лину комната с секретарским столиком
и еще тремя столами, за которыми сидели мои инквизиторы. Второй из них, тоже
офицер военной полиции, раньше других нарушил молчание: "Нас  интересуют  не
столько причины, бунта,  сколько  замешанные  в  нем  лица.  Назовите  ваших
соучастников, кроме лейтенанта Солано и лейтенанта Карриона". Я  сказал  то,
что и было на самом деле: "Замешанные  в  выступлении  офицеры  -  это  я  и
лейтенант Солано, что может подтвердить и командир  батальона,  которого  мы
вдвоем арестовали. Все  остальные,  от  лейтенанта  Карриона  до  последнего
солдата, лишь подчинялись моему приказу и вышли с оружием  на  плац  в  силу
данной  мною  команды".  Следователь,  отнюдь  не  удовлетворенный  ответом,
предпринял новую вылазку: "Речь идет не только об офицерах вашего батальона,
капитан. Мы хотим знать, кто из офицеров других подразделений  участвовал  в
антиправительственном заговоре". Я ждал  этого  вопроса  и  заранее  обдумал
ответ: "Мы действовали обособленно, никакой связи с другими частями у нас не
было. Кстати, об этом же заявило военное радио, это подтвердил  и  начальник
Генерального штаба". Следователь  посмотрел  на  меня  тяжелым  взглядом  и,
сохраняя видимость спокойствия, продолжал: "Вы прекрасно понимаете, капитан,
почему командование сделало такое заявление по радио. Вам, конечно, известны
имена ваших соучастников, и вы должны назвать их сейчас же, если  не  хотите
окончательно испортить себе карьеру, быть навсегда отчисленным  из  армии  и
гнить долгие годы в тюрьме". Я повернулся к секретарю,  протоколиров  авшему
допрос, и продиктовал: "Я абсолютно ничего не знаю о заговорах, которые,  по
вашим словам, имели место в других гарнизонах. Я пытался  поднять  восстание
по собственной инициативе, на свой страх и риск, без какой  бы  то  ни  было
связи  с  офицерами  других  воинских  частей,  и  только  один    я    несу
ответственность за свои  поступки".  Тут  заговорил  третий  инквизитор,  не
кадровый  офицер,  профессиональный  юрист,  более   красноречивый,   нежели
предыдущие: "В соответствии с законами Республики, капитан, ваше дело  будет
передано в военный трибунал, который вынесет приговор на основе данных  вами
здесь предварительных показаний.  В  связи  с  этим  я  посоветовал  бы  вам
оставить высокомерный ток и  помочь  командованию  в  выявлении  всех  нитей
преступного заговора,  на  данный  момент  уже  полностью  подавленного.  Вы
должны, по меньшей мере, назвать имена гражданских лиц, подстрекавших вас  к
сопротивлению властям. Имейте  в  виду,  кое-кто  из  этих  гражданских  был
задержан полицией и без колебаний заявил против вас". Не отводя взг ляда  от
секретаря  и  пишущей  машинки,  я  сказал:  "Мне  нечего  добавить  к  моим
предыдущим показаниям". И я действительно не сказал больше ни слова.

          (Моя сероглазая подруга носит имя Ноэми. Она принадлежит  к  семье
      латифундистов, ныне ставших нефтяными королями  или  принцами,  -  мир
      далекий, недоступный мне даже в мыслях. Но не моя вина, что  Ноэми  не
      позволяет  мне  исчезнуть  после  первого   знакомства,   что   просит
      лейтенанта Морильо привести меня к ней в дом,  что  ее  пухлые  губы
      искушают меня, словно сладкий плод. Я прихожу к ней по  первому  зову,
      закрыв глаза на ее знатное происхождение, на окружающую ее роскошь,  и
      вскоре, несчастный, влюбляюсь в нее бог знает с  какой  силой.  Ноэми,
      которая меня тоже любит - в этом нет никакого  сомнения,  -  чувствует
      себя неловко перед родителями, знакомыми по клубу,  подругами  детства
      за эту странную связь с лейтенантом-провинциалом, не  имеющим  ничего,
      кроме двух звездочек на  своих  погонах.  Мы  видимся  по  субботам  и
      воскресеньям в парке. В остальное время, дважды в день  -  в  половине
      двенадцатого и ровно в пять, - я жду  ее  звонка  на  пункте  связи  в
      казарме, "Вас к  аппарату,  лейтенант",  -  говорит  телефонист.  Это,
      конечно, она. Я беру трубку и с бьющимся  сердцем  слушаю  ее  голос.
      Единственное облачко на  лазурном  небе  -  ее  страсть  пробуждать  в
      мужчинах восхищение. Она пускает  в  ход  свои  женские  чары,  словно
      тореро красный плащ на арене боя быков,  она  дарит  другим  улыбки  и
      взгляды, от которых меня охватывает злая обида. Я уверен, что она меня
      любит. Но если любит, то, значит, это ненасытное желание окружать себя
      мужской лестью - не более чем привычка  светской  ветреницы.  Я  браню
      себя за провинциальные предрассудки, но что-то все же заставляет  меня
      присмотреться к другим женщинам ее круга, и я с горечью убеждаюсь, что
      лишь Ноэми рассеивает вокруг  настойчивые  взгляды  и  соблазнительные
      улыбки. Тревога за ее поведение жжет мне сердце - я готов  взорваться.
      Решаюсь  поговорить  с  ней  откровенно,  пусть  даже  я  покажусь  ей
      ревнивым,  иначе  говоря  трусом:   всегда   в   основе   ревности   -
      неуверенность в себе, трусость.  Ноэми  спокойно  выслушивает  меня  и
      говорит: "Клянусь, я далека  от  дурных  намерений.  Но  я  постараюсь
      освободиться от этого бессознательного кокетства, если  оно  причиняет
      тебе неприятности. Ты для меня дороже всего  на  свете".  После  этого
      разговора я совсем  успокаиваюсь,  но  мир  и  покой  длятся  лишь  до
      следующего званого вечера, где она  как  ни  в  чем  не  бывало  опять
      берется за свое: расточает  загадочные  взгляды  и  волнующие  улыбки,
      завлекает и очаровывает каждого  сколько-нибудь  интересного  мужчину,
      оказавшегося в сфере ее действия, Между нами завязывается ожесточенная
      борьба, которая не приводит к бурному разрыву только  потому,  что  мы
      любим  друг  друга  -  каждый  по-своему,  в  соответствии  со  своими
      взглядами на любовь. Есть в Ноэми сила более властная, чем любовь; эта
      сила - жажда быть желаемой многими мужчинами одновременно, хотя  любит
      она одного  меня.  И  любит  так,  что  бьется  в  отчаянии,  стремясь
      избавиться от этой неумолимой силы, словно морфинист от своего порока.
      Как и наркоманам, это удается на время,  но  стоит  ей  увидеть  рядом
      чем-то выдающегося или просто привлекательного мужчину, как она тут же
      забывает о своих благих намерениях, пускает  в  ход  подстрекательские
      улыбки и взгляды, и  я  чувствую  себя  несчастным,  словно  брошенная
      собака. Как-то, после долгих ночных раздумий, я говорю ей: "Если ты не
      перестанешь вести себя таким образом, ты больше меня не увидишь".)

     - Три недели я провел во внутренней тюрьме управления военной  полиции.
Время от времени меня вызывали на допрос, повторяли одно и то  же:  назовите
имена военных и гражданских лиц, принимавших участие в подготовке  заговора.
Фарс разыгрывался из ч  истой  проформы,  секретарь  отстукивал  на  машинке
схожие, если  не  абсолютно  одинаковые,  вопросы  и  ответы.  Наконец  моим
следователям надоело слушать одно и то же, и они переслали мое дело  военным
судьям. Меня же  отправили  дожидаться  приговора  в  подземелье  старинного
форта, выстроенного на скалах, у моря. Когда-то с этой  каменной  сторожевой
башни, воздвигнутой еще в колониальные времена, испанские часовые  наблюдали
за морем и предупреждали своих о  подходе  пиратских  судов.  Под  каменными
сводами голоса звучали так, словно поднимались со дна колодца. Меня  заперли
в одной из темниц. Камень ее стен веками терял вкрапления селитры, и  теперь
на стенах выступали серыми барельефами фигуры сказочных драконов. В  полдень
и под вечер  приходил  надзиратель,  хромой  старик,  назвавшийся  отставным
сержантом. Он приносил вонючую похлебку, но я не мог есть ее и оставлял себе
только хлеб и воду. Каждый день я спрашивал старика: "Ну, как сегодня  море,
сержант?" - и он отвечал всегда одно и  то  же:  "Очень  красивое,  капитан.
Очень красивое и очень большое".

          (Во вторник карнавала мне исполняется двадцать восемь лет,  а  еще
      через несколько недель меня  производят  в  чин  капитана.  Финансовое
      положение мое  значительно  улучшается,  когда  я  получаю  свою  долю
      отцовского наследства.  "Удалось  взять  хорошую  цену  за  асьенду  и
      кофейную плантацию", - пишет мать. Я  оставляю  полутемную  комнату  в
      дешевом отеле и снимаю квартиру  в  доме  на  широкой  авениде,  среди
      акаций и хабильос {Хабильос - большое декоративное  дерево  тропик  ов
      Латинской Америки}. Ноэми, боясь потерять  меня,  перестает  расточать
      направо и налево искушающие улыбки, укладывает  свою  черную  гриву  в
      скромную крестьянскую  прическу  на  прямой  пробор,  прячет  подальше
      губную  помаду  и  тушь  для  ресниц  и  кажется  мне,  как   никогда,
      прекрасной. Все идет хорошо, пока  нас  не  приглашают  на  вечер,  по
      странной случайности, в тот же самый дом, где мы с ней  познакомились.
      На этот  раз  чествуют  иностранного  дипломата,  очень  уважаемого  в
      определенных кругах за три книги путевых очерков, элегантные костюмы и
      славу женолюба. Дипломат почти не обращает на Ноэми внимания, когда ее
      представляют ему. То ли он занят важными мыслями,  то  ли  не  находит
      ничего интересного в  женщине  с  прической  крестьянки  и  лицом  без
      косметики. Я вижу, как Ноэми охватывает лихорадка азарта,  как  дрожат
      ее ноздри и в  заблестевших  глазах  вспыхивает  вызов.  Дипломату  не
      удается уйти от серого пламени следящих за ним глаз. Он  кружит  около
      нашего столика, потом подходит к нам, вернее,  к  Ноэми,  и  от  имени
      хозяев дома и своего собственного просит ее сыграть  на  рояле.  Ноэми
      играет - на этот раз не прелюдию Шопена, нет, а "Танец огня" де Фалья.
      Играет и, не глядя на дипломата, который стоит у колонны и  смотрит  в
      ее сторону, видит его, только его. Я покидаю гостиную, пересекаю сад и
      выхожу на просторную авениду с двумя рядами высоких пальм. Только  тут
      я  слышу,  как  музыка  в  доме  внезапно  прерывается,   но   я,   не
      оборачиваясь, быстрыми шагами ухожу от злосчастного дома. Звонки Ноэми
      - в половине двенадцатого и ровно в пять - преследуют  меня  несколько
      дней. Я не подхожу к телефону, не отвечаю на ее письма, и если все  же
      у нас происходит еще одна встреча, то лишь потому, что я  открываю  на
      звонок дверь квартиры, не подозревая, что за дверью стоит  Ноэми.  Она
      молча плачет, уткнув лицо в платок, требует от меня дать клятву, что я
      забуду пошлый случай с дипломатом, - по ее словам, чванливым и  пустым
      человеком, - и, прежде чем уйти, рассказывает,  немного  успокоившись,
      как она оборвала на середине "Танец  огня",  как  бросилась  вслед  за
      мной, но не смогла догнать. Больше я ее не вижу, не хочу видеть. Пусть
      мне будет трудно, но я ее больше не увижу. Зачем? Мы  оба  и  так  уже
      превратились в неврастеников. И, кроме того, мне нельзя забывать  -  я
      принадлежу конспиративной  организации,  я  не  могу  терять  душевную
      уравновешенность и ясность мысли.)

     - Прошло два месяца после  моего  заточения  в  темнице  форта,  и  мне
объявили наконец приговор военного трибунала:  увольнение  в  отставку,  что
практически  означало  отчисление  из  армии,  и  двенадцать  лет  тюремного
заключения. Но я уверен, что диктатура падет гораздо  раньше,  я  вернусь  в
армию - и уж тогда я буду судить  тех,  кто  запятнал  свою  воинскую  честь
кровью преступлений и мерзостью грабежа. Не так ли, друзья?
     - Здорово, Капитан! - ответил за всех Парикмахер.

        "ПАРИКМАХЕР  "

     Уже более трех месяцев - тридцать семь градусов в тени - провели они  в
каменной, обитой картоном коробке, когда в один из дней  вдруг  распахнулась
дверь, и на пороге камеры показался начальник тюрьмы  собственной  персоной.
До  полдневной  еды  оставалось  четверть  часа.  Капитан  -  без  бумаги  и
карандаша, без доски и мела - объяснял бином Ньютона.  Правда,  Врач,  через
повара Антонио, которого он с успехом лечил щадящей  диетой  от  дизентерии,
достал  кусочек  угля.  Этим  углем  Капитан  и  чертил  на   полу:   (а   +
b)3= а3+3а2b+3аb2+b3,
когда в камеру вошел начальник тюрьмы в темно-коричневой форме,  с  бойцовым
петухом в руках, в сопровожде нии небольшой свиты надзирателей и агентов,  а
также своего слуги, или ординарца, который нес связанные шпагатом пакеты.
     - Хочу лично вручить вам посылки от ваших родственников, - сказал он. -
Кроме того, могу сообщить, что ваши родственники живы и здоровы.
     Хотя говорил он по-прежнему угрюмо, в голосе его  не  было  враждебного
презрения, которое он подчеркивал при первой встрече.
     - Письма есть? - спросил Парикмахер.
     - Писем нет, - ответил начальник тюрьмы.
     - А книги? - спросил Врач.
     - И книг нет.
     - А денег нам тоже не прислали? - пытливо посмотрел на него Капитан.
     - Деньги есть, - не очень охотно сказал начальник  тюрьмы.  -  В  кассу
нашего учреждения поступили кое-какие вклады на ваши имена. Но пока что  нет
указаний, как я должен с ними поступить. Если  сверху  разрешат  выдать  вам
деньги на покупки, я оповещу, кому сколько причитается.
     Было ясно - начальник тюрьмы соврал насчет писем и  книг.  Ни  одна  из
пяти семей не могла забыть о том, чего с такой тоской ждет  заключенный.  Но
возражать было бесполезно. Начальник тюрьмы  буркнул:  "До  свидания",  -  и
вышел со своей свитой из камеры. Заключенных, привыкших к явной грубости или
презрительному безразличию, удивил приход начальника тюрьмы  больше,  нежели
даже его праздничный темный костюм в такую жару и бойцовый  петух  в  руках.
Впрочем, и то и другое было  более  чем  странно  и,  если  мерить  обычными
мерками, невероятно. И  все  же  это  были  второстепенные  мелочи.  Главное
состояло в  посылках  -  в  пяти  уже  вскрытых  и  тщательно  просмотренных
тюремщиками пакетах, которые ординарец торжественно передал каждому из них в
руки, перед этим прочтя громко, по складам, имя и фамилию на ярлыке посылки.
Молча они разошлись по своим углам, долго, растягивая удовольствие,  гладили
шероховатую оберточную бумагу - первое, с чего  начиналось  после  страшного
перерыва общение с частицей родного дома, - прежде чем внешне сдержанно, а в
душе с огромным волнением, проникнуть в содержимое посылки.
     Врач получил нижнее белье, мыло, аспирин, йод, таблетки  от  пониженной
кислотности, порошковое молоко, две пачки галет и головку голландского сыра.
В посылке Капитана лежали  рубашки  цвета  хаки,  носовые  платки,  домашние
бисквиты, несколько банок "дьяволенка" {"Дьяволенок" -  популярное  название
мясных консервов с острыми приправами} и флакон одеколона с нацарапанной  на
этикетке, между французскими названиями, чуть заметной строчкой, которую  он
разобрал без труда:  "Целую.  Мама".  Такие  же  вещи  -  белье,  лекарства,
продукты питания - получили Бухгалтер и Парикмахер.  Но  последний  нашел  в
глубине посылки еще  и  деревянный  продолговатый  ящичек,  заставивший  его
вскрикнуть от радости:
     - Посмотрите, что у меня есть!
     Это было  домино  -  двадцать  восемь  новеньких  отшлифованных  фишек.
Восторг Парикмахера вызвал немедленное эхо.
     - Умная мысль пришла кому-то в голову, - заметил Бухгалтер.
     - Гениальная мысль, - поддержал Капитан.
     Журналист тем временем молча и сосредоточенно  рылся  в  своем  пакете.
Рубашки,  матерчатые  сандалии,  батон  колбасы,  изрезанный  на  куски  при
досмотре, кисет с табаком для трубки, которой у него давно нет,  -  все  это
прислано из дома отцом и сестрами. Но вот  эти  темные  брюки,  вложенные  в
посылку явно в последний перед упаковкой час, эти нелепые брюки  -  от  кого
они и что означают? Милена! Пропитавший ткань запах ее любимых духов  был  в
данном случае равносилен ее подписи. Конечно же, в брюках спрятана  записка.
После того как были съедены макароны, на этот раз сдобренные "дьяволенком" и
потому  менее  отвратительные,  Журналист  принялся  осматривать  брюки.  Он
распорол их по швам и прощупывал миллиметр за миллиметром. Не  такая  Милена
женщина, чтобы послать без определенной цели шерстяные брюки в  тюрьму,  где
тридцать семь градусов в тени. Она вложила в них весточку.  И  он  обнаружил
эту весточку, нацарапанную тушью мелкими буквами на той стороне  внутреннего
кармана, которая прилегает к штанине. Журналист прочел письмо товарищам,  не
сказав ничего о самой Милене, как он делал это и раньше.  Пропустив  "Любовь
моя!" в начале письма и "твоя зайчиха тебя не забывает!" в конце, он прочел:
"Нам известно, где ты, с кем, в каких условиях. Другие заключенные из  вашей
тюрьмы узнали о вас и нашли способ  передать  на  волю.  Не  хочу  обольщать
надеждой, но дела идут хорошо. Твои друзья утверждают, что ты  вернешься  ко
мне раньше чем через год. Наверняка они что-то знают".
     - Это пишет человек достаточно  серьезный?  -  спросил  Капитан,  очень
заинтересованный содержанием письма.
     - Безусловно. Я не помню случая, чтобы этот человек схитрил или солгал.
     -  Бывает  ложь  во  спасение.  Крупица  надежды,  чтобы  поднять   дух
заключенного, - улыбнулся Врач.
     - Не думаю. Не такая это натура.
     - И чего вы тут голову ломаете, не пойму! - с жаром вступил  Бухгалтер.
- Правду говорит письмо. Движение усилилось - раз; того  и  гляди,  свергнут
диктатуру - два. Теперь выводи  итог:  сидеть  нам  тут  осталось  несколько
месяцев, а то и недель. Как по-твоему, Журналист?
     - Да, ты прав, - ответил тот, думая о чем-то своем.
     Тем временем Парикмахер,  высыпав  на  кровать  содержимое  деревянного
ящичка, восхищенно рассматривал белые фишки с блестящими черными точками.
     - Кто-нибудь умеет играть в домино? - спросил он.
     - Я чуть-чуть понимаю, - скромно сознался Капитан.
     - Я ставлю фишки как бог на душу положит, - еще  более  скромным  тоном
проговорил Бухгалтер.
     - Я играл раза четыре-пять, так, от  нечего  делать,  во  время  ночных
бдений в редакции, когда не было происшествий, - сказал Журналист.
     - Я не умею, - буркнул Врач,
     Он один сказал правду. Остальные трое,  достаточно  опытные  игроки,  в
свое  время  ночи  напролет  проводили  за  домино  и  сейчас   прибеднялись
намеренно, с тайной целью показать себя потом во  всем  блеске.  Парикмахер,
человек доверчивый, ударился в другую крайность:
     - Ну раз так, вы пропали. Влетит вам  больше,  чем  нагруженному  ослу!
Перед вами -  чемпион  квартала  Санты-Росалии  и  корпорации  парикмахеров,
известный среди профессоров домино по кличке "Тигр ножниц и гребенки"!
     Первое время играли на  цементном  полу,  сидя  по-мусульмански  вокруг
воображаемого стола, наминая до боли ягодицы, отсиживая до бесчувствия ноги.
Пять недель спустя достали старый стол и четыре колченогих табурета, передав
начальнику тюрьмы, что согласны заплатить за  эту  рухлядь  требуемую  цену,
хотя она наверняка резко сократила их вклады.
     Игре  в  домино  отвели  часы,  не  занятые  классами.  Несколько  дней
присматривались друг к другу, то и дело меняли партнеров. Но когда выявились
особенности и стиль каждого игрока, то разделились на две  постоянные  пары,
одинаково ревнивые к успеху и неуступчивые  в  отношении  своих  соперников.
Бухгалтер играл в паре с Капитаном,  Парикмахер  -  с  Журналистом.  Подолгу
сидели над фишками, обдумывая каждый  ход,  били  наверняка.  Врач  не  умел
играть,  как  он  уже  заявил  самым  решительным  образом,  и  на   уговоры
Парикмахера: "Почему ты не хочешь? В неделю научим", -  упрямо  отвечал:  "У
меня отвращение к азартным играм и к тем, где требуется  ловкость.  Так  что
игрока из меня не получится, а вам я стану помехой".
     Он стал бы помехой, он правильно заметил. Соперничество двух