ется ружейная и  пулеметная
трескотня.
   А у него на все донесения одно:
   - Берегти патроны, берегти, як свой глаз; расходовать  только  в  самом
крайнем случае. Подпускать близко, и в атаку. Не допускать  до  садов,  до
садов не допускать! Возьмите две роты из первого полка,  отбейте  ветряки,
поставьте пулеметы.
   К нему со всех сторон бегут с тревожными донесениями, а он все такой же
спокойно-желтый, лишь желваки  перекатываются  на  щеках  и  кто-то,  сидя
внутри, весело приговаривает:  "Добре,  хлопьята,  добре!.."  Может  быть,
через час, через полчаса казаки ворвутся и будут всех наповал рубить!  Да,
он это знает, но он и видит, как послушно и гибко рота за ротой,  батальон
за батальоном выполняют приказания, как яростно  дерутся  те  батальоны  и
роты, которые еще вчера анархически орали  песни,  в  грош  не  ставили  и
командиров и его и лишь пили  да  возились  с  бабами;  видит,  как  точно
приводят в исполнение все его распоряжения командиры, те самые  командиры,
которые еще этой ночью так дружно презрительно помыкали им.
   Привели солдата, захваченного и отпущенного казаками. У  него  отрезаны
нос, уши, язык, обрублены пальцы, и на груди его же  кровью  написано:  "С
вами со всеми то же будет, мать вашу..."
   "Добре, хлопьята, добре..."
   Яростно наседают казаки.
   Но когда прибежали из тыла и, задыхаясь, сказали: "Там,  перед  мостом,
идет бой..." - он пожелтел,  как  лимон,  -  идет  бой  промеж  обозных  и
беженцев... - Кожух бросился туда.
   Перед мостом - свалка: рубят топорами друг у друга колеса,  возят  друг
дружку кнутами, кольями... Рев, крик, бабий смертный вой, детский  визг...
На мосту  громадный  затор,  сцепившиеся  осями  повозки,  запутавшиеся  в
постромках,  храпящие  лошади,  зажатые  люди,  в   ужасе   орущие   дети.
Тра-та-та... - из-за садов... Ни взад, ни вперед.
   - Сто-ой!.. стой!.. - хрипучим, с железным лязгом, голосом ревел Кожух,
но и сам себя не слышал. Выстрелил в ухо ближайшей лошади.
   На него кинулись с кольями.
   - Га-а, бисова душа! Животину портить!.. Бей его!!.
   Кожух с адъютантом, с двумя солдатами отступал, прижатый к реке, а  над
ними гудели колья.
   - Пулемет... - прохрипел Кожух.
   Адъютант, как вьюн, скользнул под повозки, под  лошадиные  пуза.  Через
минуту подкатили пулемет, и прибежал взвод солдат.
   Мужики заревели, как раненые быки:
   - Бей их, христопродавцев! - и стали кольями выбивать винтовки из рук.
   Солдаты отбивались прикладами - не стрелять же в отцов, матерей и жен.
   Кожух прыгнул, как дикий кот, к пулемету, заложил ленту и:  та-та-та...
веером поверх голов, и ветер смерти  с  пением  зашевелил  волосы.  Мужики
отхлынули. А по-за садами по-прежнему: та-та-та...
   Кожух перестал стрелять и, надсаживаясь, стал  выкрикивать  трехэтажные
матерные ругательства. Это сразу успокоило.  Приказал  повозки  на  мосту,
которые нельзя было расцепить, скинуть в реку. Мужики  повиновались.  Мост
расчистили. Перед мостом стал взвод с винтовками на руку, а адъютант  стал
пропускать по очереди.
   Повозки неслись вскачь через мост по три в ряд; бежали,  мотая  рогами,
привязанные коровы; отчаянно визжа и натягивая веревки,  карьером  неслись
свиньи, и грохотал настил моста, прыгали доски, как клавиши, и  в  грохоте
тонул шум реки.
   Солнце все выше. Расплавленным блеском нестерпимо играет вода.
   За рекой широчайшей полосой несутся обозы, теряясь в облаках пыли,  все
больше и больше пустеют площади, улицы, переулки, вся станица.
   Огромной,  поминутно  вспыхивающей  выстрелами  дугой  охватили  казаки
станицу, упираясь концами в реку. Все уже дуга, все теснее в ней  станице,
садам, обозам, которые непрерывно сыплются  через  мост.  Бьются  солдаты,
отстаивают каждую пядь, бьются за своих  детей,  отцов,  матерей,  берегут
каждый патрон, редко стреляют, но каждый  выстрел  родит  казачьих  сирот,
слезы и плач в казачьих семьях.
   Остервенело наваливаются казаки,  близко,  совсем  близко  мелькает  их
цепь, уже заняли окраину садов, мелькают из-за  деревьев,  из-за  плетней,
из-за кустов. Залегли, шагов с десяток, между цепями.  Стихло,  -  берегут
солдаты патроны: караулят друг друга.  Крутят  носами:  чуют  -  несет  из
казачьей цепи густым  сивушным  перегаром.  Завистливо  тянут  раздувшиеся
ноздри:
   - Нажрались, собаки... Эх, кабы достать!..
   И вдруг не то возбужденно-радостный, не то по-звериному  злобный  голос
из казачьей цепи:
   - Бачь! та це ж ты, Хвомка!! Ах, ты ммать ттвою крый, боже!..
   И сейчас же из-за дерева воззрился говяжьими глазами молодой  гололицый
казачишка, весь вылез, хоть стреляй в него.
   А из солдатской цепи также весь вылез такой же гололицый Хвомка:
   - Це ты, Ванька?! Ах, ты, ммать ттвою, байстрюк скаженний!..
   Из одной станицы, с одной улицы, и хаты рядом под громадными вербами. А
утром, как скотину гнать, матери сойдутся у плетня и  калякают.  Давно  ли
мальчишками носились  вместе  верхами  на  хворостинках,  ловили  раков  в
сверкающей Кубани, без конца купались. Давно ли вместе спивалы с дивчатами
ридны украинские писни, вместе шли на службу, вместе, окруженные рвущимися
в дыму осколками, смертельно бились с турками.
   А теперь?
   А теперь казачишка закричал:
   - Шо ж  ты  тут  робишь,  лахудра  вонюча?!  Спизнался  с  проклятущими
балшевиками, бандит голопузый?!
   - Хто?! Я бандит?! А ты що ж куркуль поганый... Батько твий мало драл с
народу шкуру с живово и с мертвово... И ты такий же павук!..
   - Хто?! Я - павук?! Ось тоби!! - откинул винтовку, размахнулся - рраз!
   Сразу у Хвомки нос стал с здоровую грушу. Размахнулся Хвомка - рраз!
   - На, собака!
   Окривел казак.
   Ухватили друг дружку за душу - и ну, молотить!
   Заревели быками казаки, кинулись с говяжьими глазами в кулаки,  и  весь
сад задохся сивушным духом. Точно охваченные заразой, выскочили солдаты  и
пошли работать кулаками, о винтовках помину нет, - как не было их.
   Ох, и дрались же!.. В  морду,  в  переносье,  в  кадык,  в  челюсть,  с
выдохом, с хрустом, с гаком - и нестерпимый; неслыханный  дотоле  матерный
рев над ворочавшейся живой кучей.
   Казачьи офицеры, командиры солдат, надрываясь от хриплого мата,  бегали
с револьверами, тщетно стараясь разделить и заставить взяться  за  оружие,
не  смея  стрелять,  -  на  громадном  расстоянии   ворочался   невиданный
человеческий клубок своих и чужих, и несло нестерпимым сивушным перегаром.
   - А-а, ссволочи!.. - кричали солдаты. -  Нажрались,  так  вам  море  по
колено... мать, мать, мать!..
   - Хиба ж вам, свиньям, цию святую воду травить... мать, мать, мать!.. -
кричали казаки.
   И опять кидались.  Исступленно  зажимали  в  горячих  объятиях  -  носы
раздавливали, и опять без конца били кулаками, куда и как  попало.  Дикая,
остервенелая ненависть не позволяла ничего иметь  между  собой  и  врагом,
хотелось мять, душить, жать, чувствовать непосредственно под ударом своего
кулака  хлюпающую  кровью  морду  врага,  и  все  покрывала  густая  -  не
продыхнешь - матерная ругань и такой же густой, непереносный водочный дух.
   Час, другой... все - исступленный мордобой, все - исступленный матерный
рев. Никто не заметил - стало темно.
   Два солдата долго в темноте  старательно  лупили  друг  друга,  кряхтя,
матюкая, да на минутку оторвались, всмотрелись друг в друга.
   - Це ты, Опанас?! Та що ж ты, мать твою в душу, лупишь мене, як сноп на
току!
   - Ты, Миколка? А я думав - козак. Що ж ты, утроба  поганая,  усю  морду
мени расковыряв, що я тоби сдався, чи казенный, чи що?
   Отирая кровавые лица,  переругиваясь,  медленно  отходят  в  цепь  и  в
темноте ищут свои винтовки.
   А рядом два казака,  долго  крякая,  возили  друг  друга  кулаками,  по
очереди сидели друг на друге верхом, потом вгляделись:
   - Та що ж ты на мени ездишь, туды и растуды тебе, як на старом мерине?!
   - Це ты, ты, Гараська?! Та що ж ты не  кричав?  Тильки  матюкается,  як
скаженний, а я думав - солдат.
   И, вытирая  кровь,  пошли  в  казачий  тыл.  Смолкла,  наконец,  подлая
матерная ругань, и стало слышно шумит река да бесконечно барабанит досками
мост - нескончаемо катятся обозы, да чуть багрово  шевелятся  края  черных
туч от догорающего пожара. Вдоль садов залегла цепь  солдат,  а  кругом  в
степи - казачья цепь. Молчали, перевязывая вспухшие, в фонарях, рожи.  Все
тарахтит мост, шумит река. Перед самым утром станицу  очистили.  Последний
эскадрон перешел, стуча по настилу, и мост запылал, а  вслед  уходящим  со
всей станицы посыпались залпы, затрещали пулеметы.



6

   По станичным улицам идут с  песнями,  мотая  длиннополыми  перетянутыми
черкесками, казаки, пластунские  батальоны;  на  лохматых  черных  папахах
белеют ленточки. А лица изукрашены: у одного глаз сине-багрово  заплыл;  у
другого вместо носа кровавый бугор; вздулась щека; как подушки, губошлепые
губы, - ни одного казака, чтоб у него  не  глядели  с  лица  самые  густые
фонари.
   Но идут весело, густо, и над вздымающейся взрывами из-под ног  пылью  -
рубленым железом марш в такт дружно отдающемуся в земле шагу:

   Як не всхо-ти-лы,
   за-бун-то-ва-лы... -

   густо, сильно, отдаваясь в садах, за садами, в степи, над станицей:

   ...тай у-те-ря-лы Вкра-и-ину!

   Казачки встречают, высматривают каждая своего, - бросается радостно или
вдруг заломит руки, заголосит, покрывая песни,  а  старая  мать  забьется,
вырывая седые волосы, и понесут ее дюжие руки в хату.

   ...за-бун-то-ва-лы...

   Бегут казачата... Сколько их! И откуда только они  повылезли,  ведь  не
видать было все время; бегут и кричат:
   - Батько!.. батько!..
   - Дядько Микола!.. дядько Микола!..
   - А у нас красные бычка зъилы.
   - А я одному с самострела глаз вышиб, - он пьяный в саду спал.
   На месте прежнего по улицам, по переулкам раскинулся другой  и,  видно,
свой лагерь. Уже задымились  по  всем  дворам  летние  кухоньки.  Суетятся
казачки. Пригнали откуда-то из степи  спрятанных  коров;  привезли  птицу;
идет и варево и жарево.
   А на реке жаркая своя работа - в обгонку стучат топоры,  заглушая  даже
шум реки, летит во все стороны, сверкая на солнце, белая  щепа,  -  рвутся
казаки, наводят мост вместо сгоревшего, чтоб поспеть нагнать врага.
   А в станице - свое. Идет формирование новых казачьих частей. Офицеры  с
записными книжками. Прямо на улице за столами  писаря  составляют  списки.
Идет перекличка.
   Казаки поглядывают на похаживающих офицеров, - поблескивают  на  солнце
погоны. А давно ли, каких-нибудь шесть-семь  месяцев  назад,  было  совсем
другое: на площадях, на станичных  улицах,  по  переулкам  кровавым  мясом
валялись вот такие же офицеры с  сорванными  погонами.  А  по  хуторам,  в
степях, по балкам ловили  прятавшихся,  привозили  в  станицу,  беспощадно
били, вешали, и они висели по нескольку дней, чтоб воронье растаскивало.
   И началось это около году назад,  когда  на  турецкий  фронт  докатился
пожар, полыхавший в России.
   Кто такое?! Что такое?..
   Ничего не известно. Только объявились неведомые большевики, и - точно у
всех с глаз бельма слизнуло - вдруг все увидали то, что века не видали, но
века чувствовали: офицерье, генералитет,  заседателей,  атаманов,  великую
чиновную рать и нестерпимую военную службу, дотла разорявшую. Каждый казак
должен был на свой счет справлять сыновей на службу: а три, четыре сына  -
каждому купить лошадь, седло, обмундирование, оружие, -  вот  и  разорился
двор. Мужик же приходит на призыв голый: все дадут,  оденут  с  головы  до
ног. И казацкая масса постепенно беднела, разорялась и  расслоялась;  слой
богатого казачества всплывал, креп, обрастал, остальные понемногу тонули.


   Нестерпимо, ослепительно глядит крохотное солнце на весь развернувшийся
под ним край. Марево трепещет знойным трепетанием.
   А люди говорят:
   - Та нэма ж найкращего, як наш край...
   Слепящий блеск играет  в  плоскодонном  море.  Чуть  приметно  набегают
стекловидные зеленые морщины, лениво моют  прибрежные  пески.  Рыба  кишмя
кишит.
   Рядом  другое  море  -  бездонно-голубое,  и  до  дна,  до  самого  дна
отражается опрокинутая синева. Бесчисленно дробится нестерпимое  сверкание
- больно смотреть. Далеко  по  голубому  дымят  пароходы,  черно  протянув
тающие хвосты, - за хлебом идут, гроши везут.
   А  от  моря  густо-синею  громадой  громоздятся  горы;  верхи  завалены
первозданными снегами, глубоко залегли в них голубые морщины.
   В бесконечных  горных  лесах,  в  ущельях,  в  низинах  и  долинах,  на
плоскогорьях и по хребтам - вся кой птицы,  всякого  зверя,  даже  такого,
которого уже нигде не сыщешь во всем свете, - зубр.
   В утробе диких громад, размытых, загроможденных, навороченных - и медь,
и серебро, и цинк, и свинец, и ртуть, и  графит,  и  цемент,  и  чего-чего
только нет, - а нефть, как черная кровь, сочится по  всем  трещинам,  и  в
ручьях, в реках тонко играют радугой расплывающиеся маслянистые  пленки  и
пахнут керосином...
   "Найкращий край..."
   А от гор, а от морей потянулись  степи,  потянулись  степи  и  потеряли
границы и пределы.
   "Та нэма ж им конца и краю нэма!.."
   Безгранично лоснится пшеница, зеленеют покосы, либо  без  конца  шуршат
камыши над  болотами.  Белыми  пятнами  белеют  станицы,  хутора,  села  в
неоглядной густоте садов, и остро  вознеслись  над  ними  в  горячее  небо
пирамидальные тополя, а на знойно трепещущих курганах  растопырили  крылья
серые ветряки.
   По степи сереют отары неподвижно уткнувшихся друг в друга  овец;  густо
колышется над ними с гудением миллионно-кишащее царство  оводов,  мошкары,
комаров.
   Лениво по колено отражается в зеркале степных вод красный скот. Тянутся
к балкам, мотая головами, лошадиные косяки.
   А над всем - изнеможенно звенящий, неумирающий зной.
   На бегущих по дороге в запряжке лошадях соломенные шляпы - иначе падают
от смертельно-пристального взгляда крохотного солнца. И люди,  неосторожно
обнажившие голову, пораженные, с внезапно побагровевшим лицом, валятся  на
обжигающую пыль дороги, стеклеют глаза... Тонко звенящий, всюду трепещущий
зной.
   Когда запряженный тремя, четырьмя парами круторогих быков тяжелый  плуг
режет в  бескрайней  степи  борозду,  отбеленный  лемех  отваливает  такую
жирную, маслянистую землю, что не земля, а намазал бы, как  черное  масло,
да ел. И сколько вглубь  ни  забирай  тяжелым  плугом,  как  ни  взрезывай
отбеленным лемехом, - все равно до мертвой глины не доберешься, все  равно
сияющая сталь отворачивает нетронутые, девственные,  единственные  в  мире
пласты - чернозем - местами до сажени.
   И какая же сила, какая же нечеловечески родящая сила! Заткнет в  землю,
балуясь, мальчишка валяющуюся жердь - глядь, побеги выбросила, глядь,  уже
дерево шатром ветки раскинуло. А виноград, арбузы, дыни, груши,  абрикосы,
помидоры, баклажаны, - да разве перечесть! И все - громадное,  невиданное,
противоестественное.
   Заклубятся облака в горах, поползут над степями, польют дожди, напьется
жадная земля, а потом начинает работать безумное  солнце  -  и  засыпается
страна невиданным урожаем.
   - Та нэма ж края найкращего, як цей край!
   Кто же хозяева этого чудесного края?
   Кубанские  казаки  -  хозяева  этого  чудесного  края.  И  есть  у  них
работники, народ-работник, и столько же его, сколько самих казаков; и  так
же поют украинские песни и говорят родным украинским языком.
   Братья родные два народа, - и те и другие пришли с милой Украины.
   Не пришли казаки - пригнала их  царица  Катька  полтораста  лет  назад;
разрушила вольную Запорожскую Сечь и пригнала  сюда;  пожаловала  им  этот
дикий тогда, страшный край. От ее пожалования плакали запорожцы  кровавыми
слезами, тоскуя по Украине. Повылезали из  болот,  из  камышей  скрюченные
пожелтевшие лихорадки, впились в казаков, не щадили ни старого, ни малого,
много выпили народу. В острые кинжалы да в меткие пули  приняли  невольных
пришельцев  черкесы  -  кровавыми  слезами  плакали  запорожские   казаки,
поминали родную Сечь, и день  и  ночь  бились  с  желтыми  лихорадками,  с
черкесами, с дикой землей, - нечем было поднять ее  вековых,  не  тронутых
человеком залежей.
   А теперь... теперь:
   - Та нэма ж края найкращего, як наш край!
   А теперь все зарятся на этот край, как чаша, переполненный  невиданными
богатствами.  Потянулись  гонимые  нуждой  из  Харьковской  губернии,   из
Полтавской, из Екатеринославской, с Киевщины, потянулись голь и беднота со
скарбом, с детьми, расселились по станицам и щелкают, как голодные  волки,
зубами на чудесную землю.
   - На-кось! съешь фигу, - землю захотели!
   И стали батраками переселенцы у казаков,  дали  им  имя  "иногородние".
Всячески теснили их казаки, не пускали их детей в казацкие народные школы,
драли с них по две шкуры за каждую пядь земли под их  хатами,  садами,  за
аренду земли, взваливали  на  них  все  станичные  расходы  и  с  глубоким
презрением называли их: "бисовы души",  "чига  гостропуза",  "хамсел"  (то
есть хамом сел на казацкую землю).
   А  иногородние,  упорные,  как  железо,  без   своей   земли   поневоле
бросающиеся на всякие ремесла, на промышленную деятельность, изворотливые,
тянущиеся к знанию, к культуре, к школе, - платят казакам тою же  монетой:
"куркуль" (кулак), "каклук", "пугач"... Так  горит  взаимная  ненависть  и
презрение, а царское правительство, генералы, офицеры,  помещики  радостно
раздувают эту звериную вражду.
   Прекрасный  край,  дымящийся,  как  горькой   желчью,   едкой   злобой,
ненавистью и презрением.
   Но не все казаки, не  все  иногородние  так  относятся  друг  к  другу.
Выбившиеся из нищеты, выбившиеся из  нужды  сметкой,  упорством,  железным
трудом иногородние в почете у богатых  казаков.  Держат  они  мельницы  на
откупу, много держат казацкой земли в аренде, держат батраков из своей же,
иногородней, бедноты, и лежат  у  них  в  банках  деньги,  ведут  торговлю
хлебом. Уважают их те казаки, у  которых  дома  под  железными  крышами  и
амбары ломятся от хлеба, - ворон ворону глаз не выклюет.
   Отчего это с гиком и посвистом скачут по  улицам  казаки  в  черкесках,
заломив папахи, скачут  взад  и  вперед,  раскидывая  лошадиными  копытами
глубокую мартовскую грязь, и  блестят  выстрелы  в  весеннее  синее  небо?
Праздник, что ли? И колокола, надрываясь,  мечут  веселый  синий  звон  по
станицам, по хуторам, по селам. А люди в праздничной одежде, и  казаки,  и
иногородние, и  дивчата,  и  подростки,  и  седые  старики,  и  старухи  с
завалившимся ртом - все, все на весенних праздничных улицах.
   Уж не пасха ли? Да нет же, не поповский праздник!  Человечий  праздник,
первый праздник за века. За века, сколько земля стоит, первый праздник.
   _Долой войну_!..
   Казаки  обнимают  друг  друга,  обнимают  иногородних,  иногородние   -
казаков. Уже нет казаков, нет иногородних  -  есть  только  граждане.  Нет
"куркулей", нет "бисовых душ" - есть граждане.
   _Долой войну_!..
   В феврале согнали царя, в октябре что-то произошло  в  далекой  России;
никто толком не знал, что произошло, одно только врезалось в сердце:
   _Долой войну_!..
   Врезалось и было безумно понятно.
   И повалили полки за  полками  с  турецкого  фронта.  Повалила  казацкая
конница, шли плотно батальоны пластунов-кубанцев, шли иногородние пехотные
полки, погромыхивала  конная  артиллерия,  -  и  все  это  непрерывающимся
потоком к себе на Кубань, в родные станицы, со всем оружием, с  припасами,
с военным снаряжением, с обозами. А по дороге разбивали  водочные  заводы,
склады,  опивались,  тонули,  горели  живьем  в  выпущенном  море  спирта,
уцелевшие валили к себе в станицы и хутора.
   А на Кубани уже Советская власть. А на Кубань уж  налетели  рабочие  из
городов, матросы с потопленных кораблей, и от них все  вдруг  стало  ясно,
отчетливо: помещики, буржуи, атаманы, царское разжигание  ненависти  между
казаками и иногородними, между всеми