пар вскоре
перешло в непримиримую борьбу, в войну не на жизнь, а на смерть.  Капитан  и
Бухгалтер строго придерживались классических канонов игры, всегда  учитывали
возможности партнера и подыгрывали ему. Журналист  и  Парикмахер,  наоборот,
применяли революционные методы, полагались больше на вдохновение, смелость и
психологию, чем на технику, обращали на пользу  себе  возможности  партнера,
если игра приобретала агрессивный характер, с азартом  охотников  стремились
оставить  противников  с  дублями  на  руках,  и  если  это  удавалось,   то
беспардонно их осмеивали.
     Каждая  партия  заканчивалась  откровенным  ликованием  победителей   и
глубочайшим  огорчением  побежденных.  Бухгалтер   и   Капитан,   сторонники
классических правил, набирали, как правило, больше очков, чем их  соперники,
любители революционных экстравагантностей. Но зато  Журналист  и  Парикмахер
праздновали  свои  победы,  как  воины-индейцы,  боевыми  кличами.  Особенно
Парикмахер, имевший обыкновение разражаться в  таких  случаях  мексиканскими
присловьями:
     -  А-а-ай!  Сынки  Чиуауа!  Вперед,  приятель!  Заставим  их   показать
шестерку-дубль, они ее прячут!
     Нередко вспыхивал спор и между проигравшими партнерами. Тогда  сыпались
упреки и оправдания: "Ты должен был играть четверкой-дубль. Разве можно было
ставить два-пять? Не мог посчитать очки на том конце?" - "А тебе  полагалось
бы подумать, прежде  чем  ставить  один-один.  Почему  ты  не  повторил  мою
пятерку? Забыл, что я первая рука?" Споры эти ни к чему не приводили, потому
что никогда не удавалось выяснить, кто в действительности виновен в  роковой
ошибке, а если даже один из партнеров и чувствовал за собой вину, то  ни  за
что не признавался в этом. Что касается победителей,  то  они  с  превеликим
наслаждением слушали эту тяжбу побежденных in articulo mortis  {В  состоянии
смерти (лат.)}.
     Пререкания между Парикмахером и Журналистом были почти всегда  бурными,
но короткими. Спустя несколько минут спорщики, забыв  взаимные  оскорбления,
обдумывали план будущей игры, надеясь взять реванш за понесенное  поражение.
Дискуссии же между Капитаном и Бухгалтером проходили в сдержанном ритме, без
крика и резких жестов, но  зато  надолго  оставляли  в  душе  обоих  чувство
неприязни. Разногласия происходили всегда на чисто технической  почве,  а  в
таком случае взять на себя вину означало признать свою  интеллектуальную,  а
еще хуже -  профессиональную  несостоятельность.  Подчас  эта  глухая  злоба
принимала столь затяжную форму, что Врач стыдил их:
     - Опомнитесь! Из-за этого проклятого домино вы скоро станете  заклятыми
врагами.
     Как раз в связи с одной из таких тяжелых размолвок между  приверженцами
классических канонов Парикмахер поведал товарищам по камере  свою  печальную
историю.  Наступило  время  игры,  но  Капитан  и  Бухгалтер,  поссорившиеся
накануне, наотрез отказались играть  в  одной  паре.  Чтобы  вывести  их  из
трясины вражды,  Журналист  решил  переключить  внимание  друзей  на  другой
предмет. Он не пошел к столу, где, как всегда,  стоял  деревянный  ящичек  с
аккуратно уложенными в нем фишками, а, лежа на кровати, громко спросил:
     - Послушай, Парикмахер, а за что  арестовали  тебя?  За  что  пытали  и
бросили сюда вместе с нами?
     Парикмахер ответил просто:
     - Я и сам не знаю.
     Тут же он начал рассказывать.
     - Я не политик и никогда им не был. Правда, мы, парикмахеры,  не  прочь
поболтать о политике и послушать, что говорят люди. Но записываться в разные
там партии, блюсти республику - не нашего ума  дело.  Наше  дело  -  стричь,
брить и слушать. Садится  к  тебе  в  кресло  сеньор,  который  разбирается,
скажем, в медицине, ты слушаешь, что он рассказывает, и  сам  уже  начинаешь
кое-что кумекать в лечении. Приходит другой  клиент.  Этот  по  свету  много
ездил, в Стамбуле бывал. Ты его про Стамбул, он тебе - пожалуйста; ты его  -
какого цвета вода в Босфоре, он тебе и про воду. Смотришь, ты вроде и сам  в
Турцию съездил. То же  самое  с  политикой.  Студент  с  намыленной  бородой
доказывает, что верить можно только коммунистам, что в России  строят  новый
мир. Потом  приходит  сделать  массаж  лица  элегантно  одетый  кабальеро  и
уверяет, что не русские правы, а папа Лев Тринадцатый. Ты  их  всех  любезно
слушаешь, иногда сам блеснешь ученым словцом,  но  в  споры  не  вдаешься  -
клиент есть клиент. Мы, парикмахеры, покупаем и правые  и  левые  газеты,  а
если не читаем книжек, то потому, что читать-то некогда. Короче, что я  хочу
сказать? Мы не выбираем себе никакой определенной дороги и спокойно смотрим,
как другие бог знает из-за чего теряют голову. Мы - беспристрастные. Так это
называется, доктор?
     - Нет, беспристрастие -  это  другое,  -  поправил  Врач.  -  Ты  хотел
сказать: "Мы скептики"?
     - Я хотел? Ничего я не хотел. Но если тебе  больше  нравятся  скептики,
пусть будут они, я не возражаю. Одним словом, даже в профсоюзе я не  состою.
А когда были выборы президента республики,  то  я  почувствовал  себя  таким
скептиком, как ты говоришь, что и голосовать ни за кого не пошел.

          (Мой папа - штукатур, моя мама печет арепасы {Арепасы - колобки из
      маисовой муки} на продажу. Они не захотели пожениться, чтобы не  брать
      на себя обязанностей, которые губят любовь. Читать, писать, считать  я
      учусь в приходской школе. Там же узнаю, что такое история и география.
      После школы я решаю пойти работать, но мой папа не хочет, чтобы я стал
      штукатуром, как он, и еще меньше хочет, чтобы я подался в  чистильщики
      сапог и в продавцы газет: боится дурных компаний и  вредного  влияния.
      Мой папа ведет меня к своему куму, владельцу парикмахерской, и говорит
      ему: "Вот, кум, я привел к тебе мальчонку. Научи его своему достойному
      ремеслу, и бог воздаст тебе". Мастер Фелипе отвечает:  "Кум,  присылай
      мальчонку сюда каждое утро, и пусть он присматривается к моей  работе.
      Когда пример перед глазами, то научиться - не хитрое дело". Я  выметаю
      состриженные волосы, счищаю с зеркал мушиный помет,  прохожусь  щеткой
      по пиджакам клиентов и при всем том не  спускаю  глаз  с  рук  мастера
      Фелипе - как он держит ножницы, как ведет бритвой. Так тянется  больше
      года.)

     - И вот за то, что слушал разговоры о политике, или за дурную  привычку
показать, себя, а скорей всего из-за того, что уж если кому не  повезет,  то
не повезет, я и пострадал как политический.  Дело  было  так.  Зашел  к  нам
пожилой, хорошо одетый сеньор подстричься и сделать  одеколонное  притирание
кожи лица, и хотя я его до этого ни разу не обслуживал, он заговорил со мной
очень уважительно. Слово за слово, я сказал ему,  что  собираюсь  поехать  в
Матурин. Тут он голос понизил и посоветовал мне туда не ездить, потому  что,
дескать, в Матурине со дня на день ожидаются сильные волнения. На том  мы  и
расстались.  Но  по  слепой  случайности   фортуны   часа   два   спустя   в
парикмахерскую пришел другой неизвестный клиент и, согласно  очереди,  попал
именно ко мне в кресло. Этот, едва сел, стал костить  правительство,  а  сам
все любопытствует, что я на  этот  счет  думаю.  Я  отвечал  ни  то  ни  се,
осторожность не мешает. Но он на этом  не  угомонился.  Когда  я  подал  ему
зеркало, чтобы он посмотрел, какой шик-блеск я сделал из  его  затылка,  так
он, рассматривая себя, задал, как  бы  между  прочим  такой  вопрос:  "Ходят
слухи, будто на днях что-то должно произойти. Вы ничего не слышали?" Ну, тут
я и ляпнул по простоте душевной то, что слышал от предыдущего  клиента.  "Да
поговаривают, будто что-то готовится в  Матурине".  Мой  клиент  -  это  был
молодой человек - улыбнулся, похвалил мою работу, дал на чай и ушел.

          (В три часа дня, когда клиентов почти  не  бывает,  мастер  Фелипе
      дает  мне  гребенку  и  ножницы  и  показывает,  как  ими  действовать
      Показывает не на  живой  голове,  конечно,  а  так,  в  воздухе.  Учит
      сноровке. Вот так: одна рука ведет, другая стр ижет. Попутно  он  учит
      меня  теории.  "Секрет  хорошего  парикмахера  состоит  в  том,  чтобы
      состричь только лишнее. Ни на волос меньше,  ни  на  волос  больше,  а
      только лишнее". Он учит меня править бритву на бруске и на ремне и как
      держать ее в паль цах, когда она идет вверх и когда книзу. И я брею  и
      брею кусок полотна, прибитый к  стене,  который  заменяет  мне  бороду
      клиента. Несколько месяцев я брею невидимые бороды и стригу  невидимые
      головы, прежде чем мастер Фелипе допускает меня к вс амделишней голове
      моего двоюродного брата - он вырос у нас  в  доме,  мой  лучший  друг,
      верит в меня, как в бога. Мастер Фелипе  стоит  рядом,  по  ходу  дела
      поправляет мои огрехи, и я  собственноручно  заканчиваю  стрижку.  Мой
      двоюродный брат идет домой в ажный,  как  индюк,  а  моя  мама  готова
      плакать от счастья).

     -  Все  вышло  так,  словно  самому  дьяволу  хотелось  моей  погибели.
Во-первых,  через  неделю  в  Матурине  восстали  казармы и уйма народу была
арестована.  Во-вторых,  мой клиент, которому я, не подозревая об опасности,
повторил   чужие   слова,   оказался   гадом,   сыщиком.   Меня   схватили в
парикмахерской  и вытолкали взашей, не дав даже снять халат и надеть пиджак.
Полицейский  грузовик  летел,  словно  дьявол, унесший душу, и в два счета я
очутился  в  одной  из  тех  "ринговых", о которых вы рассказывали. Тут меня
взяли  в  оборот  несколько  агентов  и  их главный - тот самый однорукий, у
которого  вместо руки крючок на рукоятке. Среди агентов торчал и мой клиент,
гад.  Он,  едва  меня  ввели,  тут же высунулся вперед: "Это тот парикмахер,
который  сказал  мне о Матурине". Однорукий замахал у меня перед носом своим
крючком:  "Ах,  вот  как?  Выходит,  ты заранее знал о восстании в Матурине?
Сейчас  ты  нам  расскажешь,  каким образом ты об этом узнал, кто еще, кроме
тебя, знал и какая роль была отведена тебе в этом заговоре". Сказать правду,
испугался  я  до  смерти.  Сердце  вот  тут,  на языке, билось, когда я стал
говорить:  "Не  пытайте  меня, я и по-хорошему все сам расскажу. Про Матурин
мне  сказал  один  сеньор,  самостоятельный  человек,  приятной  наружности,
который  всего один раз приходил стричься в парикмахерскую, где я работаю, и
потому  я  не  знаю  его  имени.  Я  не очень-то верил, что это правда, и не
заинтересован  был  совсем,  чтобы это была правда, а повторил его слова вот
этому  молодому  человеку,  потому что у нас, парикмахеров, характер такой -
любим  поболтать  с клиентами. Ничегошеньки я не знаю, ни в каком заговоре я
не  замешан,  политикой сроду не занимался, клянусь моей матерью и пресвятой
девой". Однорукий ехидно ухмыльнулся и вдруг заорал "Полюбуйтесь на него! Он
не  знает,  как  зовут  того  сеньора приятной наружности. Он не занимается,
политикой!  Он  не  участвовал в заговоре! А события в Матурине он предвидел
только  потому,  что  парикмахеры  любят  поболтать...  Сукин сын! Сейчас ты
вспомнишь  все  имена  и  фамилии.  Ты у меня захрустишь! Не такие оставляли
здесь  скорлупу!".  Это  был сигнал. Агенты бросились ко мне, мигом раздели,
оставив  в  чем  мать  родила,  заломили  назад руки, защелкнули наручники и
принялись  молотить  меня кулаками и ногами так, что через несколько минут я
весь  покрылся  багровыми  пятнами  и цедил кровь из носа, из ушей, изо рта.
Однорукий  помогал  бить  и  так  хватанул  меня  своим железным когтем, что
разорвал мне плечо.

          (После  того  как  я  поубавил  растительности  на  голове  своего
      двоюродного брата, ко мне валом повалили доверчивые  знакомые:  бывшие
      соученики, пеоны-штукатуры - друзья отца.  По-прежнему  мастер  Фелипе
      наблюдает и помогает мне в работе. На конец однажды утром он  подходит
      ко мне, смотрит в глаза и говорит строго и торжественно:  "Сегодня  ты
      будешь стричь меня". Это надо понимать так: "Теперь ты  уже  настоящий
      парикмахер". И я его подстриг, хорошо подстриг, хотя руки дрожали, как
      никогда в жизни. Узнав об этом важном событии, моя мама  покупает  мне
      длинные брюки: клиенты не очень-то доверяют парикмахерам  в  штанишках
      до колен. Мастер Фелипе поручает мне  случайных  клиентов  и  приезжих
      провинциалов, которых сразу видно по одежде.)

     - Была уже глухая ночь, когда они перестали меня бить.  Голова  гудела,
будто улей, и сквозь гуденье слышался голос  Однорукого:  "Будешь  говорить,
там-та-та-там? Смотри, есть приказ раздавить тебя, как крысу, если ничего не
скажешь, и мы этот приказ выполним!".  Сперва,  как  уже  говорил,  я  жутко
перетрусил. Но потом разозлился, черт бы их побрал. Ведь  ни  за  что  били!
Вначале, может, я бы и сказал со страху, если бы что знал.  Но  после  того,
как они разодрали мне шкуру, заплевали все лицо - нет! Если бы  даже  и  был
замешан  в  заговоре,  все  равно  ни  слова  не  сказал  бы.  Да  что   там
предполагать! На самом-то деле я  ведь  ничего  не  знал  и  говорил  святую
правду,  когда  отвечал  Однорукому:  "Я  вам  уже  сказал,  что  сроду   не
интересовался политикой. Если вы меня убьете, то  без  всякой  нужды  убьете
бедного парикмахера". По-прежнему я был  голый,  руки  крестом  на  заднице.
Мучители загнали меня в угол и стояли впятером, рядом.  Вдруг  один  из  них
вынул изо рта сигарету, вдавил ее зажженным концом мне в живот, чуть  пониже
пупка, и сказал противным, как у евнуха, голосом: "Мы очень сожалеем, что ты
не хочешь раскрыть нам своих секретов". От шипения и запаха  горелого  мяса,
от боли я закричал: "Ай, мама!". Агент улыбнулся,  довольный,  и  ткнул  мне
сигаретой между ребер. И опять зашипела, как фританга {Фританга - кушанье из
жареного мяса с овощами}, моя кожа, и  запахло  паленым,  и  я  почувствовал
боль, словно к телу пришили раскаленную пуговицу. Десять  раз  он  тушил  об
меня сигарету, и сейчас на мне десять меток.  "Будешь  говорить?"  -  кричал
Однорукий. "Что говорить, если я ничего не  знаю?"  -  отвечал  я.  И  опять
огненный хоботок утыкался в мои руки, в ягодицы, в ноги, и  я  визжал:  "Ай,
мама! ". Наконец эти звери устали мучить человека, погоготали  напоследок  и
вышли из комнаты, а я остался лежать в темном  углу.  Десять  бляшек  горели
десятью укусами змеи, по лицу катились слезы.

          (Так как клиенты не очень-то жалуют молодых парикмахеров,  то  мои
      друзья по приходской школе создают  мне  рекламу.  Они  распускают  по
      кварталу слух: "В парикмахерской мастера Фелипе есть парень, зовут его
      Николас Барриентос. Стрижет так,  что закачаешься, по самой  последней
      моде". У меня и в самом деле призвание к этой профессии. Так и  должно
      быть. Кто идет в парикмахеры против воли или без любви, тот никогда не
      станет настоящим мастером, как бы ловко он ни  орудовал  ножницами.
      Хороший парикмахер - артист своего дела.  Он  еще  только  приступил к
      стрижке, а уж наперед видит, как и что получится.  Хороший  парикмахер
      только тогда собой доволен,  как  человек,  когда  доволен  собой  как
      специалист. Хороший парикмахер не знает скро мности, ставит себя  выше
      других мастеров. Так поступает каждый артист своего  дела.)

     -  Может,  агенты  и  в самом деле считали, что я замешан в восстании в
Матурине,  и  потому  тянули  из  меня  жилы. Только скорее всего они просто
тренировались  на  мне  в  зверстве.  Ведь  тренируются  же  боксеры ударами
перчаткой,  а  еще как тренируют беговых лошадей!.. В свой второй приход, на
следующий день, они стали пытать меня электричеством. Ткнули два провода под
правый  сосок,  и  Однорукий  спросил  нехорошим  голосом: "Будешь говорить,
трам-та-та-там?"  Что  я  мог  сказать, пресвятая дева?! "Я ничего не знаю!"
Тогда Однорукий крикнул: "Давай!" И пошло. Каждая косточка во мне тряслась и
прыгала,  а  эти  ироды  все  приставляли проволоки к разным местам и даже к
срамному  месту,  и  меня било и крутило, словно в падучей, и я кричал: "Ай,
мама!  Без  вины  казните  человека!".  Пятеро агентов хохотали, а Однорукий
прямо  до  слез  гоготал.  Потом  я упал и всю ночь и еще день не приходил в
себя.

          (Вот и стал я мастером своего дела, и у меня уже  есть  постоянные
      клиенты. Из моих рук любой выходит человеком - не важно,  знакомый  ли
      это своими чаевыми посетитель или незнакомый, первый раз  попавший  ко
      мне в кресло. А ведь клиенты разные бывают. Иной  урод  уродом,  а  ты
      должен сделать из него красавца мужчину. У иного голова  -  шатер,  не
      знаешь, с какого бока и  подступиться,  или  волос  на  лице  чересчур
      жесткий - тоже труда не оберешься. А то бывают с дурным запахом  -  от
      болезни ли какой  или  от  нечистоплотности,  не  знаю.  Говорят,  мы,
      парикмахеры, болтуны, а того не понимают,  что  не  столько  это  наша
      вина,  сколько  клиентов:  хотят,  чтобы  ты  и  стриг  их  и  беседой
      развлекал. Клиент есть клиент, вот ты и развлекаешь. Только я  никогда
      не завожу разговора с посетителем, которого первый раз вижу у  себя  в
      кресле. Другое дело, если недели через две, три он опять придет, сядет
      за журналы и терпеливо ждет очереди ко мне. Тут уж я, после  того  как
      накрою его салфеткой, спрашиваю: "Как будем  стричься?  Желаете  такую
      формочку, как в прошлый раз?" На парикмахере клиенты  проверяют  новые
      анекдоты,  с  парикмахером  делятся  мнением  о  спорте,   перед   ним
      показывают свою ученость. Так что волей-неволей превращаешься как бы в
      публичную копилку новостей, анекдотов и полезных сведений,  которые  в
      любую минуту можешь  пустить  в  оборот.  Можешь,  когда  есть  спрос,
      порекомендовать хорошего врача, толкового адвоката, модного  портного,
      ресторан, где можно по-королевски  покушать,  лекарство,  от  которого
      сразу проходит болезнь. Все это ты узнал от клиентов,  которые  ученее
      тебя.)

     - Трое суток я сидел под замком в "ринговой", один на  один  со  своими
синяками и ранами, с голодом и жаждой. Тишина  стояла  прямо  кладбищенская,
минутами жуть брала, и я разговаривал вслух сам с  собой,  чтобы  убедиться,
что я еще не перенесся в загробный мир. На четвертый день отворилась  дверь,
и вошла вся банда во главе  с  Одноруким.  Лицо  коварное,  вижу  -  задумал
что-то. В единственной руке - веревка. Подошел ко мне, показал  на  потолок:
"Видишь балку? Если сегодня не заговоришь, висеть тебе на ней. Таков  приказ
начальства". Я знал, что он может меня повесить. Сейчас, думал я,  мой  труп
будет болтаться под потолком, язык вывалится изо рта, страшный, как у дохлой
кобылы. Но что я мог сделать? Даже если бы я вдруг и захотел, то  все  равно
не мог бы ничего сказать, потому что ничего не знал. Я  повторил  это  вслух
Однорукому, уже без всякой надежды, что  он  мне  поверит;  и  тогда  агенты
надели на шею мне петлю и  перекинули  другой  конец  веревки  через  балку.
Однорукий напоследок съездил мне своим  железным  крюком  по  лицу  и  перед
дальней дорогой спросил: "Будешь говорить, что знаешь о мятеже  в  Матурине,
или нет?" Я ничего не ответил - какой толк? - и  тогда  они  потянули  конец
веревки и стали поднимать меня кверху. На  затылке  что-то  хрустнуло,  жилы
натянулись, и я лишился чувства... Очнулся  я  от  озноба,  уже  в  тюремной
камере. Три уголовника смотрели на меня, как на воскресшего  мертвеца,  даже
рты разинули от страха и удивления.

          (В разговорах  да  беседах  я  завожу  друзей-приятелей  из  числа
      клиентов.  Правда,  и  старых  дружков  никогда  я  не  чураюсь,  даже
      наоборот, стригу и брею их с  превеликим  старанием,  пусть  там  меня
      дожидается в очереди хоть сам султан из Стамбула. Но теперь появляются
      и новые знакомые, люди видные, де