончания вика. Мы тут, товарищи, я хочу сказать, зажаты, а
там - Россия, Москва, Россия возьмет свое.  Товарищи,  в  России,  я  хочу
сказать, рабоче-крестьянская власть... От этого  все  образуется.  На  нас
идут кадеты,  то  есть,  я  хочу  сказать,  генералы,  помещики  и  всякие
капиталисты, одним словом, я хочу сказать, живодеры, сволочь! Но мы им  не
дадимся, мать их так, да! Мы им покажем. Товарищи,  э-э...  мм...  я  хочу
сказать, засыпем наших товарищей и поклянемся на их  могилах,  постоим  за
Советску власть...
   Стали  опускать.  Баба  Горпина,  зажимая  рот,   начала   всхлипывать,
тихонько, по-щенячьи повизгивая, потом заголосила; за ней другая,  третья.
Все   кладбище   заметалось   бабьими   голосами.   И   каждая   старалась
протолкнуться, нагнуться, черпнуть рукой земли и кинуть  в  могилу.  Земля
глухо сыпалась.
   Кожуха на ухо спросили:
   - Сколько патронов дать?
   - Штук двенадцать.
   - Жидко будет.
   - Знаешь, патронов нет. Каждую штуку приходится беречь.
   Рванул негустой залп, другой, третий.  Мгновенно,  раз  за  разом  ярко
выхватывались лица, кресты, быстро работавшие лопаты.
   И когда смолкло, все вдруг почувствовали: стоит  ночь,  тишина,  пахнет
теплой  пылью,  и  немолчный  шум  воды  нагоняет  дрему,  не  то  смутные
воспоминания,  -  не  вспомнишь  о  чем,  а  за  рекой,  на  краю,  далеко
протянувшись, лежит тяжелыми изломами густая чернота гор.



3

   Ночные оконца черно смотрят в темноту, и в  их  неподвижности  зловещая
затаенность.
   От  жестяной,  без  стекла,  лампочки  на  табурете  бежит  к  потолку,
торопливо колеблясь, черный траур. Густо накурено. На полу  фантастический
ковер с бесчисленными знаками, линиями, зелеными, синими пятнами,  черными
извивами - громадная карта Кавказа.
   В распоясанных рубахах, босые, осторожно ползают по ней на четвереньках
- командный состав. Одни  курят,  стараясь  не  уронить  на  карту  пепел;
другие, не отрываясь, все лазят по ней. Кожух с сжатыми челюстями сидит на
корточках, смотрит мимо крохотными светло-колючими глазками, а на  лице  -
свое. Все тонет в сизом табачном дыму.
   В черноту окошечек, ни  на  секунду  не  смолкая,  накатывается  полный
угрозы шум реки, который днем забывается.
   Осторожно, полушепотом, хотя из этой и из соседних  хат  все  выселены,
перекидываются:
   - Мы все тут пропадем: ни один боевой приказ не выполняется.  Разве  не
видите?..
   - С солдатами ничего не поделаешь.
   - Так и они все подло пропадут - всех казаки изрубят.
   - Гром не грянет, мужик не перекрестится.
   - Какой черт - не грянет, коли кругом пожаром все пылает.
   - Ну, пойди, расскажи им.
   - А я говорю - Новороссийск надо занять и там отсиживаться.
   - О Новороссийске не может быть  и  речи,  -  сказал  в  чисто  вымытой
подпоясанной  рубахе,  гладко  выбритый,  -  у  меня  донесение   товарища
Скорняка. Там невылазная каша: там и  немцы,  и  турки,  и  меньшевики,  и
эсеры, и кадеты, и наш ревком.  И  все  митингуют,  без  конца  обсуждают,
толкаются с собрания на собрание, вырабатывают тысячи планов спасения, - и
все это переливание из пустого в порожнее.  Ввести  армию  туда  -  значит
окончательно ее разложить.
   В непотухающем шуме реки явственно отпечатался выстрел. Он был далекий,
но сразу ночные оконца своей таящей  неподвижностью  и  чернотой  сказали:
"Вот... начинается..."
   Все внутренне напряженно вслушивались, а внешне, не выпуская папирос  и
отчаянно дымя,  продолжали  ездить  пальцами  по  изученной  до  последней
черточки карте.
   Но, сколько ни езди, было все то же; налево, не  пуская,  синеет  синей
краской море; направо и  кверху  пестреет  множество  враждебных  надписей
станиц и хуторов; книзу, на юге, рыже-желтой краской  загораживают  дорогу
непроходимые горы, - как в западне.
   Огромным табором стоят вот у этой черной извивающейся  по  карте  реки,
шум которой все время вкатывается в черные окошечки. А в помеченных  всюду
на карте балках, в камышах, лесах, степях, в хуторах и станицах собираются
казаки. До сих пор  еще  кое-как  подавляли  порознь  восставшие  станицы,
хутора, а теперь пылает в восстании вся громада Кубани.  Советская  власть
всюду сметена; представители ее по хуторам, по станицам изрублены, и,  как
кресты на кладбище, всюду густо стоят виселицы: вешают большевиков,  а  их
больше всего среди иногородних, но есть и казаки-большевики; те  и  другие
болтаются на виселицах. Куда же отступать? Где спасение?
   - Ясно дело, на Тихорецкую пробираться, а там - на Святой Крест, а  там
- в Россию уйдем...
   - Умная голова - Святой Крест! Как же ты до него доберешься  через  всю
восставшую Кубань, без патронов, без снарядов?
   - А я говорю, к главным силам пробиваться...
   - Да где они, главные-то силы? Ты эстафету получил, что ли?  Так  скажи
нам.
   - Я говорю, Новороссийск занять  и  отсиживаться,  пока  из  России  не
подойдет помощь.
   Они говорят, а за словами у каждого стоит:
   "Если б мне поручили все дело, я бы отличный план составил  и  всех  бы
спас..."
   Снова зловеще, покрывая ночной  шум  реки,  раздался  далекий  выстрел;
немного погодя сдвоило, потом еще раз, да вдруг посыпало  из  решета  -  и
смолкло.
   Все повернули головы к неподвижно черным оконцам.
   Не то за стенкой очень близко, не то на чердаке заорал петух.
   - Товарищ Приходько, - разжал челюсти Кожух, - пойдите, узнайте там.
   Молодой невысокий кубанский  казак,  с  красивым,  слегка  прихваченным
оспой лицом, в тонко перетянутом бешмете, вышел, осторожно  ступая  босыми
ногами.
   - А я говорю...
   - Извините, товарищ,  совершенно  недопустимо...  -  перебивает  гладко
выбритый, спокойно стоя и глядя на них сверху: все  это  -  выбившиеся  на
войне в офицеры солдаты из крестьян, либо бондари, столяры, парикмахеры, а
он -  с  военным  образованием  и  давнишний  революционер,  -  совершенно
недопустимо вести армию в таком состоянии, это значит -  погубить  ее:  не
армия, а митингующий сброд. Необходимо реорганизовать. Кроме того, десятки
тысяч  беженских  повозок  совершенно  связывают  по  рукам  и  ногам.  Их
необходимо оторвать от армии - пусть  идут  куда  хотят  или  возвращаются
домой; армия должна быть совершенно свободна и не связана. Пишите  приказ:
"Остаемся в станице на два дня для реорганизации..."
   Он говорил, и слова заслоняли ход и язык мысли:
   "У  меня  широкие  знания,  соединение  теории  с  практикой,   глубоко
историческое изучение военного дела, - почему же он, а не я? Толпа  слепа,
и всегда толпа..."
   - Чого ж вы захотели? - голосом ржавого железа  заговорил  Кожух.  -  У
кажного солдата в обозе мать, отец, невеста, семейство, - та  разве  ж  он
покинет их? Коли будемо сидеть тут, дождемся - вырежут до  одного.  Иттить
надо, иттить и иттить! На ходу переформируемся. Надо скорее  мимо  города,
не останавливаться, а иттить берегом моря. Дойдем до Туапсе, там по  шоссе
перевалим через главный хребет и соединимся с главными силами. Они  далеко
не ушли. А тут кажный день смерть обступает.
   Тогда все разом заговорили, и у каждого был отличный для него и, никуда
не годный для других проект.
   Кожух поднялся,  заиграл  железными  желваками  и,  тоненько  покалывая
крохотными глазками отлива серой стали, сказал:
   - Завтра выступать... с рассветом.
   И подумал: "Не выполнят, сволочи!.."
   Все нехотя замолчали, и за этим молчанием стояло:
   "Дураку закон не писан".



4

   Когда Приходько вышел, шум воды вырос, наполняя всю темноту.  У  дверей
на черной земле темный и низкий пулемет. Возле две темные фигуры с темными
штыками.
   Приходько  идет,  присматриваясь.  Небо   сплошь   загорожено   теплыми
невидимыми тучами. Далеко собаки лают в разных концах, упорно, без устали,
на разные голоса. Замолчат, послушают:  шумит  река,  и  опять  -  упорно,
надоедливо.
   Смутно белеющими пятнами проступают неугадываемые хаты. На улице  черно
наворочено; присмотришься -  повозки;  густо  несется  храп  и  заливистое
сонное дыхание и из-под повозок и с повозок - везде навалены люди.  Высоко
чернеет посреди улицы: тополь - не тополь и не колокольня; присмотришься -
оглобля поднята. Мерно и звучно жуют лошади, вздыхают коровы.
   Алексей осторожно шагает через людей,  освещая  на  секунду  папиросой.
Мирно и тихо, а чего-то ждешь, далекого выстрела, что  ли,  и  чтоб  опять
сдвоило?
   - Хто идет?
   - Свой.
   - Хто идет... тудды тебе!
   Слабо различимые, легли на руки два штыка.
   - Командир роты, - и, нагнувшись, шепотом: - "Лафет".
   - Верно.
   - Отзыв?
   Солдат, щекотно влезая жесткими усами в ухо, хриповато шепчет:
   - "Коновязь", - и из-под усов густо расплывается винный дух.
   Он идет, и опять  черно-неразличимые  повозки,  звучно  жующие  лошади,
сонное  дыхание,  ни  на  минуту  не  прерывающийся  шум  воды,   упорный,
надсадистый собачий лай. Осторожно переступает через руки,  ноги.  Кое-где
под повозками незаснувший говорок - солдаты с женами;  а  под  плетнями  -
тайный смех, задавленные взвизги - с любезными.
   "Спохватились-таки да и то пьяные, канальи. Все вино у казаков, небось,
вылакали. Да это что ж: пей, да ума  не  пропивай...  Как  это  казаки  не
вырезали нас до сих пор? Дурачье!"
   Забелелось... не то узкая хата, не то блеснул в темноте белизной холст.
   "Да и сейчас не поздно: на брата с десяток патронов наберется, нет  ли,
на орудие десятка полтора снарядов, а у них всего..."
   Белое шевельнулось.
   - Ты, Анка?
   - А ты чего по ночам блукаешь?
   Темная, должно быть вороная, лошадь жует наваленное в оглоблях  сено...
Он стал свертывать другую папиросу.  Она,  держась  за  повозку,  почесала
босую  ногу  о  ногу.  Под  повозкой  разостланная  полсть,   и   слышится
здоровенный храп - отец спит.
   - Долго мы будем прохлаждаться?
   - Скоро, - и пыхнул папиросой.
   Озаренно проступил кусок его носа,  коричнево-табачные  концы  пальцев,
искорки в глазах девушки, крепко выбегающая из белой рубахи шея,  монисто,
потом  опять  -  мгновенная  тьма,  уродливые  очертания  повозок;  коровы
вздыхают, жуют лошади, и шумит река. Отчего не слыхать выстрела?
   "Взять да жениться на ней..."
   И сейчас же, как это всегда бывало, проступает тоненькая, как стебелек,
шейка  незнаемой  девушки,  голубые  глаза,   нежное   голубовато-сквозное
платье... Гимназию кончила...  И  даже  не  жена,  а  невеста...  девушка,
которую он никогда не видал, но которая где-то есть.
   - Я, если козаки до нас приступят, заколюсь.
   Она полезла за пазуху, вытащила оттуда тускло поблескивавшее.
   - Во-острый... попробуй.
   Ти-ли-ли-ли...
   Странный ночной удаляющийся голос, тонко хватающий за душу,  только  не
детский плач; должно быть, филин.
   - Ну, надо уходить, нечего тут валандаться...
   И никак не отдерет ног, приросли. И, чтобы отодрать их, думает:
   "Как корова, почесалась ногой за ухом..."
   Но это не помогает, и он стоит, затягивается, - и  опять  мгновенно  из
тьмы кусок носа, пальцы, крепкая девичья шея с ямочкой, монисто и  молодая
грудь, облитая белой с вышивкой рубахой... снова тьма, шум  реки,  людское
дыхание.
   Лицо близко около ее глаз. Иглы,  кольнув,  разбежались,  он  берет  за
локоть.
   - Анка!
   От него пахнет табаком, молодым, здоровым телом.
   - Анка, пойдем до садов, посидим...
   Она  уперлась  обеими  руками  ему  в  грудь,  рванулась  так,  что  он
пошатнулся, наступая сзади кому-то  на  ноги,  на  руки.  Белое  торопливо
мелькнуло  в  заскрипевшую  повозку,  покатился  подмывающий   смешок,   и
угомонилось; а баба Горпина подняла голову с подушки,  села  в  повозке  и
отчаянно заскреблась.
   - У-у, полуношница!.. И коли тоби угомон возьме? Хтось такий?
   - Я, бабо.
   - А-а, Алешенька. Це ты? Не спизнала. Що таке буде, солодкий  мий?  Ой,
горя-несчастя выпьемо. Чуе мое сердце. Як  выизжалы,  перше  кошка  дорогу
перебигла, така здорова та брюхата, а писля того - заяц як стрикане,  боже
ж ты мий милосердный! Що ж таке балшавики думають: усе добро оставилы.  Як
замуж мене за старика отдавалы, мамо и каже: от тоби самовар, береги  его,
як свой глаз; будешь помирать, шоб дитям твоим  и  внукам.  Як  Анку  буду
выдавать, ей отдам. А теперь усе бросилы, худобу усю бросилы. Що балшавики
думають? И що буде совитска власть робиты? Та нэхай ция власть подохне, як
пропадэ мий самовар! На три дня, казалы, выизжайте, через три дня  усе  на
место стане, а от уж цилу недилю блукаем,  як  неприкаянные.  Яка  ж  вона
совитска власть, як не може ничего для нас  робиты?  Кобелю  власть.  Геть
козаки  пиднялись,  як  оглашеннии.  Жалко  наших,  Охрима   тай   того...
молоденький такий. О, боже ж мий милий!..
   Баба Горпина все скребет себя,  и,  когда  замолчала,  забывшаяся  река
напомнила о себе: шумит, наполняя всю громаду ночи.
   - Э-э, бабо, що скулить, - с того добра нэ будэ.
   Опять пыхнул папиросой, думая о своем: не то с ротой  остаться,  не  то
при штабе. Где же и когда встретит голубые глаза, тоненькую шейку?
   Но баба уж не угомонится. Как тень, за нею долгая жизнь, - трудно.  Два
сына на турецком фронте легли; два тут в  армии  под  ружьем.  Старик  под
повозкой храпит, а эта сорока тыхесенько  притулилась,  должно,  спит,  да
разве ее узнаешь? Ой, трудно! Жилы все повытягала за свою долгую  жизнь  -
шестой десяток пошел. И старик и сыновья - хребтина трещала от  работы.  А
на кого работали? На казаков та на ихних генералов, ахвицеров. У  них  вся
земля, а иногородний, как собака... Ой, лишенько! Так и работали, глядя  в
землю, як быки. Утром, вечером, каждый день царя в  молитвах  поминала,  -
родителей, потом царя, потом детей, потом всех православных христиан. А он
- не царь, а кобель серый, его  и  спихнули.  Ой,  лишенько,  аж  поджилки
затряслись, страшно стало, как услыхала, что царя спихнули. А потом так  и
надо - кобель и кобель.
   - Блох нонче сила.
   И баба опять зачухалась. Потом глянула  в  темноту,  -  шумит  река,  -
покрестилась:
   - Должно, утро скоро.
   Прилегла, да не спится, вся жизнь стоит,  как  тень  над  человеком,  и
никуда не уйдешь, - стоит, молчит, как нету ее, а сама вся тут...
   - Балшавики в бога не верють.  Шо  ж,  мабудь,  знають,  свое  делають:
пришлы, усе сразу як повалялы. Ахвицера, помещики утеклы швидко. От козаки
и озверинилысь... Дай им, господи, здоровья, даром шо в  бога  не  верють.
Опять же свои, не басурманы... Як бы пораньше объявилысь, не було  б  цией
проклятой войны, живы були б мои сыночки. У Туретчине сплять...  И  откуда
ции балшавики взялысь? Кажуть, у Москви народилысь,  а  которы  кажуть,  у
Германии, - германьский царь породил та  на  Россию  наслав.  А  воны,  як
приихалы, в одно горло: землю и землю людям, щоб над той землей робилы  на
себе, а не на козаков. Хороший чоловики,  тильки  чого  воны  мий  само...
спл... сплять... сы... сыно... доб... добра... кошка... ди... ты...
   Задремала старая, уронила голову, - должно быть, заря скоро.


   У каждого свое. Под повозкой, придвинутой к самому  плетню,  как  будто
горлинка воркует. И откуда бы горлинке  ночью  ворковать  под  повозкой  у
плетня, ворковать и делать гулюшки и  пускать  пузыри  маленьким  ротиком?
"Вввв-ва" и "уавва-ва..." Но, должно быть, кому-то  это  сладко,  и  милый
грудной материнский молодой голос тоже воркует:
   - Та що ж ты, мое квиточко, мий цвиточек? Та покушай ще. Ну, на, на! Та
шо ж ты нэ берэшь? От як мы умием - головой верть, та языком геть  мамкину
сиську.
   И  она  смеется  таким  заразительно-счастливым  смехом,   что   кругом
посветлело. Не видать, но, наверное,  черные  брови  и  мутные  серебряные
серьги в маленьких ушах.
   - Не хочешь? Що ж ты, мое шишечко? Ой, який сердитый! Як мамкину сиську
тискае рученятками. А ноготки, як бумага папиросна... Дай  поцелую  кажный
пальчик: раз! та ще два! та три!.. О-о, яки велики пузыри пускае!  Великий
чоловик будэ. А мамка будэ старенька тай беззуба, а сын скаже: "ну, стара,
садись до стола, буду тебе кашей тай саломатой годуваты". Степан,  Степан,
та що ж ты спишь? Та проснись, сын гуляе...
   - Постой!.. фу-у... не трожь, пусти... спать хочу...
   - Та, Степане, проснись же, сын гуляе. Який же ты неповоротливый! От  я
тоби сына кладу. Таскай его, сынку, за нос та за губу, - от так! от так!..
Батько твий не нагуляв ще бороды соби и усив, так ты его за губу, за  губу
таскай.
   А в темноте сначала заспанный, а потом такой  же  радостно  улыбающийся
голос:
   - Ну, ложись, ложись, сынку, до мене, нечего  тоби  с  бабой  возиться,
будемо мужыковаты. Зараз на войну пидемо, а там работать с  тобой  у  паре
будемо, землю годуваты... Э-э, та що ж ты пид мене моря пущаешь?
   А мать смеется неизъяснимо радостным, звенящим смехом.


   Приходько идет, осторожно  шагая  через  ноги,  дышла,  хомуты,  мешки,
временами освещая папиросой.
   Уже все замолкло. Всюду темно. И  даже  под  повозкой  у  плетня  тихо.
Собаки  молчат.  Только  река  шумит,  но  и  ее  шум  присмирел,  куда-то
отодвинулся, и громадный  сон  мерным  дыханием  покрывает  десятки  тысяч
людей.
   Приходько шагает,  уже  не  ждет  вздваивающихся  выстрелов;  слипаются
глаза; чуть начинают угадываться неровные края гор.
   "А ведь на самой на заре и нападают..."
   Пошел, доложил Кожуху, потом разыскал в темноте повозку,  влез,  и  она
заскрипела и закачалась. Хотел думать... о чем, лишь?!  Завел  слипающиеся
глаза и стал сладко засыпать.



5

   Звон железа, лязг, треск, крики... Та-та-та-та...
   - Куды?! куды?! постой!..
   Что это пылает во все небо: пожар или заря?
   - Первая рота, бего-ом!
   Черные  полчища  грачей  без  конца  мелькают  по   красному   небу   с
оглушительным криком.
   Всюду в предрассветной серости надеваемые  хомуты,  вскидываются  дуги.
Беженцы, обозные, роняя оглобли, задевают друг друга, неистово ругаются...
   ...бум! бум!..
   ...лихорадочно запрягают, цепляются осями, секут лошадей, и с  треском,
с гибелью, с отлетающими колесами  безумно  несутся  по  мосту,  поминутно
закупоривая.
   ...тра-та-та-та... бумм... бумм!..
   Утки несутся в степь на кормежку. Отчаянно голосят бабы...
   ...та-та-та-та...
   Артиллеристы лихорадочно прихватывают к валькам постромки.
   С выпученными глазами, в одной  коротенькой  гимнастерке,  без  штанов,
мелькает волосатыми ногами солдатик, волоча две винтовки, и кричит:
   - Иде наша рота?.. иде наша рота?..
   А за ним, истошно голося, простоволосая расхристанная баба:
   - Василь!.. та Василь!.. та Василь!..
   Та-та-тррра-та-та!.. бумм!.. бумм!..
   Вон уже началось: в конце станицы  над  хатами,  над  деревьями  быстро
поднимаются клубящимися громадами столбы дыма. Ревет скотина.
   Да разве кончилась ночь? Разве только что не была  разлита  темнота,  и
сонное дыхание десятков тысяч, и неумирающий шум реки, и разве  не  лежали
на краю невидимой чернотой горы?
   А теперь они не черные  и  не  голубые,  а  розовые.  И,  заслоняя  их,
заслоняя померкший шум реки, грохот,  треск,  скрип  подымающихся  обозов,
раскатывается,    наполняя    холодком    сжимающееся    сердце:    ррр...
трра-та-та-та...
   Но все это кажется маленьким, ничтожным, когда из  расколотого  воздуха
вываливается сотрясающий грохот: бба-бах!!.
   ...Кожух сидит перед хатой. Лицо спокойно-желтое, -  как  будто  кто-то
собирается уезжать по железной дороге, и все суетятся, спешат; а вот уйдет
поезд, и опять все будет тихо, спокойно,  обыкновенно.  Поминутно  к  нему
прибегают или скачут на взмыленной лошади с  донесениями.  Около  наготове
адъютант и ординарцы.
   Выше подымается солнце, нестерпимо раскатыва