ваются все новые  и  новые  ряды  весело  шагающих
солдат, и всех одинаково поражает густая синяя стена до неба,  и  голубеют
глаза,  и  возбужденно  мотаются  руки  в  размашистом  спуске  по  белому
петлистому шоссе.
   А там и  обозы.  Потряхивают  лошади  с  насунутыми  на  уши  хомутами.
Грациозно рысцой бегут коровы. С визгом несутся на хворостинках ребятишки.
Уторопленно поспешают взрослые, поддерживая накатывающиеся повозки. И  все
вместе,  поминутно  виляя  по  петлям  направо-налево,  весело   торопятся
навстречу неведомой судьбе.
   Сзади поднялся гребень перевала, закрыл полнеба.
   Спустившаяся голова, бесконечной змеей обогнув  город  между  бухтой  и
цементными заводами, далеко втянулась в узкую полосу. С  одной  стороны  к
самому берегу придвинулись каменные лысые горы, с другой - сердце  ахнуло:
такой голубоглазой нежностью пустынно лег морской простор.
   Ни дымка, ни белеющего паруса. Только сквозные тающие кружева без конца
и меры прозрачно всплывают и исчезают на влажных  камнях.  И  в  бездонном
молчании, слышимая только сердцем, звучит первозданная песнь.
   - Бачь, море опять лягло.
   - А ты думав, воно так и буде стиной стоять? То с горы воно обманывало.
А то як же ж бы по йому йиздиты?
   - Эй, Гараська, теперь пропали твои  чоботы,  наскрозь  промокнуть,  як
побредешь через море.
   А Гараська весело шагает под винтовкой босиком.
   Дружный смех катится по рядам, и  задние,  ничего  не  слышавшие  и  не
знающие, в чем дело, весело регочут.
   А мрачный голос:
   - Все одно, нам теперича никуды не  вывернуться:  отцеда  вода,  оттеда
горы, а сзади - козаки. И рад свернуть,  да  некуды.  При  вперед,  больше
никаких!
   Голова  потянулась  далеко  по  узкому  берегу,  скрылась  за   морской
извилиной, середина бесконечно огибала  город,  а  хвост  все  еще  весело
извивался по шоссе, спускавшемуся белыми петлями с хребта.
   Немецкий    комендант,    пребывавший    на     броненосце,     заметил
непредусмотренное движение в чужом,  но  под  его  кайзеровскими  пушками,
городе, а это уже беспорядок: отдал распоряжение, чтобы неизвестные  люди,
обозы, солдаты, дети, женщины - все это, торопливо уходившее мимо  города,
чтобы немедленно останови лось и чтобы сдали оружие, запасы, фураж, хлеб и
ждали дальнейших распоряжений.
   Но пыльная серая  змея  все  так  же  поспешно  уползала;  все  так  же
торопливо, иноходью трусили озабоченные коровы;  ухватившись  за  повозки,
мелькая  ножонками,  семенили  ребятишки;  взрослые   молча   нахлестывали
вытягивавшихся лошадей, и от рядов шел густой, размашистый,  дружный  гул,
отдававшийся в глубине; клубами всплывала ослепительно белая пыль.
   В этот нескончаемый поток с треском,  с  матерной  руганью  просоленных
морскими ветрами голосов, ломая чужие оси  и  колеса,  стал  вливаться  из
города другой  поток  груженых  повозок.  На  этих  нескончаемых  повозках
виднелись  кряжистые,  плотно  сбитые,  проспиртованные  фигуры  матросов;
синели на белых матросках отложные воротники, полоскались свешивавшиеся  с
круглых  шапочек  черно-желтые  -  полосками  -  ленточки.  Больше  тысячи
повозок, бричек, дрожек, фаэтонов, колясок влилось в проползавшие обозы, а
на них крашеные бабы и тысяч пять  матросов,  ругающихся  самыми  солеными
матерными ругательствами.
   Немецкий комендант подождал и не дождался остановки.
   Тогда, вдруг разорвавши голубое спокойствие,  ахнуло  с  броненосца,  и
пошло ломаться и грохотать по горам, ущельям,  будто  валились  гигантские
обломки. А через секунду  отдалось  в  тридесятом  царстве,  за  недвижимо
потерявшейся голубой далью.
   Над уползающей змеей загадочно и мягко родился белый клубочек, лопнул с
тяжелым треском и, медленно относимый, стал таять.
   Гнедой мерин, казавшийся ночью вороным, неожиданно вскинулся на дыбы  и
с размаху грохнулся, ломая оглобли. Человек  двадцать  бросились  к  нему;
ухватили кто за гриву, кто за хвост, за ноги,  за  уши,  за  челку,  сразу
сволокли с шоссе, в канаву, опрокинули туда же и повозку, и громада обоза,
ни на секунду не запнувшись, во  всю  ширину  шоссе,  повозка  в  повозку,
неудержимо катилась  вперед.  Горпина  и  Анка  с  плачем  выхватили,  что
попалось под руку, с опрокинутой  повозки,  рассовали  по  чужим  и  пошли
пешком, а старик торопливо срезал дрожащими руками шлею и стаскивал  хомут
с мертвой лошади.
   Второй раз с броненосца ослепительно блеснуло громадным  языком,  опять
грохнуло в городе, покатилось в горах, через секунду глухо  отозвалось  за
морской гладью; опять родился в сверкающей голубой высоте снежный комочек,
в разных местах со стоном попадали люди, а на повозке, на руках у  молодки
с черными бровями и серьгами в  ушах,  торопливо  сосавший  грудь  ребенок
обмяк, отвалились ручонки, и губки, холодея, раскрылись, выпустив сосок.
   Она закричала диким, звериным голосом. К ней кинулись, она не давалась,
злобно вырываясь, и суя  в  холодеющий  ротик  грудь,  из  которой  белыми
каплями  капало  молоко.  Маленькое  личико  с  полузаведенными   глазками
погасало, наливаясь желтизной.
   А змея все ползла, все ползла, огибая город. Высоко  на  перевале,  под
самым солнцем, показались люди, лошади. Они были крохотны, едва  различимы
- меньше ноготка. Что-то делали, отчаянно суетились около лошадей, а потом
вдруг замерли.
   И тотчас же там ахнуло раз за разом четыре  раза  и  пошло  ломаться  и
перекатываться по горам, а внизу, по сторонам шоссе,  в  разных  местах  в
воздухе стали торопливо рождаться белые комочки и лопаться сначала высоко,
потом все ниже и ниже, все ближе к шоссе, и то там, то тут стали падать со
стоном люди, лошади, коровы. Людей, не слушая их стонов, быстро  клали  на
повозки, лошадей и скотину сволакивали в сторону, и змея ползла и  ползла,
не размыкаясь - повозка в повозку.
   Кайзеровский комендант обиделся. Женщин, детей он мог  расстреливать  -
этого  требовал  порядок,  но  другие  этого  не  смели  делать  без  его,
коменданта, разрешения. Длинный хобот  орудия  на  броненосце  поднялся  и
ахнул огромным языком. Высоко над голубой бездной, над обозом, над  горами
полетело, торопливо удаляясь: клы-клы-клы... и грохнуло там,  у  перевала,
где были крохотные, с  ноготок,  люди,  лошади,  орудия.  Люди  там  опять
засуетились. Четырехорудийная батарея очередь за очередью  стала  посылать
коменданту, и уже над "Гебеном" стали рождаться в  голубом  воздухе  белые
комочки. "Гебен" сердито замолчал. Из трубы его густо  повалили  громадные
черные клубы. Угрюмо двинулся, медленно вышел из голубой  бухты  в  густую
синеву моря, повернулся, и...
   ...потрясающе взорвало море и небо. Морская синева померкла. Под ногами
с нечеловеческой силой содрогнулось; мучительно отдалось в груди, в мозгу;
в домах распахнулись окна, двери, и все на минуту оглохли.
   У перевала, не пробиваемая солнцем, подымалась нечеловеческая  громада,
траурно-зеленоватая,  медленно  клубясь.  И  в  ядовитых  парах  ее  кучки
уцелевших казаков озверело секли плетьми смертельно рвавшихся  карьером  в
гору лошадей с оставшимся орудием и через минуту пропали за гребнем. И все
стояла зеленовато-траурная громада, медленно-медленно расплываясь.
   От нечеловеческого сотрясения расселась земля,  раскрылись  могилы:  по
всем улицам появились мертвецы.  Восковые,  с  черно-провалившимися  ямами
вместо глаз, в рваном вонючем белье, они тащились, ползли,  шкандыбали,  и
все в одном направлении - к шоссе. Одни молча, сосредоточенно, не  спуская
глаз, мучительно  передвигали  ноги,  другие  размашисто  перекидывали  за
костылями безногое тело, обгоняя идущих, третьи бежали, крича непонятными,
хриплыми, срывающимися голосами.
   И тоненько, как подстреленная птица, где-то стояло:
   - Пи-ить... пи-ить... пи-и-ить, - тонко, как раненая  птица  над  сухим
голодным лугом.
   Совсем молоденький,  в  рваном  белье,  сквозь  которое  желтеет  тело,
равнодушно  переставляет  мертвые  ноги,  глядя  и  не  видя  перед  собой
горячечными глазами:
   - Пи-и-ить... пи-и-ить...
   Сестра, с мальчишеской, наголо остриженной головой, с полинялым крестом
на драном рукаве, босая, бежит за ним:
   - Постой, Митя...  Куда  ты...  Сейчас  дам  воды,  чаю,  постой  же...
Пойдемте назад... не звери же они...
   - Пи-и-ить... пи-и-ить...
   В обывательских домах торопливо закрываются окна,  двери.  С  чердаков,
из-за заборов стреляют в спины. А из лазаретов, из госпиталей, из  частных
домов все вылезают, вываливаются из  окон,  падают  из  верхних  этажей  и
тянутся и ползут за уходящим обозом.
   Вот и цементные заводы и  шоссе...  А  по  шоссе  уторопленно  проходят
коровы, лошади, собаки, люди, повозки, арбы - уползает змеиный хвост.
   Безногие, безрукие, с раздробленными, грязно обмотанными  челюстями,  с
накрученными из кровавых  тряпок  чалмами  на  головах,  с  забинтованными
животами, спешат, не спуская  горячечных  глаз  с  шоссе,  а  повозки  все
уходят, и у людей, шагающих возле повозок,  лица  замкнутые,  нахмуренные,
смотрят только перед собой. И стоит, не падая, умоляющее:
   - Братцы!.. братцы!.. товарищи!..
   Несутся   отовсюду   то   охриплые,   то   срывающиеся    голоса,    то
пронзительно-звонко слышно у самых гор:
   - Товарищи, я - не тифозный, я - не тифозный, я - раненый, товарищи!..
   - И я - не тифозный... товарищи!
   - И я - не тифозный...
   - И я...
   - И я...
   Уползают повозки.
   Один ухватился за нагруженную доверху скарбом и детьми арбу и,  держась
обеими руками, прыгает на одной ноге. Седоусый хозяин арбы, с  почернелым,
выдубленным  солнцем  и  ветром  лицом,   нагибается,   хватает   его   за
единственную ногу и  всовывает  в  арбу  на  голову  отчаянно  завизжавших
детей...
   - Та цю! Схаменыся, дитей передушив! - кричит баба с сбившимся платком.
   У безногого лицо счастливейшего в мире человека. А вдоль шоссе все идут
и идут, спотыкаясь, падая, подымаясь или оставаясь  белеть  неподвижно  на
обочине.
   - Родные мои, та всих бы забралы, як бы можно, та куды ж? Скильки своих
раненых, а йисты нэма чого, пропадете вы з нами, и  жалко  вас...  -  Бабы
сморкаются и вытирают упрямо набегающие слезы.
   Громадного  роста  солдат,  с  нахмуренным   лицом   и   одной   ногой,
сосредоточенно глядя перед собой, далеко закидывает вперед костыли,  потом
сильное тело, без отдыху широко отмеривая шоссе, и приговаривает:
   - Матть вашу так и так... так вас, разэтак!..
   А обоз уходит и уходит. Последние колеса уже далеко  подымают  пыль,  и
слабо доносится постукивание железных осей. Город, бухта - позади.  Только
пустынное шоссе, а по нему, далеко  растянувшись,  медленно  двигаются  за
скрывшимся    обозом    восковые    мертвецы.    Мало-помалу     бессильно
останавливаются, садятся и ложатся по обочине.  И  все  одинаково  тянутся
померкшими глазами в ту сторону,  где  скрылась  последняя  повозка.  Тихо
садится тронутая закатом пыль.
   А высокий безногий солдат все так  же  перекидывает  костылями  сильное
тело по безлюдному шоссе и бормочет:
   - Матть вашу так!!. Кровь за вас проливали... Так вас и так!..
   С противоположной стороны в город входят казаки.



10

   Тянется  усталая  ночь,  и,  ни  на  минуту   не   прерывая   шумящего,
неутихающего движения, льется черный человеческий поток.
   Уже изнеможенно бледнеют звезды. Проступают  бурые,  пустынно-сожженные
горы, промоины, ущелья.
   Светлеет и светлеет небо. Неизмеримо открывается непрерывно  меняющееся
море,  то  нежно-фиолетовое   или   дымчато-белесоватое,   то   подернутое
голубизной потонувшего в нем неба.
   Верхи  гор  осветились.  Осветились  темные,  бесчисленно  колыхающиеся
штыки.
   По скалистым обрывам, надвинувшимся к  самому  шоссе,  -  виноградники;
белеют дачи, пустые виллы. Изредка там стоят люди с лопатами, с кирками, в
соломенных самоделковых шляпах, стоят,  смотрят:  мимо  без  конца,  мотая
руками, идут солдаты, и бесчисленно остро колышутся штыки.
   Кто они? Откуда они? Куда так безостановочно идут, устало мотая руками?
Желтые, как дубленая кожа,  лица.  Запыленные,  изодранные.  Черные  круги
вокруг  глаз.  Скрипят  повозки,   глухо   постукивают   усталые   копыта.
Выглядывают из повозок дети. Должно быть, без отдыху,  и  лошади  опустили
морды.
   Опять вскидывают землю лопаты. Какое им дело!.. Но когда  от  усталости
разгибают спины, по шоссе, послушно изгибаясь  по  извилинам  берега,  все
идут и идут и бесчисленно колышутся штыки.
   А уж солнце куда выше гор, и земля наливается зноем, и  на  блеск  моря
больно смотреть. Час, два, пять - все идут и идут.  Люди  стали  шататься,
лошади останавливаться.
   - Чи вин с глузду зъихав, цей Кожух!
   Всплывает матерная брань.
   Кожуху доложили, что от его  колонны  оторвались  присоединившиеся  две
колонны Смолокурова со своими обозами и заночевали в селении  на  пути,  и
теперь между ними верст на десять  свободное  шоссе.  Он  сузил  маленькие
глазки, пряча не к месту насмешливые огоньки, и ничего не  сказал.  И  все
шли и шли.
   - Он нас загоняет, - глухо стало всплывать по колонне.
   - А чево гонит: отседа море, отседа горы, кто нас тронет? А так  и  без
козаков все с натуги пропадем. Вон уж пять лошадей  бросили,  не  идут.  И
люди ложатся по обочинам.
   - Чего вы смотрите на него! - кричат матросы, обвешанные  револьверами,
бомбами, пулеметными лентами, обходя  двигавшиеся  повозки,  вмешиваясь  в
идущие  ряды,  -  не  видите,  свое  гнет.  Али  не   он   был   офицером?
Золотопогонщик и есть. Вот  попомните:  заведет  он  вас.  Будете  локотки
кусать, да поздно.
   Когда солнце сделало тени страшно короткими, остановились  на  четверть
часа, напоили лошадей, напились взмокшие от пота люди и опять двинулись по
раскаленному  шоссе,  тяжело  передвигая  свинцовые   ноги,   и   струился
обжигающий воздух. Невыносимо-ослепительно сверкает море. И  все  идут,  и
глухой ропот уже явственно и грозно расстраивает ряды. Некоторые командиры
рот и батальонов заявили Кожуху, что выделят свои  части  на  остановку  и
пойдут самостоятельно.
   Кожух потемнел, ничего не ответил. Колонна все идет и идет.
   Ночью остановились. В темноте на десятки верст вдоль  шоссе  заблистали
костры. Рубили корявое, низкорослое, сухое, цепкое держи-дерево -  в  этой
пустыне нет лесов, - растаскивали заборы в попадающихся дачах,  выламывали
рамы, вытаскивали мебель, жгли. Над огоньком кипели котелки с варевом.
   Казалось, от нечеловеческой усталости все должны  свалиться  пластом  и
спать, как убитые. Но озаренная кострами темнота красно  шевелилась,  была
странно  оживлена.  Слышался  говор,   смех,   звуки   гармошки.   Солдаты
баловались,  пихали  друг  друга  на  огонь.  Уходили  в  обоз,  играли  с
дивчатами. В котелках кипела каша.  Огонь  больших  костров  лизал  черные
ротные котлы. Редко дымили военные кухни.
   Этот бесконечный табор, похоже, расположился надолго.



11

   Ночь, пока шла  со  всеми,  была  едина.  А  как  только  остановились,
распалась на кусочки, и каждый кусочек жил по-своему.
   Около небольшого огонька с висевшим над ним котелком, который вместе  с
другими вещами и с провизией успели выхватить  из  брошенной  повозки,  на
корточках  сидела  растрепанная,  похожая  при  красноватом  освещении  на
ведьму, баба Горпина. Возле на разостланном по  земле  суконном  архалуке,
несмотря на теплую ночь, прикрыв лицо углом,  спал  старик  Баба,  сидя  у
огня, причитала:
   - Як нэма ни  чашки,  ни  ложки...  И  кадушечка  осталась;  кому  вона
достанется? Така славна та крепка, кленовая. Чи буде у нас коняка, як  тый
Гнедко? Який бегучий - кнута николи не просив. Старик иди снидать.
   Из-под свиты хрипло:
   - Нэ хочу.
   - Та що ж ты робишь! Нэ исты, занедужишь, - що ж, тебе на  руках  нести
тоди!
   Старик молча лежит на земле с закрытым в темноте лицом.
   Недалеко возле повозки  на  шоссе  стройно  белеет  в  темноте  девичья
фигура. И девичий голос:
   - Та лышечко мое, та серденько, та отдай же! Нельзя ж так...
   Бабы смутно белеют вокруг повозки, в несколько голосов:
   - Та отдай же, треба похорониты андельскую душку. Господь его приме...
   Молча стояли мужики.
   А бабы:
   - Сиськи набрякли, не удавишь.
   Суют руки и пробуют выпятившиеся, не поддающиеся  под  пальцами  груди.
Простоволосая  голова  с  блестящими  в  темноте,  как  у  кошки,  глазами
наклоняется над выпукло белеющей из разорванной рубахи грудью, и привычные
пальцы, перехватив сосок, нежно вкладывают в неподвижно открытый  холодный
ротик.
   - Як каменная.
   - Та уж смердить, нельзя стоять.
   Мужичьи голоса:
   - Та шо з ей балакаты, - узять, тай квит.
   - Зараза. Як же ж так можно! Треба похорониты.
   И двое мужиков, здоровые, сильные, берут ребенка, разжимают материнские
руки. Темноту пронизывает исступленно-звериный визг, - слышно  у  костров,
уходящих цепочкой вдоль шоссе; пронеслось над смутно невидимым морем; и  в
пустынных услышали  горах,  если  кто  там  затаился.  Повозка  скрипит  и
качается от остервенелой борьбы.
   - Куса-аться!..
   - Та чертяка з ей - уси зубы у руку загнала.
   Мужики  отступаются.  Опять,   пригорюнясь,   стоят   бабы.   Понемногу
расходятся. Подходят другие. Щупают набрякшие груди.
   - И вона помре, спеклося молоко.
   А на повозке все так же сидит расхристанная, поминутно поворачивает  во
все стороны простоволосую голову, сторожко блестит сухим звериным  глазом,
каждую секунду готовая остервенело защищаться. В промежутках нежно  кормит
грудью окостенелый, холодный ротик.
   Дрожат огни, далеко пропадая в темноте.
   - Та серденько, та отдай же его, отдай, бо вин мертвый. А мы похороним,
а ты поплачь. Чого ты не плачешь?
   Девушка прижимает к груди эту растрепанную ведьмину голову с горящими в
темноте волчьими глазами.  А  та  говорит,  заботливо  отстраняя,  говорит
хриплым голосом:
   - Тыхесенько, Анка; шш... вин спить;  не  баламуть  его.  От  всю  ночь
спить, а пид утро будэ гуляты, пиджидае Степана. Як Степан  прийдэ,  зараз
зачне пузыри пускаты, та ноженятки раскоряче, та гулюшки пускае. Ой,  така
мила дитына та понятлива, така разумна!..
   И она тихонечко смеется милым сдавленным смешком.
   - Тссс...
   - Анка! Анка!.. - доносится от костра, - що ж ты не  идешь  вечеряты...
Старик не ийде, и ты погибла... От, коза востроглаза... Усе засухарилось.
   Бабы все приходят, пощупают, поболезнуют и уходят. Или стоят,  подперев
подбородок и  поддерживая  локоток,  смотрят.  Смутно  раскуривают  люльки
мужики, на секунду красновато озаряя заросшие лица.
   - Треба за Степаном послаты, а то вин  сгние  у  нэи  на  руках,  черви
заведутся.
   - Та вже ж послалы.
   - Микитка хромый побиг.



12

   Эти огни особенные. И  говор  особенный,  и  смех,  и  женские  игривые
взвизги, и густая матерная брань, и звон бутылок. То  вдруг  разом  ударят
несколько  мандолин,   гитар,   балалаек,   -   целый   оркестр   зазвучит
струнно-упруго, совсем не похоже  на  тьму,  на  цепочку  огней  во  тьме.
Неподвижные черные горы; невидимое море молчаливо, чтоб  не  мешать  своей
громадой.
   И люди - особенные, крупные,  широкоплечие,  с  уверенными  движениями.
Когда попадают в красноколеблющийся круг костра, - отъевшиеся,  бронзовые,
в черно болтающихся штанах клеш,  в  белых  матросках,  с  низко  открытой
бронзовой шеей и грудью, и на спине с круглых шапочек болтаются  ленточки.
Ни одного слова, ни одного движения без матерной ругани.
   Женщины, выхваченные из  темноты  мигающим  отсветом  костра,  мелькают
крикливыми пятнами. Смех, взвизги - любезные  балуются.  Подобрав  цветные
юбки,  на  корточках  готовят  на  огне  костров,  подпевая  подозрительно
хриплыми голосами, а на  четырехугольно  белеющих  на  земле  скатертях  -
коробки с икрой, сардины, шемая, бутылки вина, варенье,  пироги,  конфеты,
мед. Этот табор далеко  тянется  во  тьме  гомоном,  звоном,  разухабистым
смехом,  бранью,  пере