в страшном положении..."
   Выжигалось огненно в сердце, а уста говорили:
   - Товарищи!..
   Но не успел  сказать.  Раздвигая  толпу  солдат  направо-налево,  бурно
рвалась матросская  масса.  Всюду  круглились  шапочки,  трепетали  ленты.
Могуче работая локтями, лилась матросская  лавина  все  ближе  и  ближе  к
повозке.
   Кожух спокойно глядел на них серыми, с отблеском стали глазами, и  лицо
железное, и стиснутые челюсти.
   Уже близко, уже тонкий слой расталкиваемых солдат только отделяет.  Вот
наводнили все кругом; всюду, куда ни  глянешь,  круглые  шапочки  и  ленты
полощутся, и, как остров, темнеет повозка, а на ней - Кожух.
   Здоровенный, плечистый матрос, весь увешанный  ручными  бомбами,  двумя
револьверами,  патронташем,  ухватился  за   повозку.   Она   накренилась,
затрещала. Влез, стал  рядом  с  Кожухом,  снял  круглую  шапочку,  махнул
лентами, и хриповато-осипший голос - в котором и морской ветер, и  соленый
простор, и удаль, и пьянство, и беспутная жизнь - разнесся до самых краев:
   - Товарищи!.. Вот мы, матросы,  революционеры,  каемся,  виноваты  пред
Кожухом и пред вами. Чинили мы ему всякий вред,  когда  он  спасал  народ,
просто сказать, пакостили ему, не помогали, критиковали, а теперь видим  -
неправильно поступали. От всех  матросов,  которые  тут  собрались,  низко
кланяемся товарищу Кожуху и говорим сердечно: "Виноваты,  не  сер  чай  на
нас".
   Такими же просоленными морскими голосами гаркнула матросская братва:
   - Виноваты, товарищ Кожух, виноваты, не серчай!
   Сотни дюжих рук сволокли его и  стали  отчаянно  кидать.  Кожух  высоко
взлетал, падал, скрывался в руках, опять взлетал - и степь, и небо, и люди
шли колесом.
   "Пропал, - всю требуху, сукины сыны, вывернут!"
   А от края до края потрясающе гремело:
   - Уррра-а-а-а-а нашему батькови!.. Уррра-а-аа-а!..
   Когда опять поставили на повозку. Кожух слегка шатался, а глаза голубые
сузились, улыбаются хитрой улыбкой.
   "Ось, собаки брехливые, выкрутылысь. А попадись в другом  мисти,  шкуру
спустють..."
   А громко сказал своим железным, слегка проржавевшим голосом:
   - Хто старое помяне, того по потылице.
   - Го-го-го!.. хха-ха-ха!.. урра-а-а!..
   Много ораторов дожидаются своей очереди.  Каждый  несет  самое  важное,
самое главное, и если он не скажет, так все  рухнет.  А  громада  слушает.
Слышат те, которые густо разлились вокруг повозки. Дальше долетают  только
отдельные обрывки, а по краям ничего не слышно, но  все  одинаково  жадно,
вытянув шею, наставив ухо, слушают. Бабы  суют  ребятишкам  пустую  грудь,
либо торопливо  покачиваются  с  ними,  похлопывая,  и  тянут  шею,  боком
наставляя ухо.
   И странно, хотя не слышат или хватают с пятого на десятое, но  в  конце
концов схватывают главное.
   - Слышь, чехословаки до самой до Москвы навалились, а им там морды дуже
набилы, у Сибирь побиглы.
   - Паны сызнову заворушилысь, землю им отдай.
   - Поцилуй мени у зад, и тоди нэ отдам.
   - Слыхал, Панасюк: в России Красна Армия.
   - Яка така?
   - Та красна: и штани красны, и рубаха красна, и  шапка  красна,  сзаду,
спереду, скрозь красный, як рак вареный.
   - Буде брехать.
   - Тай ей-бо! Зараз аратор балакав.
   -  И  я  слыхав:  солдатив  там  вже  нэма,   -   вси   красноармейцами
прозываються.
   - Мабудь, и нам красни штани выдадуть?
   - И дуже, балакають, строго - дисциплина.
   - Тай куды дущей, як у нас: як батько схотив всыпать пид шкуру, вси, як
взнузданнии, стали ходить. Гля, як идуть в шеренге - аж як по нитке. А  по
станицам проходили, никто вид нас не плакав, не стонав.
   Перекидывались, хватая  у  ораторов  обрывки,  не  умея  высказать,  но
чувствуя,  что  отрезанные  неизмеримыми  степями,  непроходимыми  горами,
дремучими лесами, они творили - пусть в неохватимо меньшем размере,  -  но
то самое, что творили там, в России, в мировом, - творили здесь, голодные,
голые, босые, без материальных средств, без какой бы то  ни  было  помощи.
Сами. Не понимали, но чувствовали и не умели это выразить.
   До самой до синевы вечера, сменяя друг друга, говорили ораторы; по мере
того как они рассказывали, у всех нарастало ощущение неохватимого  счастья
неразрывности с той громадой, которую они  знают  и  не  знают  и  которая
зовется Советской Россией.
   Неисчислимо блестят в темноте  костры,  так  же  неисчислимы  над  ними
звезды.
   Тихонько подымается озаренный дымок. Солдаты  в  лохмотьях,  женщины  в
лохмотьях, старики, дети сидят кругом костров, сидят усталые.
   Как на засеянном небе тает дымчатый след, так над всей  громадой  людей
неощутимым  утомлением  замирает  порыв  острой  радости.  В  этой  мягкой
темноте, в отсвете костров, в  этом  бесчисленном  людском  море  погасает
мягкая улыбка, - тихонько наплывает сон.
   Костры гаснут. Тишина. Синяя ночь.
   1924