отвечают
выстрелом на выстрел. Перед вечером босяки повели было  наступление  из-за
реки, да так зашпарили им - цепи  все  разлезлись,  позалегли,  кто  куда.
Жалко, что ночь, а то бы дали им. Ну, да еще будет утро.
   Шумит река, наполняет шумом всю  темноту.  А  Кожух  доволен,  и  серой
сталью тоненько посвечивают крохотные глазки. Доволен:  армия  в  руках  у
него, как инструмент, послушный и гибкий.  Вот  он  пустил  перед  вечером
цепи, велел наступать вяло и залечь. И теперь,  когда  среди  ночи,  среди
бархатной тьмы пошел проверить, - все на местах, все над  самой  рекой,  а
под шестисаженным обрывом шумит вода; шумит река и напоминает  ту  шумящую
реку и ночь, когда все это началось.
   Каждый из солдат проползал в темноте, щупал, мерил обрыв. Каждый солдат
залегших полков знал, изучил свое место. Не ждал, как баран,  куда  и  как
пихнут командиры.
   В горах пошли дожди; днем река неслась бешеной пеной, а  теперь  шумит.
Знают солдаты - уже ухитрились  вымерить  -  река  сейчас  два-три  аршина
глубиной, придется  местами  плыть,  -  ничего,  и  поплавать  можно.  Еще
засветло, лежа в углублениях, в промоинах, в кустах, в высокой  траве  под
непрерывно  рвущимся  шрапнельным  огнем,  высмотрели,  каждый  на   своем
участке, кусок окопа, на той стороне реки, на который он ударит.
   Влево перекинулось два моста: железнодорожный и деревянный;  теперь  их
не видно. Казаки навели на них батарею и поставили пулемет - этого тоже не
видно.
   В ночной темноте, полной шума реки, недвижимо стоят против  мостов,  по
приказу Кожуха, кавалерийский и пехотный полки.
   Ночь медленно течет без звезд,  без  звуков,  без  движения,  лишь  шум
невидимо бегущей воды монотонно наполняет ее пустынную громаду.
   Казаки сидели  в  окопах,  слушали  шум  несущейся  воды,  не  выпуская
винтовок, хотя знали, что босяки ночью не сунутся через реку, - достаточно
им насыпали, - и ждали. Ночь медленно плыла.
   Солдаты лежали на краю обрыва, как барсуки, свесив  в  темноте  головы,
слушали вместе с казаками шум несущейся воды и ждали. И то, чего ждали,  и
что, казалось, никогда не наступит, стало наступать: медленно, трудно, как
намек, стал рождаться рассвет.
   Ничего еще не видно - ни красок, ни линий,  ни  очертаний,  но  темнота
стала больной, стала прозрачнеть. Размеренно предрассветное бдение.
   Что-то неуловимое пробежало по левому берегу,  -  не  то  электрическая
искра, не то промчалась беззвучно стайка ласточек.
   С шестисаженной высоты, как  из  мешка,  посыпались  солдаты  вместе  с
грудой посыпавшейся глины, песка и мелкого камня... Шумит река...
   Тысячи тел родили  тысячи  всплесков,  тысячи  заглушенных  шумом  реки
всплесков... Шумит река, монотонно шумит река...
   Лес штыков вырос в серой  мгле  рассвета  перед  изумленными  казаками,
закипела работа в реве, в кряканье, в  стоне,  в  ругательствах.  Не  было
людей  -  было  кишевшее,  переплетшееся  кровавое  зверье.  Казаки  клали
десятками, сами ложились сотнями. Дьявольская, непонятно откуда  явившаяся
сила опять стала на них наваливаться. Да разве это те большевики,  которых
они гнали по всей Кубани? Нет, это что-то другое. Недаром они  все  голые,
почернелые, в лохмотьях.
   Как только по всему пространству дико заревел правый берег,  артиллерия
и пулеметы через голову своих стали засыпать станицу, а кавалерийский полк
исступленно понесся  через  мосты;  за  ним,  надрываясь,  бежала  пехота.
Захвачена батарея,  пулеметы,  и  по  всей  станице  разлились  эскадроны.
Видели, как из одной хаты вырвалось  белое  и  с  поразительной  быстротой
пропало на неоседланной лошади во мгле рассвета.
   Хаты, тополя, белеющая церковь -  все  проступало  яснее  и  яснее.  За
садами краснела заря.
   Из поповского дома  выводили  людей  с  пепельными  лицами,  в  золотых
погонах, - захватили  часть  штаба.  Возле  поповской  конюшни  им  рубили
головы, и кровь впитывалась в навоз.
   За гомоном, криками,  выстрелами,  ругательствами,  стонами  не  слышно
было, как шумит река.
   Разыскали дом станичного атамана. От чердака до подвала все обыскали, -
нет его. Убежал. Тогда стали кричать:
   - Колы нэ вылизишь, дитэй сгубим!
   Атаман не вылез.
   Стали рубить детей. Атаманша на  коленях  волочилась  с  разметавшимися
косами, неотдираемо хватаясь за их ноги. Один укоризненно сказал:
   - Чого ж кричишь,  як  ризаная?  От  у  мене  аккурат  як  твоя  дочка,
трехлетка... В щебень закапалы там, у горах, - та я же не кричав.
   Срубил девочку, потом развалил череп хохотавшей матери.
   Около одной хаты, с рассыпанными по  земле  стеклами,  собралась  кучка
железнодорожников.
   - Генерал Покровский ночевал. Трошки не  застукали.  Как  услыхал  вас,
высадил окно совсем с рамой, в одной рубахе, без подштанников, вскочил  на
неоседланную лошадь и ускакал.
   Эскадронец хмуро:
   - Чого ж вин без порток? Чи у бани був?
   - Спал.
   - Як же ж то: спал, а сам без порток? Чи так бувае?
   - Господа завсегда так: дохтура велять.
   - От гады! И сплять, як нелюди.
   Плюнул и пошел прочь.
   Казаки бежали. Семьсот лежало их, наваленных в окопах и длинной полосой
в степи. Только мертвые. И опять у  бежавших  над  страхом  и  напряжением
подымалось неподавимое изумление перед этой неведомой сатанинской силой.
   Всего  два  дня  тому  назад  эту  самую   станицу   занимали   главные
большевистские силы; казаки их выбили  с  налету,  гнали  и  теперь  гонят
посланные части. Откуда же эти? И не сатана ли им помогает?
   Показавшееся над далеким степным краем солнце  длинно  и  косо  слепило
бегущих.


   Далеко раскинулся обоз и беженцы по степи, по  перелескам,  по  увалам.
Все те же  синие  дымки  над  кострами;  те  же  нечеловеческие  костлявые
головенки  детские  не   держатся   на   тоненьких   шеях.   Так   же   на
белеюще-разостланных  грузинских  палатках  лежат  мертвые  со  сложенными
руками, и истерически бьются  женщины,  рвут  на  себе  волосы,  -  другие
женщины, не те, что прошлый раз.
   Около конных толпятся солдаты.
   - Та вы куды?
   - Та за попом.
   - Та ммать его за ногу, вашего попа!..
   - А як же ж! Хиба без попа?
   - Та Кожух звелив оркестр дать, шо у козаков забралы.
   - Шо ж оркестр? Оркестр - меднии трубы, а у попа жива глотка.
   - Та на якого биса его глотка? Як зареве, аж у животи болить. А оркестр
- воинская часть.
   - Оркестр! оркестр!..
   - Попа!.. попа!..
   - Та пойдите вы с своим попом пид такую мать!..
   И  "оркестр"  и  "поп"  перемешивались   с   самой   соленой   руганью.
Прослышавшие бабы прибежали и ожесточенно кричали:
   - Попа! попа!
   Подбежавшие молодые солдаты:
   - Оркестр! оркестр!..
   Оркестр одолел.
   Конные стали слезать с лошадей.
   - Ну, шо ж, зовите оркестр.
   Нескончаемо идут беженцы,  солдаты,  и  торжественно,  внося  печаль  и
чувство силы, мрачно и  медленно  звучат  медные  голоса,  и  медно  сияет
солнце.



34

   Казаки были разбиты, но Кожух не  трогался  с  места,  хотя  надо  было
выступать во что бы то ни стало. Лазутчики, перебежчики  из  населения,  в
один голос говорили - казаки  снова  сосредоточивают  силы,  организуются.
Непрерывно   от   Екатеринодара   подходят   подкрепления;   погромыхивая,
подтягиваются батареи; грозно и тесно идут офицерские батальоны, все новые
и новые прибывают казачьи сотни, - темнеет кругом Кожуха, темнеет все гуще
огромно-скопляющаяся сила. Ох,  надо  уходить!  Надо  уходить;  еще  можно
прорваться, еще недалеко ушли главные силы, а Кожух... стоит.
   Не хватает духу двинуться, не дождавшись отставших  колонн.  Знает,  не
боеспособны они; если предоставить их  своим  силам,  казаки  разнесут  их
вдребезги - все будут истреблены. И тогда в славе, которая должна  осенить
будущее Кожуха, как спасителя десятков тысяч людей, это истребление  будет
меркнущим пятном.
   И он стал ждать, а казаки накапливали темно  густеющие  силы.  Железный
охват совершался с неодолимой силой, и в подтверждение, тяжко  потрясая  и
степь и небо, загремела вражеская артиллерия, и без перерыва стала рваться
шрапнель, засыпая людей осколками, - а Кожух  не  двигался,  только  отдал
приказание открыть  ответный  огонь.  Днем  над  теми  и  другими  окопами
поминутно вспыхивали белые клубочки, нежно тая;  ночью  чернота  поминутно
раззевалась огненным зевом, и уже не слышно было, как шумит река.
   Прошел день, прошла ночь; гремят, нагреваясь, орудия, а  задних  колонн
нет, все нет. Прошел второй день, вторая ночь, а  колонн  все  нет.  Стали
таять патроны, снаряды. Велел Кожух бережней  вести  огонь.  Приободрились
казаки; видят - реже отвечать стали и не идут дальше, - ослабли, думают, и
стали готовить кулак.
   Три дня не спал Кожух; стало лицо, как дубленый полушубок; чует,  будто
по  колена  уходят  в  землю  ноги.  Пришла  четвертая   ночь,   поминутно
вспыхивающая орудийными вспышками. Кожух говорит:
   - Я на часок ляжу, но ежели что, будите сейчас же.
   Только завел глаза, бегут:
   - Товарищ Кожух! Товарищ Кожух!.. плохо дело...
   Вскочил Кожух, ничего не поймет, где он, что с  ним.  Провел  рукой  по
лицу, паутину снимает, и вдруг  его  поразило  молчание,  -  день  и  ночь
раскатами гремевшие орудия молчали, только винтовочная трескотня наполняла
темноту. Плохо дело, -  значит,  сошлись  вплотную.  Может,  уже  и  фронт
проломан. И услыхал он, как шумит река.
   Добежал до штаба - видит, лица переменились у всех, стали серые. Вырвал
трубку - пригодились грузинские телефоны.
   - Я - командующий.
   Слышит, как мышь пищит в трубку:
   -  Товарищ  Кожух,  дайте  подкрепление.  Не  могу  держаться.   Кулак.
Офицерские части...
   Кожух каменно в трубку:
   - Подкрепления не дам, нету. Держитесь до последнего.
   Оттуда:
   - Не могу. Удар сосредоточен на мне, не выд...
   - Держитесь, вам говорят! В резерве - ни одного  человека.  Сейчас  сам
буду.
   Уже  не  слышит  Кожух,  как  шумит  река:  слышит,   как   в   темноте
раскатывается впереди, вправо и влево ружейная трескотня.
   Велел Кожух... да не успел договорить: а-а-а!..
   Даром,   что   темь,   разобрал   Кожух:   казаки   ворвались,    рубят
направо-налево, - прорыв, конная часть влетела.
   Кинулся Кожух; прямо на  него  набежал  командир,  который  только  что
говорил.
   - Товарищ Кожух...
   - Вы зачем здесь?
   - Я не могу больше держаться... там прорыв...
   - Как вы смели бросить свою часть?!
   - Товарищ Кожух, я пришел лично просить подкрепления.
   - Арестовать!
   А в кромешном мраке крики, хряст, выстрелы. Из-за повозок, из-за тюков,
из-за черноты изб вонзаются в  темноту  мгновенные  огоньки  револьверных,
винтовочных выстрелов. Где свои? где чужие?  сам  черт  не  разберет...  А
может, друг друга свои же бьют... А может, это снится?..
   Бежит адъютант, в темноте Кожух угадывает его фигуру.
   - Товарищ Кожух...
   Взволнованный голос, - хочется малому жить. И вдруг адъютант слышит:
   - Ну... что же, конец, что ли?
   Неслышанный голос, никогда не слышанный Кожухов голос. Выстрелы, крики,
хряст, стоны, а у адъютанта где-то глубоко, полусознанно,  мгновенно,  как
искра, и немножко злорадно:
   "Ага-а, и ты такой же, как все... жить-то хочешь..."
   Но это только доля секунды. Темь, не  видно,  но  чувствуется  каменное
лицо у Кожуха, и ломано-железный голос сквозь стиснутые челюсти:
   - Немедленно от штаба пулемет к прорыву. Собрать всех штабных, обозных;
сколько можно, отожмите казаков к повозкам. Эскадрон с правого фланга!..
   - Слушаю.
   Исчез в темноте адъютант. Все те  же  крики,  выстрелы,  стоны,  топот.
Кожух - бегом. Направо, налево вспыхивающие язычки винтовок, а саженей  на
пятьдесят темно - тут прорвались казаки,  но  солдаты  не  разбежались,  а
только попятились, залегли, где как попало, и  отстреливались.  В  черноте
можно разглядеть перебегающие спереди сгустки людей, все ближе и  ближе...
залегают, и оттуда  начинают  вонзаться  вспыхивающие  язычки,  а  солдаты
стреляют по огонькам.
   Подкатили  штабной  пулемет.  Кожух  приказал  прекратить  стрельбу   и
стрелять только по команде. Сел за пулемет и разом почувствовал себя,  как
рыба в воде. Направо,  налево  трескотня,  вспышки.  Вражеская  цепь,  как
только солдаты прекратили стрельбу, бросилась: ура-а-а!.. Уже близко,  уже
различимы отдельные фигуры: согнувшись, бегут, винтовки наперевес.
   Кожух:
   - Пачками!
   И повел пулеметом.
   Тырр-тырр-тырр-тыр...
   И, как темные карточные домики, стали  валиться  черные  сгустки.  Цепь
дрогнула, подалась... Побежали назад, редея. Снова непроглядная темь. Реже
выстрелы, и, постепенно нарастая, стал слышен шум реки.
   А позади, в глубине, тоже стали стихать  выстрелы,  крики;  казаки,  не
поддержанные,  постепенно  рассеялись,  бросали  лошадей,   залезали   под
повозки, забирались в черные избы. Человек десять взяли живьем. Их  рубили
шашками через рот, из которого пахло водкой.
   Чуть посерел рассвет, взвод повел на кладбище арестованного  командира.
Вернулись без него.
   Поднялось солнце, осветило  неподвижно-ломаную  цепь  мертвецов,  точно
неровно отхлынувший прибой оставил. Местами лежали кучами - там, где ночью
был Кожух. Прислали парламентера. Кожух разрешил  подобрать:  гнить  будут
под жарким солнцем - зараза.
   Подобрали, и  опять  заговорили  орудия,  опять  нечеловеческий  грохот
сотрясает степь, небо и тяжко отдается в груди и мозгу.
   Рвутся в синеве  чугунно-свинцовые  осколки.  Живые  сидят  и  ходят  с
открытыми ртами - легче ушам; мертвые неподвижно ждут, когда унесут в тыл.
   Тают патроны, пустеют зарядные ящики. Не двигается  Кожух,  не  слыхать
подходящих колонн. Созывает совещание, не хочет брать на себя: остаться  -
всем погибнуть; пробиться - задним колоннам погибнуть.



35

   Далеко в тылу, где бескрайно по степи повозки, лошади,  старики,  дети,
раненые, говор, гомон, -  засинели  сумерки.  Засинели  сумерки,  засинели
дымки от костров, как это каждый вечер.
   Нужды нет, что это десятка за полтора верст, за далеким краем степи,  а
земля целый день поминутно  тяжело  вздрагивает  под  ногами  от  далекого
грохота; вот и сейчас... да привыкли, не замечают.
   Синеют сумерки, синеют дымки, синеет  далекий  лес.  А  между  лесом  и
повозками синеет поле, пустынное, затаенное.
   Говор, лязг, голоса животных, звук ведер, детский  плач  и  бесчисленно
краснеющие пятна костров.
   В эту домашность, в эту мирную смутность долетело,  родившись  в  лесу,
такое чуждое, далекое в своей чуждости.
   Сначала потянулось отдаленное: а-а-а-а!.. оттуда, из мути  сумерек,  из
мути леса: а-а-а-а!..
   Потом зачернелось, отделившись от леса, - сгусток, другой, третий...  И
черные тени развернулись, слились вдоль всего леса в  черную  колеблющуюся
полосу, и покатилась она к лагерю, вырастая, и покатилось с нею, вырастая,
все то же, полное смертельной тоски: аа-а-а!..
   Все головы, сколько их ни было, - и людей  и  животных,  -  повернулись
туда, к смутному лесу, от которого катилась на лагерь неровная  полоса,  и
по ней мгновенно вспыхивали и никли узкие взблески.
   Головы были повернуты, костры краснели пятнами.
   И все услышали: земля вся, в самой  утробе  своей,  тяжело  наполнилась
конским топотом, и заглушились вздрагивающие далекие орудийные удары.
   ...А-а-аа!..
   Между  колесами,  оглоблями,   кострами   заметались   голоса,   полные
обреченности:
   - Козаки!.. козаки!.. ко-за-а-ки-и!..
   Лошади перестали жевать, навострили уши, отку да-то  приставшие  собаки
забились под повозки.
   Никто не бежал, не спасался; все  непрерывно  смотрели  в  сгустившиеся
сумерки, в которых катилась черная лавина.
   Это великое молчание, полное глухого топота, пронзил крик  матери.  Она
схватила ребенка, единственное оставшееся дитя,  и,  зажав  его  у  груди,
кинулась навстречу нарастающей в топоте лавине.
   - Сме-ерть!.. сме-ерть!.. сме-ерть идет!..
   Как зараза, это полетело, охватывая десятки тысяч людей:
   - Сме-ерть!.. сме-ерть!..
   Все, сколько их тут ни было, схватив, что  попалось  под  руку,  -  кто
палку, кто охапку сена, кто дугу, кто кафтан, хворостину, раненые  -  свои
костыли, - все в  исступлении  ужаса,  мотая  этим  в  воздухе,  бросились
навстречу своей смерти.
   - Сме-ерть!.. сме-ерть!..
   Ребятишки бежали, держась за подолы матерей, и тоненько кричали:
   - Смелть... сме-елть!..
   Скакавшие казаки, сжимая не знающие пощады,  поблескивавшие  шашки,  во
мгле сгустившейся ночи различили  бесчисленно  колеблющиеся  ряды  пехоты,
колоссальным океаном надвигающиеся на них, бесчисленно поднятые  винтовки,
черно-колышущиеся знамена и  нескончаемо  перекатывающийся  звериный  рев:
сме-ерть!..
   Совершенно непроизвольно, без команды, как струны, натянулись  поводья,
лошади со всего скоку, крутя головами и  садясь  на  крупы,  остановились.
Казаки  замолчали,   привстав   на   стремена,   зорко   всматривались   в
черно-накатывавшиеся ряды. Они знали повадку этих дьяволов - без  выстрела
сходиться грудь с грудью, а потом начинается сатанинская штыковая  работа.
Так было с появления их с гор и кончая ночными атаками, когда сатаны молча
появлялись в окопах, - много казаков полегло в родной степи.
   А  из-за  повозок,  из-за  бесчисленных  костров,  где  казаки   думали
встретить беспомощные толпы безоружных стариков, женщин и отсюда, с  тыла,
пожаром зажечь панику во всех частях врага, - все выливались новые и новые
воинские массы, и страшно переполнял потемневшую ночь грозный рев:
   - Смерть!!
   Когда увидали, что не было этому ни конца, ни края,  казаки  повернули,
вытянули лошадей нагайками, и затрещали в лесу кусты и деревья.
   Передние ряды бегущих женщин, детей, раненых, стариков с смертным потом
на лице остановились: перед ними немо чернел пустой лес.



36

   Четвертый день гремят орудия, а лазутчики донесли - подошел от  Майкопа
к неприятелю новый генерал с конницей, пехотой и артиллерией. На совещании
решено в эту ночь  пробиваться  и  уходить  дальше,  не  дожидаясь  задних
колонн.
   Кожух отдает приказ: к вечеру постепенно прекратить ружейную  стрельбу,
чтоб успокоить неприятеля. Из орудий произвести тщательную  пристрелку  по
окопам неприятеля, закрепить наводку и совершенно  приостановить  стрельбу
на ночь. Полки цепями подвести в темноте  возможно  ближе  к  высотам,  на
которых окопы  неприятеля,  но  так,  чтоб  не  встревожить,  залечь.  Все
передвижения частей закончить к часу тридцати минутам ночи;  в  час  сорок
пять минут из всех наведенных орудий  выпустить  беглым  огнем  по  десять
снарядов. С последним  снарядом  в  два  часа  ночи  общая  атака,  полкам
ворваться в окопы. Кавалерийскому  полку  быть  в  резерве  для  поддержки
частей и преследования противника.
   Пришли черные, низкие, огромные тучи и  легли  неподвижно  над  степью.
Странно стихли орудия с обеих сторон; смолкли винтовки, и стало  слышно  -
шумит река.
   Кожух прислушался к этому  шуму,  -  скверно.  Ни  одного  выстрела,  а
прошлые дни и ночи орудийный и ружейный огонь не смолкал. Не собирается ли
неприятель сделать то, что он, - тогда встретятся две атаки, будет  упущен
момент неожиданности, и они разобьются одна о другую.
   - Товарищ Кожух...
   В избу вошел адъютант, за ним два солдата с винтовками,  а  между  ними
безоружный бледный низенький солдатик.
   - Что такое?
   - От неприятеля. От генерала Покровского письмо.
   Кожух остро влез  крохотно  сощуренными  глазами  в  солдатика,  а  он,
облегченно вздохнув, полез за пазуху и стал искать.
   - Так что взятый я в плен. Наши отступают, ну, мы, семь человек, попали
в плен. Энтих умучили...
   Он на минуту замолчал; слышно - шумит река, и за окнами темь.
   - Во  письмо.  Генерал  Покровский...  дюже  уж  матюкал  мене...  -  И
застенчиво добавил: - И вас,  товарищ,  матюкал.  Вот,  говорит,  так  его
растак, отдай ему.
   Играющие  искорки  Кожуха  хитро,  тороплив