и, восклицаниями, смехом:
   - Та куда нас?
   - Мабудь, в лис отведуть, трохи горло перемочить, дуже пересмякло.
   - Голова!.. В лиси тоби перину сготовилы, растягайся.
   - Та пышок с каймаком напеклы.
   - С маслом...
   - Со смитаной...
   - С мэдом...
   - Та кавуна холодненького...
   Высокий, костлявый, в изорванном, мокром от пота фраке, -  и  болтаются
грязные кружевные остатки, из которых все лезет наружу, - сердито  сплюнул
тягучую слюну:
   - Та цытьте вы, собаки... замолчить!..
   Злобно перетянул  ремень,  загнал  живот  под  самые  ребра  и  свирепо
переложил с плеча на плечо отдавившую винтовку.
   Хохот колыхнул густую тучу носившихся мух.
   - Опанас, та що ж ты зад  прикрыв,  а  передницу  усю  напоказ?  Сдвинь
портки с заду на перед, а то бабы у станицы не дадут  варэникив,  -  будут
вид тебе морды воротить.
   - Го-го-го... Хо-хо-хо...
   - Хлопцы, а ей-бо, должно, дневка.
   - Та тут нияких станиц нэма, я же знаю.
   - Що брехать. Вон от шаше столбы пишлы, телеграф. А куда ж вин, як не в
станицу?
   - Гей, кавалерия, що ж вы задаром хлеб едите, - грайте.
   С лошади, покачивавшей на вьюке  притороченный  граммофон,  с  хрипотой
понеслось:

   Ку-да, куда-а-а... пш... пш... вы уда-ли-лись...
   пш... пш... ве-ес-ны-ы...

   Понеслось среди зноя, среди  черных  колеблющихся  мушиных  туч,  среди
измученно, но весело шагающих, покрытых потом и белою  мукою,  изодранных,
голых людей, и солнце смотрело с исступленным равнодушием. Горячим свинцом
налитые, еле передвигающиеся ноги, а  чей  то  пересмякший  высокий  тенор
начал:

   А-а хо-зяй-ка до-бре зна-ла...

   Да оборвалось - перехватило  сухотой  горло.  Другие,  такие  же  зноем
охриплые голоса подхватили:

   ...Чо-го мо-скаль хо-че,
   Тильки жда-ла ба-ра-ба-на,
   Як вин за-тур-ко-че...

   Почернелые лица повеселели, и в разных концах хоть и хрипло, но  дружно
подхватили тонкие и толстые голоса:

   Як дож-да-лась ба-ра-ба-на,
   "Слава ж то-би, бо-же!"
   Та и ка-же мос-ка-ле-ви:
   "Ва-ре-ни-кив, може?"
   Аж пид-скочив мос-каль,
   Та ни-ко-ли жда-ти:
   "Лав-рении-ки, лав-рении-ки!"
   Тай по-биг из ха-ты...

   И долго вразбивку, нестройно, хрипло над толпой носилось:

   Ва-ре-ники!.. ва-ре-ники!..
   ...Ку-у-да-а, ку-у-да... вб-ес-ны-ы мо-ей
   зла-ты-е дни-и...

   - Э-э, глянь: батько!
   Все, проходя, поворачивали головы и смотрели: да,  он,  все  такой  же:
небольшой, коренастый, гриб с обвисшей грязной соломенной  шляпой.  Стоит,
смотрит на них.  И  волосатая  грудь  смотрит  из  рваной,  пропотелой,  с
отвисшим воротом гимнастерки. Обвисли отрепья,  и  выглядывают  из  рваных
опорок потрескавшиеся ноги.
   - Хлопцы, а наш батько дуже  на  бандита  похож:  в  лиси  встренься  -
сховаешься от его.
   С любовью глядят и смеются.
   А он пропускает мимо себя нестройные, ленивые, медленно гудящие толпы и
сверлит маленькими неупускающими глазками, которые стали сини на  железном
лице.
   "Да... орда, разбойная орда, - думает Кожух, - встренься зараз  козаки,
все пропало... Орда!.."

   Ку-да-а... ку-да-а вы уда-ли-лись... пшш... пшгц...
   ...Ва-ре-ни-ки!.. ва-ре-ни-ки!..

   - Що таке? що таке? - побежало по толпам, погашая и "куда,  куда..."  и
"вареники...".
   Водворилось  могильное  молчание,  полное  гула  шагов,  и  все  головы
повернулись, все глаза потянулись в одну сторону - в ту сторону, куда, как
по нитке, уходили телеграфные столбы, становясь  все  меньше  и  меньше  и
пропадая в  дрожащем  зное  тоненькими  карандашами.  На  ближних  четырех
столбах неподвижно  висело  четыре  голых  человека.  Черно  кишели  густо
взлетающие мухи. Головы нагнуты, как будто молодыми подбородками прижимали
прихватившую их петлю; оскаленные зубы; черные ямы  выклеванных  глаз.  Из
расклеванного живота тянулись ослизло-зеленые внутренности. Палило солнце.
Кожа,   черно-иссеченная   шомполами,   полопалась.   Воронье   поднялось,
рассеялось по верхушкам столбов, поглядывало боком вниз.
   Четверо, а пятая... а на пятом  была  девушка  с  вырезанными  грудями,
голая и почернелая.
   - Полк, сто-ой!..
   На первом столбе белела прибитая бумага.
   - Батальон, сто-ой!.. Рота, сто-ой!..
   Так и пошло по колонне, замирая.
   От этих пятерых плыло безмолвие и сладкий, приторный смрад.
   Кожух снял изодранную, обвислую шляпу. И все, у кого были шапки, сняли.
А у кого не было, сняли навернутую на голове солому, траву, ветки.
   Палило солнце.
   И смрад, сладкий смрад.
   - Товарищи, дайте сюда.
   Адъютант сорвал белевшую на столбе около мертвеца бумагу и подал. Кожух
стиснул челюсти, и сквозь зубы пролезали слова:
   -  Товарищи,  -  и  показал  бумагу,  которая  на  солнце  ослепительно
вырезалась белизной, - от  генерала  до  вас.  Генерал  Покровский  пишет:
"Такой жестокой казни, как эти  пятеро  мерзавцев  с  Майкопского  завода,
будут преданы все, кто будет замечен в малейшем отношении к  большевикам".
- И стиснул челюсти. Помолчав, добавил: - Ваши братья и... сестра.
   И опять стиснул, не давая себе говорить, - не о чем было говорить.
   Тысячи   блестящих   глаз   смотрели,    не    мигая.    Билось    одно
нечеловечески-огромное сердце.
   Из глазных ям капали черные капли. Плыл смрад.
   В безмолвии погас звенящий зной, тонкое зуденье мушиных полчищ.  Только
могильное молчание да пряный смрад. Капали, капали.
   - Сми-ир-но!.. Шагом арш!..
   Гул тяжелых шагов сразу сорвал тишину, ровно и мерно заполнил зной, как
будто идет один человек, несказанного роста, несказанной тяжести, и бьется
одно огромное, нечеловечески-огромное сердце.
   Идут и, не замечая того, все ускоряют тяжело отдающийся шаг,  идут  все
размашистее. Безумно смотрит солнце.
   В первом взводе с правого  фланга  покачнулся  с  черненькими  усиками,
выронил винтовку, грохнулся.
   Лицо багрово вздулось, напружились жилы на шее, и  глаза  красные,  как
мясо, закатились. Исступленно глядит солнце.
   Никто не запнулся, не приостановился -  уходили  еще  размашистее,  еще
торопливее, спеша и  глядя  вперед  блестящими  глазами,  глядя  в  знойно
трепещущую даль.
   - Санитар!
   Подъехала двуколка, подняли, положили - солнце убило.
   Прошли немного, повалился еще один, потом два.
   - Двуколку!
   Команда:
   - Накройсь!
   Кто имел, накрылись шапками. Иные развернули дамские  зонтики.  Кто  не
имел, на ходу хватали сухую траву, наворачивали вокруг  маковки.  На  ходу
рвали с себя потное, пропитанное пылью тряпье, стаскивали штаны, рвали  на
куски, покрывались по-бабьи платочками и шли  гулко,  тяжело,  размашисто,
мелькая голыми ногами, пожирая уходившее под нотами шоссе.
   Кожух в бричке хочет догнать головную часть. Кучер,  вывалив  рачьи  от
жары глаза, сечет, оставляя потные  полосы  на  крупах.  Лошади,  в  мыле,
бегут, но никак не могут обогнать, - все  быстрее,  все  размашистее  идут
тяжелые ряды.
   - Що воны, сказылись?.. Як зайцы, скачуть...
   И опять сечет и дергает заморенных лошадей.
   "Добре, диты, добре... - из-под насунутого на глаза черепа  поглядывает
Кожух, а глаза - голубая сталь. - Так по семьдесят верстов будэмо  уходить
в сутки..."
   Он слезает и идет, напрягаясь, чтобы не отстать, и теряется  в  быстро,
бесконечно, тяжело идущих рядах.
   Столбы уходят вдаль пустые, одинокие. Голова колонны свертывает вправо.
И когда  поднимается  на  пустынное  шоссе,  опять  неотвратимо  встают  и
окутывают душные облака.  Ничего  не  видно.  Только  тяжелый  гул  шагов,
ровный, мерный, наполняет громадой удушливо  волнующиеся  облака,  которые
быстро катятся вперед.
   А к оставленным столбам часть за частью подходит, останавливается.
   Как мгла, наплывает, погашая звуки, могильная тишина.  Командир  читает
генеральскую бумагу. Тысячи блестящих глаз  глядят,  не  мигая,  и  бьется
одним биением сердце, бьется одно невиданно-огромное сердце.
   Все так же неподвижны пятеро. Под петлями разлезлось  почернелое  мясо,
забелели кости.
   На верхушке столбов сидит воронье, бочком блестящим глазом  поглядывает
вниз. Стоит густой, сладкий до тошноты запах жареного мяса.
   Потом мерным гулом отбивают шаг  все  быстрее;  сами  не  замечая,  без
команды постепенно выравниваются в тяжелые тесные ряды. И идут, позабыв, с
обнаженными головами, не видя ни  уходящих,  как  по  нитке,  столбов,  ни
страшно коротких, резких до черноты полуденных теней,  впиваясь  искорками
мучительно суженных глаз в далекое знойное трепетанье.
   И команда:
   - Накройсь!..
   Идут все быстрее, все размашистее, тяжелыми ровными рядами,  сворачивая
вправо, вливаясь в шоссе, и облака глотают и катятся вместе с ними.
   Проходят тысячи,  десятки  тысяч  людей.  Уже  нет  взводов,  нет  рот,
батальонов, нет полков,  -  есть  одно  неназываемое,  громадное,  единое.
Бесчисленными  шагами  идет,  бесчисленными  глазами  смотрит,  множеством
сердец бьется одно неохватимое сердце.
   И все, как один, не отрываясь, впились в знойную даль.


   Легли длинные косые тени. Сине затуманились назади горы. Завалилось  за
край ослабевшее, усталое, подобревшее солнце. Тяжело тянутся повозки, арбы
с детьми, с ранеными.
   Их останавливают на минуту и говорят:
   - Ваши братья... Генеральские дела...
   Потом двигаются дальше, и лишь слышен  скрип  колес.  Только  ребятишки
испуганно шушукаются:
   - Мамо, а мертвяки до нас ночью не придут?
   Бабы крестятся, сморкаются в подол, вытирают глаза:
   - Жалкие вы наши...
   Старики смутно идут у повозок. И все становится неугадываемо.  Уже  нет
столбов,  а  стоят  в  темноте  громады,  подпирающие  небо.  И  небо  все
бесчисленно заиграло, но от этого не стало светлей. И  будто  горы  кругом
чернеют, а это, оказывается, косогоры, а  горы  давно  заслонила  ночь,  и
чудится кругом незнаемая, таинственная, смутная равнина,  на  которой  все
возможно.
   Проносится  такой  темный  женский  вскрик,  что  игравшие  звезды  все
полыхнулись в одну сторону.
   - Ай-яй-яй... що воны зробыли з ими!.. Та  зверюки...  Та  скаженнии...
Ратуйте, добрии люды... Смотрите на их!..
   Она хватается за столб, обнимает  холодные  ноги,  прижимаясь  молодыми
растрепавшимися волосами.
   Дюжие руки с трудом  отдирают  от  столба  и  волокут  к  повозке.  Она
по-змеиному  вывертывается,  опять  бросается,  обнимая,  и   опять   само
испуганно заигравшее небо безумно мечется:
   - ...Та дэ ж ваша мамо? дэ ж ваши сэстры?! Чи вы не хотилы житы... Дэ ж
ваши очи ясные, дэ ж ваша сила, дэ ж ваше слово ласкаве?.. Ой, нэбоги! ой,
бесталанны!  Никому  над  вами  поплакаты,  никому  погорюваты...   никому
сльозьми вас покропиты...
   Ее опять хватают,  она  скользко  вырывается,  и  снова  безумная  ночь
мечется:
   - Та чого ж воны наробилы... Сына зйилы, Степана зйилы, вас пойилы. Так
йишты всих до разу, с кровью, с мясом, йишты, шоб  захлебнуться  вам,  шоб
набить утробу человечиной, костями, глазами, мозгами...
   - Тю-у!! Та схаменися...
   Повозки не стоят, скрипят дальше. Ушла и ее повозка. Ее хватают другие,
она вырывается, и опять не крики, а исступленно  рвется  темнота,  мечется
безумная ночь.
   Только арьергард,  проходя,  силой  взял  ее.  Привязали  на  последней
повозке. Ушли.
   И было безлюдно, и стоял смрад.



32

   У выхода шоссе из гор жадно ждут казаки. С тех пор как по  всей  Рубани
разлился пожар восстания,  большевистские  силы  повсюду  отступают  перед
казацкими полками, перед офицерскими частями добровольческой армии,  перед
"кадетами",  нигде  не  в  состоянии  задержаться,  упереться,  остановить
остервенелый напор генералов, - и отдают  город  за  городом,  станицу  за
станицей.
   Еще при начале  восстания  часть  большевистских  сил  выскользнула  из
железного кольца восставших и нестройной громадной разложившейся оравой  с
десятками тысяч беженцев, с тысячами  повозок  побежала  по  узкой  полосе
между морем и горами. Их не успели  догнать,  так  быстро  они  бежали,  а
теперь казацкие полки залегли и дожидаются.
   У казаков сведения, что потоком льющиеся через горы банды везут с собой
несметно-награбленные  богатства  -  золото,  драгоценные  камни,  одежду,
граммофоны, громадное количество оружия, военных припасов, но идут рваные,
босые, без шапок, - очевидно, в силу старой  босяцкой  привычки  бездомной
жизни.  И  казаки,  от  генерала  до  последнего   рядового,   нетерпеливо
облизываются, - все, все богатства, все драгоценности, все неудержимо само
плывет им в руки.
   Генерал   Деникин   поручил   генералу   Покровскому   сформировать   в
Екатеринодаре части, окружить ими спускающиеся с гор банды и не  выпустить
ни одного живым.  Покровский  сформировал  корпус,  прекрасно  снабженный,
перегородил дорогу по реке Белой, белой от пены, несущейся  с  гор.  Часть
отряда послал навстречу.
   Весело едут, лихо заломив папахи,  казаки  на  сытых,  добрых  лошадях,
поматывающих головами и просящих повода. Звенит чеканное  оружие,  блестит
на солнце; стройно покачиваются перехваченные поясами черкески,  и  белеют
ленточки на папахах.
   Проезжают через станицы с песнями, и казачки выносят своим  служивым  и
пареное и жареное, а старики выкатывают бочки с вином.
   - Вы же нам хочь одного балшевика приведите на показ,  хочь  посмотреть
его, нового, с-за гор.
   - Пригоним, готовьте перекладины.
   Лихо умели казаки пить и лихо рубиться.
   Вдали бело заклубились гигантские облака пыли.
   - Ага, вот они!
   Вот они - рваные, черные, в болтающихся лохмотьях,  в  соломе  и  траве
вместо шапок.
   Поправили папахи,  выдернули  блеснувшие  с  мгновенным  звуком  шашки,
пригнулись к лукам, и полетели казацкие кони, ветер засвистел в ушах.
   - Эх, и рубанем же!
   - Урра-а!..
   В  полторы-две  минуты   произошло   чудовищно-неожиданное:   налетели,
сшиблись, и пошли бешено лететь с лошадей казаки с разрубленными папахами,
с перерубленными шеями, либо сразу на штыки подымают и лошадь и  всадника.
Повернули коней, полетели, так пригнулись, что и не видать,  и  ветер  еще
больше засвистел в ушах, а их стали снимать  с  лошадей  певучими  пулями.
Наседают проклятые босяки, гонят две, три,  пять,  десять  верст,  -  одно
спасение: кони у них мореные.
   Пролетели казаки через станицу, а  те  ворвались,  стали  рвать  свежих
лошадей, рубить направо-налево, если не сразу выводили им  из  конюшен,  и
опять погнали; и много казацких папах с белыми ленточками  раскатилось  по
степи, и много черкесок, тонко перехваченных серебряными с чернью поясами,
зачернело по синеющим курганам, по желтому жнивью, по перелескам.
   Только тогда отодрались от погони,  когда  домчались  казаки  до  своих
передовых сил, залегших в окопах.
   А спустившиеся с гор босые, голые  банды  бежали,  что  есть  духу,  за
своими эскадронами. И заговорили орудия, застрекотали пулеметы.
   Не захотел Кожух развертывать свои силы днем: знал - большой перевес  у
врага, не хотел обнаружить свою численность,  дождался  темноты.  А  когда
густо стемнело, произошло то же, что и днем: не люди, а дьяволы навалились
на казаков. Казаки их рубили, кололи, рядами клали из пулеметов, а казаков
становилось все меньше и меньше, все слабее ухали, изрыгая длинные  полосы
огня, их орудия, реже стрекотали пулеметы, и  уже  не  слышно  винтовок  -
ложатся казаки.
   И не выдержали, побежали. Но и ночь не спасла: полосой ложились  казаки
под шашками и штыками. Тогда бросились врассыпную, кто куда, отдав орудия,
пулеметы, снаряды, рассыпались среди ночи по перелескам,  по  оврагам,  не
понимая, что за дьявольскую силу нанесло на них.
   А когда солнце длинно глянуло из-за степных увалов, по бескрайной степи
много черноусых казаков: ни раненых, ни пленных - все недвижимы.
   В тылу, в обозе, среди беженцев курились  костры,  варили  в  котелках,
жевали лошади сено и  овес.  Вдали  гремела  канонада,  никто  не  обращал
внимания, - привыкли. Только когда  смолкло,  показались  с  фронта  -  то
конный  ординарец  с  приказаниями,  то  фуражир,  то   солдатик,   тайком
пробирающийся повидать семью. И со всех  сторон  женщины,  с  почернелыми,
измученными лицами, кидались к нему, хватались за стремена, за поводья:
   - Што с моим?
   - А мой?
   - Жив ай нет?
   С молящими, полными ужаса и надежды глазами.
   А тот едет рысцой,  слегка  помахивая  нагайкой,  роняет  навстречу  то
одной, то другой:
   - Жив... Живой... Раненый... Раненый... Убитый, зараз привезут...
   Он проезжает, а  за  ним  либо  радостно,  облегченно  крестятся,  либо
заголосит, либо ахнет и повалится замертво, и льют на нее воду.
   Привезут раненых, - матери, жены, сестры, невесты,  соседки  ухаживают.
Привезут мертвых, - бьются на груди у  них,  далеко  слышны  невозвратимые
слезы, вой, рыдания.
   А конные уже поехали за попом.
   - Як скотину хороним, без креста, без ладана.
   А поп ломается, говорит - голова болит.
   - А-а, голова-а... а, не хочешь... задницу будем лечить.
   Вытянули  нагайкой  раз,  другой,  -  вскочил  поп   как   встрепанный,
засуетился. Велели ему облачиться. Просунул голову в дыру, надел черную  с
белым позументом ризу, - книзу  разошлась,  как  на  обруче,  -  такую  же
траурную епитрахиль. Выпростал патлы. Велели взять крест, кадило, ладан.
   Пригнали дьякона, дьячка. Дьякон -  огромный  проспиртованный  мужчина,
тоже весь траурный,  черный  с  позументами,  рожа  -  красная.  Дьячок  -
поджарый.
   Обрядились. Погнали всех троих. Лошади идут иноходью. Торопится  поп  с
дьяконом и дьячком.  Лошади  поматывают  мордами,  а  всадники  помахивают
нагайками.
   А за обозом, возле садов на кладбище, уже неисчислимо  толпится  народ.
Смотрят. Увидали:
   - Бачь, попа гонють.
   Закрестились бабы:
   - Ну, слава богу, як треба, похоронють.
   А солдаты:
   - Бачь - и дьякона пригналы и дьяка.
   - Дьякон дуже гарный: пузо, як у борова.
   Подошли те торопливо, не отдышатся, пот ручьем.
   Дьячок  живой  рукой  раздул  кадило.  Мертвые  неподвижно  лежали   со
сложенными руками.
   - Благословен господь...
   Дьякон устало слегка забасил,  а  дьячок  слабо  всплыл  скороговоркой,
гундося в нос:

   Свя-а-тый бо-же, свя-а-тый крепкий, свя-а-тый бесе...

   Синевато струится кадильный дымок. Бабы придушенно всхлипывают, зажимая
рты. Солдаты стоят сурово, с черными исхудалыми  лицами  -  им  не  слышно
усталых поповских голосов.
   Сидевший без шапки на высокой гнедой лошади кубанец, пригнавший  причт,
слегка толкнул лошадь - она переступила; он  набожно  нагнулся  к  попу  и
сказал шепотом, который разнесся по всему кладбищу:
   - Ты, ммать ттвою, колы будэшь як некормлена свыня, усю шкуру...
   Поп, дьякон, дьячок в ужасе скосили на него глаза. И сейчас  же  дьякон
заревел потрясающим ревом, - вороны шумно поднялись со всего кладбища; поп
залился тенором, а дьячок,  приподнявшись  на  цыпочки  и  закатив  глаза,
пустил тонкую фистулу, - в ушах зазвенело:

   Со-о свя-а-ты-ми у-у-по-ко-ой...

   Кубанец оттянул назад лошадь и сидел неподвижно, как  изваяние,  мрачно
нахмурив брови. Все закрестились и закланялись.
   Когда закапывали, дали три залпа. И бабы, сморкаясь и вытирая набрякшие
глаза, говорили:
   - Дуже хорошо служил батюшка - душевно.



33

   Ночь поглотила громаду степи и увалы, и  синевшие  весь  день  на  краю
проклятые горы, и станицу на вражеской стороне, - там ни  одного  огонька,
ни звука, как  будто  ее  нет.  Даже  собаки  молчат,  напуганные  дневной
канонадой. Лишь шумит река.
   Целый день за невидимой теперь рекой, из-за сереющих  казацких  окопов,
потрясающе ухали орудия. Не  жалея  снарядов,  били  они.  И  бесчисленные
клубочки бело вспыхивали над степью, над садами, над оврагами.  Им  отсюда
отвечали редко, устало, нехотя.
   - А-а-а... -  злорадно  говорили  казацкие  артиллеристы,  -  за  шкуру
берет... - подхватывали орудия, накатывали, и опять звенел снаряд.
   Для них было ясно: на той стороне подорвались, ослабли, уже не