скому  праву   и   кончая   кладовой,   пышно
именовавшейся  винным  погребом,   где   отец   хранил   несколько   бутылок
французского вина. Устроили обыск и в  помещении  редакции,  не  забыв  даже
типографию, как будто человек может скрываться под ротационной машиной. Один
из  моих  сослуживцев  по  прозвищу  "Ангельский  святоша"  -  он  ходил  по
воскресеньям к мессе и любил рисовать непорочно-голубой акварелью - встретил
меня на конспиративной квартире  и  настоял,  чтобы  я  перебрался  в  более
надежное  место.  Куда  бы,  вы  думали?  В  дом  священника,  его  близкого
родственника. Под крылышком сердобольного падре я провел  несколько  недель,
читая религиозные книги и  слушая  неуемную  болтовню  попугая,  обладавшего
задатками церковного служки, и мог бы без тревог прожить там остаток  жизни,
если бы обстоятельства интимного характера не потребовали однажды,  чтобы  я
вышел из дому. И я вышел, положившись на свои усы а-ля испанский трактирщик.
     - Обстоятельства интимного характера? - заинтересовался  Парикмахер.  -
Ты хочешь сказать - женщина?
     - Да, я именно это хотел сказать. Но бедная девушка ничуть не  виновата
в моем провале. Она была так потрясена, узнав, что меня зацапали по дороге к
ней - в двадцати шагах от ее дома, если  говорить  точно,  -  даже  серьезно
заболела. Попался я не по доносу, и это  не  было  достижение  полиции,  как
пишут в  газетах.  Всему  ви  ной  глупая  случайность  да  еще  собственная
неосторожность. Шпик, фланировавший по улице, узнал меня в лицо, несмотря на
темноту и мои галисийские усы, и увязался за мной следом. Не знаю, то ли он,
улучив минуту, вызвал по телефону патрульную машину, то ли просигнализировал
проезжавшей мимо, только вскоре я услышал визг тормозов, из машины  высыпали
один за другим четыре типа с  автоматами  и,  не  дав  мне  вынуть  изо  рта
сигарету, надели наручники. Все это произошло в мгновение ока,  без  единого
слова. Мне запомнилось,  как  проходившая  мимо  старушка  в  черном  платье
испуганно вскрикнула: "Пресвятая дева  Мария!"  Это  был  последний  женский
голос, услышанный мной.

          (Неужто этот брадобрей ждет подробного рассказа  о  моих  любовных
      приключениях?  Понимает  ли  он,  что  посвящать  посторонних  в  свои
      отношения с женщиной так же недостойно, как  доносить  на  человека  в
      полицию?.. Еще учеником колледжа и даже  в  студенческие  годы  я  был
      очень  стеснителен.  Меня  безудержно   влечет   к   блондинкам,   но,
      влюбившись, я сгораю от страсти тайно,  не  решаясь  заявить  о  своих
      чувствах. Позже, в короткий период моего  шоферства,  мужская  робость
      тает в объятиях податливых служанок, а когда я становлюсь  газетчиком,
      то с удивлением замечаю, что женщины липнут ко мне. Честно  говоря,  я
      ошеломлен этим  открытием.  Я  мог  бы  вообразить  себя  кем  угодно:
      Христофором Колумбом, Наполеоном Бонапартом, Людвигом ван  Бетховеном,
      но сердцеедом?.. И в голову не приходило. А  начинается  вот  с  чего.
      Заведующий информационным отделом редакции, продержав меня два  месяца
      на происшествиях,  приходит  к  выводу,  что  я  гожусь  для  кое-чего
      большего,  чем  репортажи  о  налетах   на   банки   и   автомобильных
      катастрофах. Например, для интервью с политическими деятелями. Но  для
      этой  работы,  замечает  он,  необходимо  завести  костюм,  сорочки  и
      галстуки поэлегантнее. И вот едва я меняю  окружение  и  свой  внешний
      вид, как попадаю в плен к женщинам. Что любопытно,  инициатива  всегда
      исходит не от меня, а от них, и,  признаться,  я  даже  чувствую  себя
      как-то неловко от этого. Не знаю, что тут играет главную роль - то  ли
      мои новые  костюмы  и  галстуки,  или  мое  телосложение  голландского
      моряка, или мои зеленые  глаза  русского  скрипача,  или  мой  профиль
      неаполитанского бандита, или моя манера говорить в шутку  о  серьезных
      вещах, моя неуемная влюбчивость - это слабая струнка мужчины,  которую
      женщины чувствуют с первого взгляда. В о всяком случае, без каких-либо
      домогательств с моей стороны, сам не знаю как, я то и дело  оказываюсь
      в запертой спальне в объятиях сеньоры, сеньориты  или  вдовы,  которая
      всхлипывает у меня на плече - разумеется, после  исполнения   интимных
      обязанностей. Первому случаю я не придаю большого значения: эта дама -
      скорая на ногу лошадка, хотя и принадлежит к высшему обществу. Еще  до
      нашей  встречи  я  слышал  от  заведующего  спортивным  отделом  о  ее
      похождениях, а тут она сама является к нам  в  редакцию  и  спрашивает
      репортера по хронике светской жизни. Но  с  репортером  она  почти  не
      разговаривает, а заводит беседу со мной, нежным, чуть капризным  тоном
      спрашивает мое имя, на прощанье подает  пахнущую  французскими  духами
      руку, да так, словно вручает подарок, и намекает, чтобы я записал  ее
      телефон. "А то ты забудешь", - говорит  она  в  заключение,  незаметно
      переходя на "ты". Телефонный звонок  кладет  начало  идиллии,  которая
      никогда не сотрется в моей памяти из-за одной совершенно  незабываемой
      детали: благоуханная сеньора научила меня искусству любви - не как это
      определено   господом   богом,   а   как   это   умеют   делать   лишь
      цивилизованнейшие. Ее имя Фанни, но с  тех  пор,  как  увидел  ее  без
      одежд, я зову ее Саломеей.)

     - Как и в момент ареста, за весь путь до Сегурналя мне не было  сказано
ни слова. Меня втолкнули в небольшую комнату, где  стоял  в  позе  ожидания,
нахлобучив на глаза шляпу, командующий пытками - его  все  знают  по  кличке
Бакалавр. Это был - впрочем, он и  сейчас  еще  жив  -  коренастый,  плотный
мужчина лет под пятьдесят, я бы сказал,  изысканно  одетый.  От  него  пахло
дорогим одеколоном, в зубах он держал сигарету в мундштуке. Мне врезались  в
память  мельчайшие  детали  его  внешности.  Бакалавр  встретил  меня  таким
приговором: "Ну, теперь ты крепко  влип,  Журналист.  Не  за  бредни,  вроде
первомайской речуги, а всерьез". Не теряя ни минуты, от  стал  задавать  мне
вопросы насчет заговора офицеров. Я отвечал с наигранным  возмущением:  "Мои
убеждения штатского человека несовместимы  с  такими  методами  борьбы,  как
военные  перевороты".  Он  хитро  посматривал  на  меня  своими   маленькими
глазками, в которых было что-то от змеи и от грызуна. Я понял: он не ждет  и
не хочет от меня добровольных признаний. Более того, в  его  сердце  палача,
этой сточной яме, уже окрепло страстное желание вырвать их с помощью  пыток.
Он так спешил, что не прошло и получаса после моего  появления,  как  я  был
раздет догола, з акован в наручники - руки за спину - и водружен на  "ринг".
Что это за штука, вы и сами хорошо знаете.
     - Я не знаю, - возразил Капитан. - Слыхал об этом орудии пыток, но  что
оно собой представляет в точности, не знаю.
     - С большим  удовольствием  готов  объяснить  вам,  Капитан,  -  сказал
Журналист,  будто  речь  шла  о  чем-то  приятном.  -  Хотя  объяснять  тут,
собственно, нечего.  "Ринг"  -  это  обычный  диск  обычного  автомобильного
колеса. Ободья диска заточены и остры, словно ножи. Его-то и используют  эти
канальи в виде орудия пыток политических заключенных.  А  как  -  вы  сейчас
поймете. Когда меня, разутого, поместили на этот режущий круг, он  показался
мне довольно безобидным: боль в подошвах ног была вполне  терпимой.  Но  так
продолжалось лишь несколько минут. Металлические лезвия входили все глубже в
подошвы, эти чувствительные участки тела, от боли  я  менял  положение  ног,
невольно подставляя полукруглым  ножам  все  новые  места.  Шли  часы  -  на
подошвах оставалось все меньше нетронутых мест, мои ступни  обрастали  снизу
багровой бахромой, края обода покрылись кровью, и я, уже вне себя  от  боли,
пытался спрыгнуть с "ринга". Но агенты не пустили меня на пол. Окружив меня,
они плевали мне в лицо, пинали ногами,  били  кулаками  и  плоской  стороной
клинков, и, как я ни сопротивлялся, меня вновь  поставили,  на  этот  адский
пьедестал.

          (Приходите ко мне сегодня, в шесть вечера, и я буду  рад  ответить
      на вопросы, интересующие  вашу  газету",  -  сказал  мне  посол  одной
      южноамериканской страны, видимо забыв, что в тот  же  час,  в  том  же
      месте его супруга устраивает коктейль-парти. Когда я, в  самом  темном
      из моих костюмов и в самом светлом  из  моих  галстуков,  появляюсь  в
      посольстве, дипломат рассыпается  передо  мной  в  извинениях,  просит
      отложить интервью до завтра - "Да смирит господь ярость шефа!" - думаю
      я при этом  -  и  приглашает  меня  остаться  гостем  на  коктейле  ее
      превосходительства. Я остаюсь, завязываю беседу с  рыжеволосой  дамой,
      обладательницей высокой,  чуть  не  девственной  груди.  Дама  недавно
      развелась  с  мужем  и  теперь  увлекается  теософическими  книгами  и
      романами Германа  Гессе.  Она  спрашивает,  читал  ли  я  "Нарцисса  и
      Гольдмунда". В ответ на мой отрицательный жест  в  ее  голубых  глазах
      появляется выражение глубочайшего соболезнования, она обещает прислать
      мне на адрес редакции экземпляр своей настольной книги и действительно
      спустя четыре дня выполняет  свое  обещание.  Женщина  и  книга  столь
      приятны,  что  я  полагаю  необходимым  навестить  новую  знакомую   и
      потолковать с ней о прочитанном, а кроме того,  преподнести  ей  букет
      роз. Цветы прибывают из магазина как раз в ту  минуту,  когда  хозяйка
      дома опускает иглу  на  пластинку  с  записью  романсов  Дебюсси.  Под
      чарующим воздействием книги, свежих роз  и  музыки  сливаются  воедино
      наши мысли, руки и все остальное. Я посвящаю рыжеволосой  несравненные
      субботние вечера, когда еще предстоит день  отдыха,  а  в  груди  моей
      пылают семь стопок виски. Она нервно, прерывисто звонит у дверей  моей
      квартиры. Войдя, она надолго припадает  к  моим  губам,  после  глотка
      хереса из рюмки , что я наполнил в ожидании ее, залезает в мою пижаму,
      засучив рукава и закатав штанины, и  наконец  усаживается  на  постели
      среди подушек. Прежде чем упасть  в  мои  объятия  этакой  скромной  и
      наивной деревенской простушкой,  она  должна  непременно  поболтать  о
      литературе, об индусской философии, об итальянском кино и  абстрактной
      живописи. Все это хорошо, но со временем я начинаю чувствовать, как от
      этих прелюдий на культурные темы притупляется мое плотское влечение  к
      рыжеволосой. И вовсе не потому, что ее обширные  познания  выше  моих,
      ущемляют мое достоинство - кстати, ее лекции бывают полезны для  моего
      самообразования,  -  а  потому,  что,  по  моему  убеждению,  подобные
      литературно-научные прологи не особенно уместны в  постели.  Возможно,
      мое представление о любви легкомысленно  и  пошло,  но  я  воспринимаю
      слияние полов как торжество природы, как  радостное  таинство,  чуждое
      какой бы то ни было метафизике, и мне, ей-богу, не по душе  схоластика
      рядом с обнаженной  женщиной.  Разведенная  дама,  поклонница  Германа
      Гессе, упорствует в  своих  традициях  исследовать  проблемы  мирового
      значения за минуту до того, как лечь со мной, и потому наши  субботние
      встречи становятся все реже и реже, пока не прекращаются вовсе.  Но  я
      частенько звоню ей по  телефону,  чтобы  узнать  ее  мнение  о  книге,
      которую  я  не  удосужился  прочесть,  о  музыке,  которую  не   успел
      послушать, о фильме, который еще не посмотрел.)

     - Пять часов меня держали на "ринге". Я твердил одно: отвергаю  военные
перевороты как метод политической борьбы и клянусь  всеми  святыми,  что  не
знаю лично никаких офицеров, кроме одного-двух, у которых брал  интервью  по
долгу службы. Неож иданно Бакалавр велел мне спуститься с "ринга" и одеться,
так как, сказал он, предстоит поехать в одно  место,  где  я  либо|  развяжу
язык, либо распрощаюсь с жизнью. На этот счет, подчеркнул он, у него нет  ни
малейшего сомнения. Белье и костюм я натянул без особого труда, но с  обувью
пришлось повозиться: искромсанные, отекшие ступни не влезали в туфли.  Затем
мне приказали идти вперед. Меня  сопровождала  группа  агентов  во  главе  с
Бакалавром.  Прежде  чем  пуститься  в  дорогу,  мен  я  подвергли  дурацкой
операции, словно заимствованной из фильма о гангстерах или сказки:  нацепили
мне на нос массивные очки с черными стеклами и, чтобы я  не  уловил  боковым
зрением очертания предметов или хотя бы тени  от  них,  плотно  законопатили
ватой просветы между лицом и очками. Два агента взяли меня под руки  и,  как
слепого, повели по  коридорам  Сегурналя.  Я  ощутил  под  ногами  ступеньки
лестницы, затем меня подняли на весу в машину - судя по  высокой  посадке  и
характерному звуку клаксона, это был джип. Над ухом раз дался хриплый  голос
Бакалавра: "Захватите кирки  и  лопаты,  чтобы  для  этого  дерьма  выкопать
могилу". Я похолодел, хотя почти одновременно в мозгу  зародилось  сомнение,
вылившееся в такой успокоительный силлогизм: "Мне завязывают глаза - значит,
не хотят, чтобы я запомнил дорогу;  они  боятся,  что  я  запомню  дорогу  -
значит, везут меня не на смерть; следовательно, Бакалавр врет, когда  пугает
могилой". Джип  катил  до  молчаливым  ночным  улицам,  потом  закачался  по
проселку, затем какое-то время подпрыгивал по камням  или  глыбам  ссохшейся
земли и  в  конце  концов  остановился.  Меня  под  руки  спустили,  провели
несколько  шагов.  Я,  спотыкаясь,  преодолел  два  уступа  -  должно  быть,
ступеньки из утрамбованной земли, - и за нами захлопнулась кака я-то  дверь.
С меня сорвали одежду, стащили туфли, защелкнули на скрещенных  сзади  руках
наручники и ударом наотмашь сбили с лица очки вместе с ватой. Едва я  открыл
глаза, как кто-то сильно ударил меня ногой в живот, и я повалился на диван.

          (Случай с  глупой  девственницей  -  неопровержимое  свидетельство
      того, что я совершенно не гожусь на  роль  волокиты,  развратника  или
      соблазнителя. Началось с телефонных звонков.  Ежедневно  по  нескольку
      раз меня вызывает гортанный голос чувственной женщины, и я пускаюсь на
      всякие уловки, чтобы избежать разговора  с  неизвестной.  "Скажи,  что
      меня нет на работе, что у меня болит зуб", - прошу я  сослуживцев.  Уж
      кто-кто, а я-то знаком  с  теми  маньячками,  перезрелыми  девами  или
      неудовлетворенными  женами,  которые  звонят  по   адвокатским   бюро,
      служебным  конторам  и   редакциям   газет   в   поисках   телефонного
      собеседника, с кем можно завязать пикантный, а то и просто  скабрезный
      разговор,  прячась  за  и  нкогнито,  словно  за  баррикадой.   Однако
      гортанный голос так  настойчив  и  полон  мольбы,  что  однажды  я  не
      выдерживаю и беру трубку: "Послушайте, детка,  если  вы  действительно
      хотите  со  мной  познакомиться,  то  не  лучше  ли  нам   встретиться
      где-нибудь? Мне претит эта похоронная труба, именуемая телефоном". - "
      Хорошо, - послушно соглашается неизвестная. - Я видела ваш  портрет  в
      газете, читала ваши хроники и безумно хочу вас видеть, где угодно".  Я
      назначаю место свидания, презрев опасность встретить  деву  не  первой
      свежести  или  проститутку,  обслуживающую  на  дому.   Но   -   хвала
      всевышнему! - моя поклонница являет  собой  обратную  сторону  медали:
      этакий полурасцветший бутончик, выпускница колледжа, романтичная,  как
      Франческа, та, что была возлюбленной Паоло. Оказывается, она  влюблена
      в  мой  профиль  неаполитанского  бандита  и  -  о,  боже!  -  в   мой
      журналистский стиль. Совершенно ослепленный  нежностью  этого  ангела,
      пахнущего молоком и жасмином, я веду ее в кино - днем, так как вечером
      родители не выпускают ее из  дому,  -  и  в  темноте  глажу  ее  руки,
      трепетные и влажные, словно мордочка кролика. После кино  мы  сидим  в
      кафе, я тяну четвертую рюмку сухого  мартини,  она  грызет  мороженое,
      белоснежное, как ее шея, и время от  времени  поглядывает  на  меня  с
      таким  восхищением,  что  я   начинаю   нервничать.   Как-то   майским
      воскресеньем я приглашаю ее к себе на квартиру. Она идет рядом со мной
      по улице, навстречу своему падению, и  я  чувствую,  что  вот  так  же
      отрешенно и радостно она пойдет и  в  ад,  если  мне  это  взбредет  в
      голову. Я медленно  ее  раздеваю  -  тело  отливает  матовой  белизной
      фарфора - и,  уже  обнаженную,  целую  в  губы.  Она,  чуть  не  теряя
      сознание, никнет у меня в руках, и тогда я произношу  самые  испанские
      из всех испанских слов: "Ты непорочна?" Она слегка краснеет и,  борясь
      со страхом, который отражается в  ее  глазах  робкой  лани,  бормочет:
      "Конечно. Но я так люблю тебя, что готова..." Я  хмурю  брови,  словно
      школьный учитель, отвожу глаза в угол на белую  глыбу  холодильника  и
      кричу голосом разгневанного дядюшки: "Ну, вот что! Немедленно одевайся
      и марш домой!". Иной раз, просыпаясь целомудренным квакером,  я  хвалю
      себя за стойкость, проявленную в то воскресенье. Но когда я просыпаюсь
      не квакером, а это бывает  значительно  чаще,  почти  каждое  утро,  я
      называю себя идиотом.  Законченным  идиотом,  который  не  заслуживает
      никакого снисхождения.)

     - Ранчо было мало - метра  три  в  длину  и  столько  же  в  ширину,  -
запущенно, как свинарник, без мебели, если не считать дивана, на  который  я
упал, да выкрашенного белой и голубой краской шкафчика для детских  вещиц  и
игрушек, присутствие которого в этой страшной берлоге  вызывало  недоумение.
Не дав мне подняться с дивана, не  задавая  мне  никаких  вопросов,  шестеро
агентов стали бить меня палками, вернее, сучьями тех деревьев, что  окружали
ранчо. Когда от удара о мои ребра или голову  одна  из  этих  дубин,  еще  с
остатками свежей листвы и колючими наростами,  ломалась,  ч  ерез  минуту  я
слышал приглушенное вжиканье мачете - за  дверью  рубили  новые  сучья.  Без
малого час длилось это избиение, и оно, очевидно, длилось бы  еще,  если  бы
Бакалавр не приостановил его:  "Ну  как,  падло,  будешь  давать  показания?
Назови фа милии военных, замешанных в заговоре, и мы отпустим тебя  ко  всем
чертям. А будешь молчать - прибьем, как паршивую собаку".  В  ответ  на  его
слова я в сотый раз повторил, что мои принципы несовместимы с идеей  военных
переворотов; Бакалавр оборвал меня, заявив, что пришел час  моей  смерти,  а
заодно и похорон.  В  кольце  агентов  с  автоматами  на  изготовку  ,  весь
лилово-красный от синяков и ссадин, я вышел из хижины. Как я и  предполагал,
это  было  заброшенное  бедное  крестьянское  ранчо,   приткнувшееся   среди
древесных зарослей. Пройдя метров пятьдесят,  мы  остановились  у  огромного
дерева букаре без цветов и  без  листьев.  Бакалавр  протянул  мне  кирку  и
лопату: "На, рой себе могилу, мразь!" Я вспомнил про  очки  и  вату  и  стал
копать землю без особой тревоги, почти уверенный  в  том,  что  яма  эта  не
станет местом моего упокоения. Когда яма достигла размеров обычной могилы, а
я продолжал ее еще углублять,  один  из  агентов  направил  на  меня  сверху
автомат  и  завопил:  "В  последний  раз,  предлагаем:  говори,  или  сейчас
издохнешь!" - "Вы хотите убить человека, который ничего не знает. Это просто
глупо", - ответил я из глубины ямы. Агент поднял  автомат  и  прицелился.  Я
зажмурил глаза - на всякий случай... Прошло несколько секунд. Меня  вытащили
из ямы, надели наручники, вернули  в  ранчо  с  бело-голубым  шкафчиком.  На
пороге меня поджидал новый удар ногой в живот, и  опять  я  упал  на  диван.
Сквозь ред