од насунутого  черепа  маленькие  глаза  не
глядели, а ждали, прислушиваясь. В громадно распахнутых окнах  неподвижная
чернота,  а  за  ней  ночь,  полная  усталости,  задремавшего   тревожного
напряжения. Выстрелов со стороны ущелья не слышно. Чувствовалось, что  там
темнота еще гуще.
   - Я, во всяком случае, не намерен рисковать  своей  частью!  -  гаркнул
полковник, как будто скомандовал. - На мне  моральная  ответственность  за
жизнь, здоровье, судьбу вверенных мне людей.
   - Совершенно  верно,  -  сказал  бригадный,  выделяясь  своей  фигурой,
уверенностью, привычкой отдавать приказания.
   Он был офицер армии и  теперь  чувствовал  -  настал,  наконец,  момент
проявить всю силу, все заложенное в нем дарование, которое так  неразумно,
нерасчетливо держали под спудом заправилы царской армии...
   - ...совершенно верно. К тому же план похода совершенно не  разработан.
Расположение частей должно быть совсем иное, -  нас  каждую  минуту  могут
перерезать.
   - Да  приведись  до  меня,  -  запальчиво  подхватил  стройно  и  тонко
перетянутый в черкеске, с серебряным кинжалом наискосок у  пояса,  в  лихо
заломленной папахе командир кубанской сотни, - приведись до меня,  будь  я
от козаков, зараз налетел бы з ущелья, черк! - и орудия нэма, поминай  как
звали.
   - Наконец, ни диспозиций, ни приказов, - что же мы - орда или банда?
   Кожух медленно сказал:
   - Чи я командующий, чи вы?
   И  это  нестираемо  отпечаталось  в  громадной  комнате,  -   маленькие
тонко-колючие глазки Кожуха ждали, - только нет, не ответа ждали.
   И опять зашевелились тени, меняя лица, выражения.
   И опять заветренные, излишне громкие в комнате, голоса:
   - На нас, командирах, тоже лежит ответственность - и не меньшая.
   - Даже в царское время с офицерами  совещались  в  трудные  моменты,  а
теперь революция.
   А за словами стояло:
   "Ты прост, приземист, нескладно скроен, земляной человек, не понимаешь,
да и не можешь понять всей сложности  положения.  Дослужился  до  чина  на
фронте. А на фронте, за убылью настоящих офицеров, хоть мерина произведут.
Массы поставили тебя, но массы ведь слепы..."
   Так говорили  глазами,  выражением  лица,  всей  своей  фигурой  бывшие
офицеры армии. А командиры - бондари, столяры, лудильщики,  парикмахеры  -
говорили:
   "Ты из нашего же брата, а чем ты лучше нас? Почему ты, а не мы? Мы  еще
лучше тебя управимся с делом..."
   Кожух слушал и тот и другой разговор, и словами и за словами, и все так
же сощуренными глазками прислушивался к темноте за окнами - ждал.
   И дождался.
   Среди ночи где-то далеко родился слабый глухой звук. Больше  и  больше,
яснее  и  яснее;  медленно,  все  нарастая,  глухо,  тяжело   и   неуклюже
наполнилась ночь отдававшимся шагом шедших во мраке. Вот  шаги  докатились
до ступеней, на минуту потеряли ритм, расстроились и стали вразбивку,  как
попало, подыматься на веранду, залили ее, и в  смутно  озаренную  столовую
через  широко  распахнутые,  черно  глядевшие  двери  непрерывным  потоком
полились солдаты. Они все больше и  больше  наполняли  столовую,  пока  не
залили ее всю. Их с трудом можно было разглядеть, чувствовалось  только  -
было их много и все одинаковы. Командиры сгрудились у  того  конца  стола,
где разостлана карта. С трудом мерцает огарок.
   Солдаты  в  полумгле  откашливаются,  сморкаются,  сплевывают  на  пол,
затирают ногой, курят  цигарки,  вонючий  дым  невидимо  расползается  над
смутной толпой.
   - Товарищи!..
   Громадная комната, полная людей и полутьмы, налилась тишиной.
   - Товарищи!..
   Кожух с усилием протискивал сквозь зубы слова:
   - Вы, товарищи представители рот, и  вы,  товарищи  командиры,  щоб  вы
знали, в яком мы положении. Сзади город и порт  заняты  козаками.  Красных
солдат там оставалось раненых и больных двадцать  тысяч,  и  все  двадцать
тысяч истреблены козаками по приказанию офицеров; то  же  готовят  и  нам.
Козаки наседают на наш арьергард в третьей колонне. С правой стороны у нас
море, с левой - горы. Промежду ними - дира, мы в  дире.  Козаки  бегут  за
горами, в ущельях прорываются до нас, а нам отбиваться кажную минуту.  Так
и будут наседать, пока не уйдем до того миста, где хребет поворачивает  от
моря, - там горы высоко и широко разляглысь, козакам до нас не  добраться.
Так дойтить нам коло моря до Туапсе, от сего миста триста верст. Там через
горы проведено шоссе, по нем и перевалим опять на Кубань,  а  там  -  наши
главные силы, наше спасение. Надо иттить з усией  силы.  Провианту  у  нас
тильки на пять дней,  вси  подохнем  с  голоду.  Иттить,  иттить,  иттить,
бежать, бегом бежать, ни спаты, ни питы, ни исты, тильки  бежать  з  усией
силы - в этом спасение, и пробивать дорогу, колы хтось загородить!..
   Он замолчал, не обращая ни на кого внимания.
   Стояла  тишина  в  комнате,  наполненной  людьми  и  последними  тенями
догорающего огарка; стояла такая же  тишина  в  громаде  ночи  за  черными
окнами и над громадой невидимого и неслышимого моря.
   Сотня глаз невидимым, но чувствуемым блеском освещала Кожуха.  И  опять
сквозь стиснутые зубы белела у него слегка пузырившаяся слюна.
   - Хлеба и фуража по дороге  нэмае,  треба  бигты  бегом  до  выхода  на
равнину.
   Он опять замолчал, опустив глаза, потом сказал, протискивая:
   - Выбирайте соби другого командующего, я слагаю командование.
   Огарок догорел, и покрыла  ровная  темь.  Осталась  только  неподвижная
тишина.
   - Нету, что ли, больше свечки?
   - Есть, - сказал адъютант, чиркая  спички,  которые  то  вспыхивали,  и
тогда выступала сотня глаз, так же неподвижно, не отрываясь, смотревших на
Кожуха, то гасли - и все мгновенно  тонуло.  Наконец,  тоненькая  восковая
свечка затеплилась, и это как будто  развязало:  заговорили,  задвигались,
опять  стали  откашливаться,   сморкаться,   харкать,   растирать   ногой,
оглядываясь друг на друга.
   - Товарищ Кожух, -  заговорил  бригадный  голосом,  которым  как  будто
никогда не командовал,  -  мы  все  понимаем,  какие  трудности,  огромные
препятствия у нас на пути. Сзади - гибель, но и спереди  гибель,  если  мы
задержимся. Необходимо идти с наивозможной быстротой. И  только  вы  вашей
энергией и находчивостью сможете вывести армию.  Это,  надеюсь,  и  мнение
всех моих товарищей.
   -  Верно!..  правильно!..  просим!..  -   поспешно   откликнулись   все
командиры.
   Сотня блестящих в полутьме солдатских глаз так же  упорно  смотрела  на
Кожуха.
   -  Як  же  ж  вам  отказуваться,  -  сказал  командир  конного  отряда,
убедительно  сдвигая  папаху  на  самый  затылок,  так   что   она   почти
сваливалась, - як вас выбрала громада.
   Блестящими глазами, молча, смотрели солдаты.
   Кожух глянул непримиримо из-под все так же насунутого черепа.
   - Добре, товарищи. Ставлю одно непременное условие,  подпишитесь:  хочь
трошки неисполнение приказания - расстрел. Подпишитесь.
   - Так что ж, мы...
   - Да зачем?..
   - Да отчего не подписаться...
   - Мы и так всегда... - на разные голоса замялись командиры.
   - Хлопцы! - железно стискивая челюсти, сказал Кожух. -  Хлопцы,  як  вы
мозгуете?
   - Смерть! - грянула сотня голосов и не поместилась в столовой, гаркнуло
за распахнутыми черными окнами, только никто там не слыхал.
   - К расстрелу!.. Мать его так... Хиба ж ему у зубы смотреть, як вин  не
сполняе приказания... Бей их!
   Солдаты, точно обруч  расскочился,  опять  зашевелились,  поворачиваясь
друг к другу, размахивая руками, сморкаясь, толкая один другого, торопливо
докуривая и задавливая ногами цигарки.
   Кожух, сжимая челюсти, сказал, втискивая в мозги:
   - Кажный,  хтось  нарушит  дисциплину,  хочь  командир,  хочь  рядовой,
подлежит расстрелу.
   - К расстрелу!.. расстрелять сукиных сынов, хочь командир, хочь солдат,
однаково!.. - опять с азартом гаркнула громадная столовая, и опять  тесно,
- не поместились голоса и вырвались в темноту.
   - Добре. Товарищ Иванько, пишите бумажку, нехай подписуются  командиры:
за самое малое неисполнение приказа али за рассуждение - к  расстрелу  без
суда.
   Адъютант достал из кармана обрывок бумажки и,  примостившись  у  самого
огарка, стал писать.
   - А  вы,  товарищи,  по  местам.  Объявите  в  ротах  о  постановлении:
дисциплина - железная, пощады никому...
   Солдаты, толпясь, толкаясь и приканчивая цигарки, стали вываливаться на
веранду, потом в сад, и голосами их все дальше и дальше оживала темнота.
   Над морем стало белеть.
   Командиры  вдруг  почувствовали  -  с  них   свалилась   тяжесть,   все
определилось, стало  простым,  ясным  и  точным;  перекидывались  шутками,
смеялись, по очереди подходили, подписывались под смертным приговором.
   Кожух, с все так же ровно надвинутым на глаза черепом, коротко  отдавал
приказания, как будто  то,  что  сейчас  происходило,  не  имело  никакого
отношения к тому важному и большому, что он призван делать.
   - Товарищ Востротин, возьмите роту и...
   Послышался топот скачущей лошади и прервался  у  веранды.  Слышно,  как
лошадь - должно быть, ее привязывали -  фыркала  и  громко  встряхивалась,
звеня стременами.
   В смутной мерцающей полумгле показался кубанец в папахе.
   -  Товарищ  Кожух,  -  проговорил  он,  -  вторая  и   третья   колонны
остановились на ночлег в десяти верстах  сзади.  Командующий  приказывает,
щоб вы дожидались, як их колонны пидтянутся до вас, щоб вмистях иттить...
   Кожух глядел на него неподвижно-каменными чертами.
   - Ще?
   - Матросы ходють кучками по солдатам, по обозам, горлопанят,  сбивають,
щоб не слухали командиров, щоб сами  солдаты  командували;  кажуть,  треба
убить Кожуха...
   - Ще?
   - Козаки выбиты из ущелья. Наши стрелки пиднялись по ущелью, погналы их
на ту сторону, теперь тихо. Наших трое ранены, один убитый.
   Кожух помолчал.
   - Добре. Иды.
   А уж в столовой стали яснее и лица и стены. В  раме  картины  тронулось
синевой чудесно сотворенное  кистью  море;  в  раме  окна  чуть  тронулось
чудесное засиневшее живое море.
   -  Товарищи  командиры,  через  час  выступить  всем   частям.   Иттить
найскорише. Останавливаться тильки щоб людям напиться и лошадей напоить. В
кажном ущелье выставлять цепь  стрелков  с  пулеметом.  Не  давать  частям
отрываться одна от другой. Наистрого следить,  щоб  жителей  не  обиждали.
Доносить мне наичаще верховыми о состоянии частей!..
   - Слушаем! - загудели командиры.
   - Вы, товарищ Востротин, выведите вашу роту в тыл, отрежьте матросов  и
не допускайте иттить с нами, нехай с тими колоннами идуть.
   - Слухаю.
   - Захватите пулеметы, и колы що - строчите по них.
   - Слухаю.
   Командиры гурьбой пошли к выходу.
   Кожух стал  диктовать  адъютанту,  кого  из  них  совсем  отставить  от
командования, кого переместить, кому дать высшее назначение.
   Потом адъютант сложил карту и вышел вместе с Кожухом.
   В громадной опустелой комнате с заплеванным, в  окурках,  полом  забыто
мигал, краснея, огарок и стояла тишина и тяжелый после людей дух, и дерево
под светильней начинало чернеть  и  коробиться  и  легонько  дымиться.  Ни
винтовок, ни седел уже не было.
   В громадно распахнутых дверях  тонко  курилось  предутренним  синеватым
куревом море.
   Вдоль берега, вдоль гор, далеко впереди и назади, как  горох,  сыпались
барабаны, будя. Где-то  заиграли  трубы,  точно  странное  гоготание  стаи
медных лебедей, и медь отозвалась под горами, и в ущельях, и  у  берега  и
умерла на море,  потому  что  оно  открылось  безбрежно.  Над  только  что
брошенной чудесной виллой подымался громадный столб дыма, - забытый огарок
не зевал.



18

   Вторая и третья колонны, шедшие за  колонной  Кожуха,  далеко  отстали.
Никто не хотел напрягаться - жара, усталость. Рано становились на  ночлег,
поздно выступали утром. Пусто белевший простор по шоссе между  головной  и
задними колоннами становился все больше и больше.
   Когда останавливались на ночлег, лагерь точно так  же  протягивался  на
много верст вдоль шоссе между горами и берегом. Точно так  же  запыленные,
усталые, заморенные зноем люди, как только дорывались  до  отдыха,  весело
раскладывали костры; слышался смех, шутки, говор,  гармоника;  разливались
милые украинские песни, то ласковые, задушевные, то грозные и гневные, как
история этого народа.
   Точно так же между кострами  ходили  увешанные  бомбами,  револьверами,
прогнанные из первой колонны матросы, площадно ругаясь, говорили:
   - Бараны вы, ай кто? За кем идете? За золотопогонщиком царской  службы.
Кто такой Кожух? Царю служил? Служил, а теперь в большевики переделался. А
вы знаете,  кто  такие  большевики?  Из  Германии  в  запломбированных  их
привезли на разведку, а в России дураков нашлось, лезут за  ними,  как  из
квашни опара. А вы знаете, у них тайное  соглашение  с  Вильгельмом?  А-а,
то-то,  бараны  стоеросовые!  Россию  губите,  народ  губите.   Нет,   мы,
социалисты-революционеры, ни на  что  не  посмотрели:  нам  большевистское
правительство из Москвы распоряжение  -  выдать  немцам  флот.  А  мы  его
потопили на-кось, выкуси! Ишь  чего  захотели...  Вы  вот,  шпана,  стадо,
ничего не знаете,  идете,  нагнув  голову.  А  у  них  тайное  соглашение.
Большевики продали Вильгельму  Россию  со  всей  требухой;  цельный  поезд
золота из Германии получили. Сволочь вы шелудивая, так вас разэтак!
   - Так вы чого лаетесь, як псы! Подите вы вон пид такую мать...
   Солдаты ругались, но когда матросы уходили, начинали по их следам:
   - Та що ж, що правда, то правда... Матросня  хочь  брехливый  народ,  а
правду говорять. Чого ж балшевики нам  не  помогають?  Козаки  навалились,
чого ж з Москвы подмоги не шлють - об себе тильки думають.
   Из чернеющего даже  среди  темноты  ущелья  точно  так  же  послышались
выстрелы, и в  разных  местах  на  секунду  вспыхивали  и  гасли  огоньки,
немножко потрещал пулемет, и лагерь медленно и громадно стал погружаться в
тишину и покой.
   И точно так же в пустой даче, выходившей верандой  на  невидимое  море,
собрался командный  состав  обеих  колонн.  Не  открывали  собрания,  пока
верховой во весь опор не прискакал и не подал стеариновых свечей,  добытых
на поселке. Так же на обеденном столе разостлана карта,  паркетный  пол  в
окурках, на стенах сиротливо и разорванно дорогие картины.
   Смолокуров, громадный,  чернобородый,  добродушный,  не  знающий,  куда
девать  физическую  силу,  сидит  в  белой   матроске,   расставив   ноги,
прихлебывает чай. Командиры частей кругом.
   По  тому,  как  курили,   перебрасывались,   давили   ногой   папиросы,
чувствовалось - не знали, с чего начать.
   И точно так же каждый из собравшихся считал себя призванным спасти  эту
громадную массу, вывести ее.
   Куда?
   Положение смутное, неопределенное. Что ждет впереди? Одно знали:  сзади
- гибель.
   - Нам необходимо выбрать общего начальника над всеми тремя колоннами, -
сказал один из командиров.
   - Верно!.. правильно! - загудели.
   Каждый хотел сказать:
   "Разумеется, меня выбрать", - и не мог сказать.
   А так как все этого хотели, то молчали,  не  глядя  друг  на  друга,  и
курили.
   - Надо ж, в  конце  концов,  что-нибудь  делать,  надо  же  кого-нибудь
выбирать. Я - Смолокурова предлагаю.
   - Смолокурова!.. Смолокурова!..
   Вдруг из неопределенности был найден выход. Каждый думал: "Смолокуров -
отличный товарищ, рубаха-парень, беззаветно предан революции,  голосище  у
него за версту, уж больно хорошо на митингах ревет, а на этом деле  голову
свернет, тогда... тогда, конечно, ко мне обратятся..."
   И все опять дружно закричали:
   - Смолокурова!.. Смолокурова!..
   Смолокуров растерянно развел громадными руками.
   - Да я, что ж... я...  сами  знаете,  я  по  морской  части,  там  хоть
дредноут сверну, а тут сухопутье.
   - Смолокурова!.. Смолокурова!..
   - Ну да что, я... хорошо... возьмусь, только помогайте вы все,  братцы,
а то что ж это выходит, я - один... Ну, хорошо. Завтра выступать -  пишите
приказ.
   Все отлично знали, пиши не пиши приказы, а больше  делать  нечего,  как
волочиться дальше, - не стоять же на месте и не идти назад к  казакам,  на
гибель. И все понимали, что и им делать нечего, разве  только  дожидаться,
когда Смолокуров запутается и своими распоряжениями свернет себе шею. Да и
свернуть-то нечем - тащись и тащись за Кожуховой колонной.
   И кто-то сказал:
   - Кожуху надо приказ послать - выбран новый командующий.
   - Да ему все одно, он свое будет, - загудели кругом.
   Смолокуров треснул кулаком, и под картой застонали доски стола.
   - Я заставлю подчиниться, я ззаставлю! Он  и  к  городу  ушел  с  своей
колонной, позорно бежал. Он должен был остаться и биться, чтобы  с  честью
лечь костьми.
   Все на него смотрели. Он поднялся во весь свой  громадный  рост,  и  не
столько слова, сколько могучая фигура  с  красиво  протянутой  рукой  были
убедительны. Вдруг почувствовали - выход найден: кругом виноват Кожух.  Он
бежит вперед, не дает никому проявить себя, использовать вложенные  в  нем
силы, и все напряжение, все внимание нужно на борьбу с ним.
   Закипела работа. К Кожуху  поскакал,  догоняя  среди  ночи,  ординарец.
Сорганизовали штаб. Извлекли  машинки,  составили  канцелярию,  заработала
машина.
   Стали  выстукивать  на  машинках  обращение  к  солдатам  с  целью   их
воспитания и организации:
   "Мы, солдаты, не боимся врага..."
   "Помните, товарищи, что нашей армии трудности нипочем..."
   Эти приказы размножались, читались в ротах, эскадронах. Солдаты слушали
неподвижно, не сводя глаз, потом с большими усилиями, всякими  хитростями,
иногда с дракой  доставали  приказ,  расправляли  на  коленях,  свертывали
собачью ножку и закуривали.
   Кожуху тоже посылали приказы, но он каждый день  уходил  все  дальше  и
дальше, и все больше пустым пространством ложилось  между  ними  безлюдное
шоссе. И это раздражало.
   - Товарищ Смолокуров, Кожух вас в грош не ставит, прет себе и  прет,  -
говорили командиры, - и в ус не дует на все ваши приказы.
   - Да что вы с ним поделаете, - добродушно смеялся Смолокуров, -  я  что
ж, я по сухопутному не могу, я по морской части...
   - Да вы ж командующий всей армией, вас же ведь выбрали, а Кожух  -  ваш
подчиненный.
   Смолокуров с минуту молчит, потом вся его громадная  фигура  наливается
гневом:
   - Хорошо, я его сокращу!.. Я ссокращу!..
   - Что же мы плетемся у него в хвосте! Нам необходимо  самим  выработать
план,  наш  собственный  план.  Он  хочет  берегом  дойти  до  перевальной
шоссейной дороги, которая от моря через горы в кубанские степи идет, а  мы
двинемся сейчас вот отсюда, через хребет, через Дофиновку,  -  тут  старая
дорога через горы, и будет короче.
   - Послать немедленно приказ Кожуху, - загремел Смолокуров, - чтобы ни с
места с своей колонной, а самому немедленно  явиться  сюда  на  совещание!
Движение армии пойдет отсюда через  горы.  Если  не  остановится,  прикажу
артиллерией разгромить его колонну.
   Кожух не явился и уходил все дальше и дальше и был недосягаем.
   Смолокуров приказал сворачивать  армии  в  горы.  Тогда  его  начальник
штаба,  бывший  в  академии  и  учитывавший  положение,  когда   не   было
командиров,  при  которых  Смолокуров  становился  на  дыбы,  осторожно  -
Смолокуров был невероятно упрям - сказал:
   - Если мы пойдем тут через хребет,  потеряем  в  невылазных  горах  все
обозы, беженцев и, главное, всю артиллерию, - ведь тут тропа, а не дорога,
а Кожух правильно поступает: идет до того места, где через  хребет  шоссе.
Без артиллерии казаки нас голыми руками заберут, да к тому же разобьют  по
частям - отдельно Кожуха, отдельно нас.
   Хоть это было ясно, но не это было убедительно.  Было  убедительно  то,
что  начальник  штаба  говорил  очень  осторожно  и  предупредительно   по
отношению к Смолокурову, что за начальником - военная академия  и  что  он
этим не кичится.
   -  Отдать  распоряжение  двигаться  дальше  по  шоссе,   -   на