кие кроны искалеченных деревьев проглядывал туманный рассвет.

          (Когда речь  идет  о  простом  соблюдении  закона  природы  или  о
      совершении третьего из смертных грехов, то все катится у меня  как  по
      маслу. Так же легко - без осложнений - связи  обрываются,  как  только
      выпадает удобный случай положить им конец. Все мои  милые  визитантки,
      перестав посещать меня с определенной целью, остаются  близкими  моими
      друзьями. "Как дела, Журналист? Если верить фотографиям в  газете,  ты
      молодеешь день ото дня". "Милый, мой муж хочет познакомиться с  тобой.
      Я ему столько о тебе говорила". "Что бы ни  было,  Журналист,  ты  мне
      нравишься по-прежнему. Есть вещи, которые  не  забываются".  "Дорогой,
      постарайся, чтобы  ваша  газета  прислала  ко  мне  фотографа.  Я  даю
      чудесный прием". "Знаешь, на будущей неделе моя свадьба, Журналист.  Я
      рассержусь, если тебя не будет". И  так  далее,  в  том  же  духе.  Но
      положение усложняется, когда женщина в тебя влюблена серьезно, я  хочу
      сказать, полюбит всем сердцем.  Такие  катастрофы  случались  с  мной,
      слава  богу,  всего  дважды.   Нет   на   земле   существа   отважнее,
      великодушнее,  настойчивее  и  достойнее  уважения,   чем   влюбленная
      женщина. Такая принесет в жертву все,  что  угодно:  домашний  очаг  и
      состояние, если они у нее есть; семью и детей, если они  у  нее  есть;
      собственную жизнь, которая у нее есть  и  всегда  в  ее  распоряжении.
      Влюбленная женщина - повторяю, женщина,  полюбившая  всем  сердцем,  -
      превосходит  в  набожной  приверженности  верующих,  в  бескорыстии  -
      альтруистов,   в   беззаветной   преданности   -   революционеров,   в
      самоотреченности - матерей, а уже одно  это,  черт  возьми,  о  многом
      говорит. Я знаю, огромному числу представителей обоих полов показались
      бы преувеличенными мои убеждения на этот счет. Ведь большинство женщин
      только воображают, что они влюблены, а на  самом  деле  и  понятия  не
      имеют о настоящей любви. Тоже и мужчины: сколько их проходит по жизни,
      так и не испытав счастья быть по-настоящему любимым. Но  я  убежден  в
      своей правоте. Когда я говорю о настоящей любви,  я  вспоминаю  прежде
      всего Милену, учительницу. Она радуется, как школьница, если я покупаю
      ей коробку конфет. Она приходит в  ужас,  если  у  меня  на  несколько
      десятых поднимается температура. Она готова лопнуть от гордости, когда
      я получаю пустяковую премию на конкурсе репортажей. Ее  розовые  ножки
      всегда охотно и радостно несут ее в мои  объятья,  Часто  наплакавшись
      по-детски, со всхлипами, она твердит, уставившись в  одну  точку,  что
      готова  отказаться  от  дома,  родных,  от   места   преподавательницы
      английского языка, лишь бы жить со мной, спать со  мной,  убирать  мою
      квартиру, ставить гвоздики в мои пустые цветочные вазы.  Конечно,  она
      заболела с горя, узнав, что меня арестовали именно тогда, когда я  шел
      к ней, чтобы поцеловать  ее.  Л  юбовь  Милены  пролетит  над  зеленой
      саванной, переплывет великую реку,  просочится  сквозь  толстые  стены
      тюрьмы и картон этой решетки и  доставит  сюда  ее  письмо.  Первая  ,
      весточка из внешнего мира - первая не только для меня, но и  для  этих
      четверых, не знающих, кто такая Милена. Я уверен, так будет.)

     - Меня избивали каждую ночь.  Днем,  пока  трое  агентов  с  автоматами
расхаживали вокруг ранчо, я отлеживался в  забытьи  на  диване,  страдая  от
болей, от жажды, от мысли о новых побоях. Около полуночи издалека раздавался
гудок джипа, возвещавший о  приезде  Бакалавра  и  его  подручных.  То,  что
неминуемо должно было произойти десятью минутами  позже,  приводило  меня  в
такой ужас, что однажды, заслышав  отдаленный  звук  клаксона,  я  обмочился
прямо на диване. Бакалавр входил со своими помощниками в ранчо,  приближался
к дивану, где  я  лежал,  покрытый  кровоподтеками,  с  вылезшими  из  орбит
глазами,  и  спрашивал  масленым  голоском  сводника:  "Ну-с,   как?   Будем
говорить?" Я отвечал: "Все, что я знаю, вам известно. Больше ничего не  могу
сказать". Вслед  за  этим  удары  палок  сыпались  на  мои  синяки  и  раны,
оставшиеся от прошлой ночи и от всех предыдущих ночей. Но в тот раз, едва  я
услышал гудок приближающегося джипа, меня  вдруг  обуял  такой  страх  перед
физической болью, такое неудержимое желание избежать побоев, что я  пустился
на хитрость, хотя и понимал, сколь она  глупа  и  беспомощна.  На  очередной
вопрос Бакалавра: "Ну-с, как? Будем говорить?" - я ответил:  "Ладно.  Я  дам
показания". У Бакалавра заблестели глаза. Он  повернулся  к  агенту  -  тому
самому, что целился в меня с края вырытой мною могилы, - и приказал: "Возьми
блокнот, записывай". Без  каких-либо  колебаний  я  стал  перечислять  имена
несуществующих  лейтенантов  и  капитанов,  приписывая  их  к   существующим
казармам, пока не набрал достаточное количество "участников" заговора. В  ту
ночь - по моим подсчетам, седьмую в лапах Бакалавра - меня не  били.  Больше
того, дали стакан воды, которым я умерил сводившую с ума жажду,  и  крылышко
цыпленка, оставшееся от ужина  одного  из  агентов.  Бакалавр  пристально  и
недоверчиво следил за мной - какие-то сомнения у него,  видимо,  оставались.
Потом он собрал свою ватагу, вдали рявкнул холодящий душу гудок  джипа.  Мои
мучители спешили в существующие казармы на поимку несуществующих офицеров. Я
выиграл ночь отдыха для разбитого в кровь тела и стакан воды,  который  спас
меня от умопомрачения на почве жажды.

          (И все-таки, пожалуй, я не прав, уверяя  Парикмахера  в  том,  что
      политика засосала меня вопреки моей воле. Еще  студентом  я  ходил  на
      митинги, читал еженедельники политических  партий,  спорил  со  своими
      однокурсниками о социализме и  кооперативах.  И  если  не  шел  дальше
      этого, то лишь потому, что всегда почитал личную свободу превыше всего
      на  свете.  Именно  любовь  к  личной  свободе  удерживает   меня   от
      возвращения  в  отцовский  дом  и  от  женитьбы  на  Милене   или   на
      какой-нибудь другой женщине. Не хочу,  чтобы  к  моему  дикому  стволу
      привился опасный  своей  ласковой  вкрадчивостью  культурный  побег  и
      заставил меня изменить образ жизни. По этой  же  причине  я  долго  не
      вступал ни в одну из политических партий. Став членом партии, я должен
      был бы  подчиняться  дисциплине,  тратить  вечера  на  эти  скучнейшие
      собрания с протоколами и сбором членских взносов, а то  еще  ездить  в
      качестве оратора на митинги в провинциальное захолустье и  там,  после
      многочасовой   тряски   по   отвратительным    дорогам,    произносить
      зажигательные речи, а потом, стыдясь собственной болтовни, выслушивать
      поздравления растроганных слушателей: "Благодарим, коллега  Журналист!
      Потрясающее выступление!" Но что толку от моего  стремления  к  личной
      независимости,  от  этого  страстного  желания  остаться  дичком,  как
      неклейменый бык-одинец в саванне, если я  живу  в  такой  стране,  как
      Венесуэла? Ведь мы, венесуэльцы, уже полтора века страдаем от микробов
      политиканства. Мы произносим только политические  речи,  бредим  наяву
      политическими переворотами, даже напиваемся мы с единственной целью  -
      выкрикнуть на улице какую-то политическую дребедень. У нас не  хватает
      времени заняться индустриализацией, гигиеной  быта,  образованием,  мы
      только и знаем, что ведем глупые и бесплодные политические  дискуссии.
      Будучи плотью от плоти своей среды, я  тоже  в  конце  концов  уступаю
      роковому соблазну. Желая  доставить  удовольствие  одной  премиленькой
      мулатке, медицинской сестре, которая частенько навещает меня дома и  в
      перерывах между поцелуями шепчет: "Любовь моя, кто тебе сказал, что мы
      отнимем у тебя свободу? Мы ведь не орден  иезуитов!"  -  я  вступаю  в
      партию. В партию  моей  медицинской  сестры,  разумеется.  Поначалу  я
      ограничиваю свои новые обязанности присутствием на  заседаниях  палаты
      депутатов, и то затем, чтобы  поддержать  аплодисментами-  выступления
      нашего лидера, несравненного  оратора.  Но  вот  армейские  заправилы,
      совершив переворот, принимаются набивать политзаключен ными  тюрьмы  и
      опустошать государственную казну - кровь у меня в  жилах  вскипает,  я
      выступаю с речью на  первомайской  манифестации  и  кончаю  тем,  что,
      поправ  свои  гражданские  убеждения,  ввязываюсь   в   конспиративную
      деятельность.)

     - Мои мучители вернулись через  сутки,  как  и  следовало  ожидать,  не
обнаружив вымышленных капитанов и лейтенантов. Бакалавр, судя по смокингу  и
винному запаху, явился прямо с праздника, может быть, со  свадьбы,  где  он,
надо думать, не преминул провозгласить тост  в  честь  новобрачных.  Тем  не
менее взгляд его гадючьих глаз был, как никогда, полон  яда,  а  характерная
гримаса врожденного преступника, как никогда, резко очерчивала рот. На  этот
раз без единого слова и вопроса Бакалавр и  его  головорезы  принялись  бить
меня ногами в грудь и лицо,  поминая  непристойностями  мою  покойную  мать.
Потом один из них, оттянув пальцами кожу у меня на правой  руке,  прошил  ее
мешочной иглой с толстой и шершавой, как шпагат, нитью. Подерги вая нить, он
удерживал меня рядом с собой, как это делает погонщик с  быком,  у  которого
через нос пропущена веревка. Острейшая  боль  и  вслед  за  этим  еще  более
ужасная - где, я даже не успел определить, - лишили меня сознания.  Когда  -
не знаю, сколько времени спустя, - я пришел в себя, ощущение шпагата в  руке
уже исчезло, но та, другая, невыносимая боль осталась, и теперь я знал место
ее возникновения. Медленно, очень медленно осознавал я, до какой  по  длости
дошел этот  подвыпивший  садист  в  смокинге,  выведенный  из  себя  ложными
показаниями. Он не довольствовался оскорблением памяти моей покойной матери,
не насытился видом моего тела, прошитого мешочной иглой. Не желая  считаться
с тем, что перед ним лежит  обессиленный,  закованный  в  наручники,  голый,
избитый донельзя человек, он собственными руками вонзил в  него  заостренный
сук или кол, словно гарпун в кашалота. В приступе ледяного озноба  я  стучал
зубами, на висках выступил холодный пот. Там, внизу, меня пекло  пламя,  оно
сжигало ткани, оно не только не утихало, но поминутно вспыхивал  о  с  новой
силой. Меня атаковали судорожные позывы, до такой степени  мучительные,  что
казалось, это сама жизнь рвется из моего тела сквозь кровоточащее отверстие.
Я дышал тяжело и отчаянно - и  все  же  не  чувствовал  пульса  на  стянутых
наручниками запя стьях. Когда через какие-то минуты я снова стал погружаться
в беспамятство, мне представилось, что наконец ко мне пришла  смерть  и  она
избавит меня от страданий. Смерть в образе моей доброй и строгой матери -  с
белым лбом и в черной накидке.

          (Черные очки и белая вата. Каким же, в самом деле, я был  слепцом,
      полагая, что, закрыв мне глаза, они хотели  скрыть  от  меня  путь,  а
      следовательно, не намеревались меня убить и я вернусь  обратно  живым!
      Каким же я был тупицей, не предусмотрев, что есть  бездны,  пострашнее
      смерти, и не почувствовав впереди угрозу, во сто крат  более  мрачную,
      нежели смерть! Все было бы уже кончено, если бы комедия с  могилой  не
      оказалась только лишь комедией, если бы агент открыл  тогда  огонь  из
      автомата и оставил меня лежать  мертвым  на  дне  ямы,  вырытой  моими
      руками. Я лежал бы сейчас  спокойно,  не  испытывал  бы  этой  жгучей,
      разрывающей внутренности боли, которая обвивает колючей проволокой мои
      артерии вплоть до колен, до щиколоток, ползет от поясницы  к  затылку,
      прошивая спинные позвонки. Из меня уже вытащили кол, но  мне  кажется,
      будто он все еще внутри и гораздо глубже, чем раньше, будто он достает
      острием брюшную стенку и вот-вот проткнет ее на  уровне  пупка.  Я  не
      мечтаю больше сохранить жизнь, я придумываю, как поскорее расстаться с
      ней. Я уже не человек, а раздавленная лягушка -  все  наружу,  чучело,
      размалеванное липкой, темной кровью, стекающей по ногам.  Единственное
      средство  оборвать  этот  позорный,  унизительный   кошмар,   избежать
      завтрашнего ночного избиения, освободиться от Бакалавра - это  смерть.
      Надо перестать существовать, надо умереть, и я добьюсь этого.)

     - За двадцать четыре часа, пока палачей не было, я в горячке обдумал во
всех деталях способы вынудить Бакалавра или  кого-нибудь  из  агентов  убить
меня. Когда они вошли, я лежал на диване, на  правом  боку,  в  луже  крови,
поджав ноги. Дикая головная боль приглушала все другие  боли.  "Бакалавр,  -
проговорил я, увидев  его.  -  Вы  должны  меня  убить...  Сегодня  же".  Он
ухмыльнулся: "Не волнуйся, обязательно убьем. Только не сразу, а постепенно,
частями". И я начал речь, которую продумал за ночь, в огне горячки: "Если вы
не убьете меня сию же минуту, Бакалавр, то  остаток  моей  жизни  я  посвящу
единственной цели: отомстить вам. Когда я выйду из тюрьмы - а я выйду,  рано
или поздно, как выходят почти все узники, - я не дам покоя душе и телу, пока
не взыщу с вас полной мерой за эту подлость. Я побреду за вами  следом,  как
пес за хозяином, я разыщу вас в самом отдаленном  уголке  земли  и  заставлю
расплатиться за все муки  и  оскорбления.  Советую,  Бакалавр:  убейте  меня
сегодня! Если вы этого не  сделаете,  то,  клянусь  честью,  клянусь  прахом
матери, вся моя будущая жизнь будет подчинена одной цели  -  отомстить  вам,
плюнуть вам в лицо, вырвать у вас  глаза,  содрать  с  вас  кожу  вот  этими
ногтями..." Какое-то мгновение он колебался, разглядывал меня,  потом  пожал
плечами, сменил в мундштуке сигарету и, закуривая, сказал презрительно:  "Не
мели чушь, Журналист, живым ты из тюрьмы не выйдешь". Я понял,  что  словами
его не проймешь, и решил осуществить второй план  самоубийства.  Свернувшись
на диване, поджав ноги наподобие взведенного курка, я терпеливо ждал,  когда
голова кого-нибудь из моих палачей окажется на уровне моих пяток. И вот один
из них - кстати сказать, самый усердный, обломавший об меня не одну  дубину,
- любопытствуя, как выглядит рана, приблизился к моим ногам.  Я  напряг  все
силы и ударил его прямо в лицо. Он отлетел к бело-голубому шкафчику, осел на
пол, рот у него был в крови. Я с радостным трепетом наблюдал, как он  тяжело
встал, как его лицо наливалось яростью, как он  поднял  автомат  на  уровень
моего тела. И вдруг он застыл, словно парализованный, от  окрика  Бакалавра:
"Отставить, кретин! Не вздумай прикончить его!" Я  окончательно  понял,  что
уйти из жизни мне не удастся.

          (Бакалавр, конечно, не принял всерьез мою угрозу, да и  сам  я  не
      думал  тогда,  что  приведу  ее  в   исполнение;   просто-напросто   я
      провоцировал его на убийство, всем существом желая собственной смерти.
      Но теперь я снова и снова мысленно возвращаюсь к этим  оставшимся  без
      ответа словам, и они обретают силу торжественной,  грозной,  нерушимой
      клятвы. Боль немного утихла, но в низу живота появилась  тяжесть,  как
      будто туда положили камень или кусок железа. Смерть  -  гораздо  более
      трудоемкий процесс, нежели мы себе представляем. Человеческий организм
      хватается за жизнь с цепкостью утопающего, бросает в  бой  со  смертью
      все свои неистовые защитные силы, и развязка долго  не  наступает.  Не
      наступает, будь она проклята! Я прихожу к мысли, что никогда не  смогу
      умереть ни от побоев, ни от жажды, ни  от  своей  страшной  внутренней
      раны, - что я бессмертен и  смогу  выполнить  обет:  убить  Бакалавра.
      Бакалавр скроется в  водовороте  восстания,  избежит  самосуда  толпы.
      Бакалавр удерет с награбленным капиталом за  границу,  Бакалавр  будет
      жить на  каком-нибудь  североамериканском  курорте  или  на  одном  из
      бульваров Парижа под защитой своих телохранителей, под опекой  полиции
      этих  цивилизованных,  демократических  стран.  Но   я   последую   за
      омерзительным пузырем неотступной тенью,  буду  терпеливо  отсчитывать
      дни и ночи зимы и лета в ожидании урочного часа  -  часа  его  смерти.
      Возможно, он будет в этот миг в смокинге, как  в  ту  ночь,  когда  он
      всадил в меня кол, или в купальном костюме, на пляже, под бело-зеленым
      полосатым зонтом, а может, он будет мирно  спать  в  постели,  и  мне,
      прежде чем ударить его кинжалом, придется залезть к нему через  балкон
      и разбудить его, чтобы он убедился в том, что клятву я выполняю. Потом
      умру и я - в искрах электрического разряда или под ножом гильотины,  -
      но Бакалавра уже не будет, и воспоминание  о  его  маленьком,  пузатом
      трупе скрасит мои последние мгновения перед казнью.  Еще  раз  клянусь
      прахом моей матери: я убью Бакалавра!)

     - Бренное тело Журналиста расходовало последние запасы  жизненных  сил,
друзья мои. До  агонии  оставался  один  шаг,  и  палачи  должны  были  либо
подтолкнуть меня к смерти, либо вообще оставить в покое.  Но,  видимо,  и  в
самом деле им было запрещено  покончить  со  мной,  потому  что  однажды  на
рассвете меня  стали  готовить  к  возвращению  в  Сегурналь.  Одели,  снова
нацепили черные очки - теперь в отношении полутрупа это была  явно  излишняя
мера предосторожности, - на руках подняли в джип, на руках спустили на землю
по приезде на место. Волоком протащили по лестницам и коридорам Сегурналя до
"ринговой". Там меня опять раздели догола, стянули руки наручниками. Один из
агентов дал мне стакан молока. Неделю молоко было единственной моей пищей...
Однажды в "ринговую" вошел  врач  с  чемоданчиком  в  руке.  При  виде  моих
гноящихся зловонных ран этот бывалый человек сморщился, как  от  боли.  "Вот
это да!" -  произнес  он  озадаченно.  Он  вышел  и  вскоре  вернулся,  неся
пузырьки, вату, бинты. Пока он тщательно промывал перекисью больные места, я
спросил его имя, но он отказался назвать себя. Конечно, это был  полицейский
врач, но все же я хотел знать его  имя.  Он  отказался  назвать  себя  и  на
следующий день, когда пришел  продолжить  лечение.  Он  поговорил  со  мной,
сказал, что спасся я чудом: еще немного - и острие задело бы брюшину. Однако
имя свое он наотрез отказался назвать. Раны мало-помалу рубцевались, но я не
мог опорожнить кишечник. Я не хотел, не осмеливался это сделать.  Наконец  я
пересилил страх. Острейшая  боль,  почти  такая  же,  как  в  момент  пытки,
охватила меня, и я потерял сознание.

          (Когда выйду на свободу - не важно когда, но выйду, - я с  первого
      же шага подчиню себя одной-единственной цели: убить  Бакалавра.  Пусть
      товарищи в редакции ждут меня с распростертыми объятиями, я не пойду в
      редакцию. Я не вернусь в дом отца с его уютной библиотекой и с кустами
      гераней в саду.  Я  не  стану  искать  встреч  с  женщинами,  сладкого
      опьянения  от  поцелуев,  блаженного  трепета  близости.  Даже  Милене
      придется подождать моих ласк - прежде,  чем  начать  жизнь,  я  должен
      убить Бакалавра. Я стану летящей  ракетой  -  она  уже  запущена,  она
      прошла половину пути, она не может остановиться или повернуть  вспять,
      ей предназначено размозжить змеиную голову  Бакалавра.  Неподвижным  и
      холодным, как мраморная собака, растянется его труп у моих ног. Я  сам
      закрою ему глаза, глазки гадюки и грызуна, и буду  хохотать,  хохотать
      до слез, сидя на белом надгробном камне с надписью  золотыми  буквами:
      "Здесь покоится прах Бакалавра".)

      - Целый месяц провел я