на, имя автора моего букваря -
      Мантилья. Человек я скромный, не бог весть каких талантов, а в  голову
      приходят всякие возвышенные мысли, умные фразы. Пока был в своем  уме,
      ничего похожего со мной ни разу не случалось. Кажется, будь сейчас при
      мне перо и бумага, я запросто сложил  бы  поэму  на  смерть  Мерседиты
      Рамирес. А может быть, даже и портрет ее нарисовал бы.  Нарисовал  бы,
      лихорадочными черно-красными мазками. Но в мыслях я  уезжаю  в  родной
      городок. Иду по  улицам,  прохожу  из  конца  в  конец.  Недостроенная
      церковь - мимо, статуя Боливара - мимо, глинобитные  домишки  -  мимо.
      Вот она, река. Тут водятся шаловливые форели, выглядывают из  воды.  Я
      ныряю и хватаю самую жирную. Она бьется у  меня  в  руках,  изодранных
      наручниками, и говорит человечьим голосом. Я слушаю, как будто  так  и
      надо: животные частенько беседуют с сумасшедшими! Я не отвечаю форели:
      боюсь проговориться о том механике, который предоставил нам под  склад
      свой гараж. Агенты бьют меня и здесь, на берегу реки,  и  все  норовят
      оттолкнуть к кустарнику, подальше  от  воды,  чтобы  я  не  достал  ее
      губами. Я выпускаю из рук форель  и  реву,  словно  дикий  зверь:  "не
      знаю", "не знаю", "не знаю", "не  знаю".  Пять  раз  подряд,  сто  раз
      подряд, пока агенты, оглушенные ревом, не отступают прочь.  Я  вот-вот
      заплачу - а может быть, уже плачу  -  от  страха,  что  сошел  с  ума.
      Безумные не всегда городят несусветицу, подчас  и  дело  говорят,  но,
      боже мой, разве они выбираю т, что сказать?)

     - Я как-то не заметил, что пытки  прекратились.  Пошатываясь,  я  стоял
один посреди камеры - голый, превращенный черт знает во что. Почему они меня
не прикончили? Может быть, в университете или в рабочих  кварталах  начались
волнения, когда стало известно, что меня пытают много дней и вот-вот я умру?
Кто знает. Но только однажды вечером в  камеру  большими  шагами  вошел  шеф
политической бригады, постоял с минуту, глядя блудливыми, полосатыми глазами
на то, что осталось от Бухгалтера,  и  вдруг  заорал:  "Убрать  отсюда  это.
дерьмо! Он рехнулся, пытается умереть, чтобы выгородить  остальную  падаль!"
Агенты подцепили меня под мышки, выволокли из камеры и рывками отбуксировали
в подвал, в  камеру,  где  я  сидел  сразу  после  ареста,  -  у  нее  номер
тринадцатый, никогда не забуду. Надзиратель принес мне одеяло,  а  несколько
позже - чашку молока и ломтик хлеба. Хлеб он обмакнул в молоко  и  поднес  к
моему рту. Взглянув на меня при свете карманного фонаря, он воскликнул, как;
бы обращаясь к кому-то другому:  "Подумайте,  за  две  недели  поседел,  как
лунь!"

          (Но я им ничего не сказал. До ареста у; меня  кое-где  пробивалась
      седина, а спустя две недели я стал седым, старик стариком. Но я им  ни
      слова не сказал. Они содрали наручниками мясо у меня с  запястий,  они
      чуть не спустили с меня кожу  клинками,  они  едва  не  заморили  меня
      голодом и жаждой. Но я им ничего не  сказал.  Не  сказал  даже  тогда,
      когда у меня; мутился рассудок, а он временами в самом  деле  мутился.
      Да и теперь - лежу я ничком на полу камеры номер  тринадцать  -  я  не
      уверен, что в голове моей все встало на свое место. Прижавшись щекой к
      замызганному полу, я слушаю бой часов где-то наверху, должно  быть,  в
      одном из кабинетов. Странно слышать  легкий  серебряный  перезвон  под
      этими мрачными сводами,  где  колокол  должен  гудеть  по  замученным.
      Большой церковный коло кол!.. Дзинь, дзинь, дзинь... Десять. Но  я  не
      знаю, день сейчас или ночь. В камере темно -  круглые  сутки  мрак.  И
      некого спросить. В смутном мерцании  коридорной  лампочки  я  с трудом
      различаю   враждебную   фигуру  надзирателя.  Он  не  заговаривает  со
      мной, а я с ним - тоже).

     - Ты действительно поседел за эти две недели, - подтвердил Журналист.
     - Четырнадцать дней и ночей пыток. - Бухгалтер как бы подбивал  баланс.
- Четырнадцать дней и ночей без пищи и воды. Двое суток из  них  -  лежа  на
брусе льда. Еще четверо суток - под градом ударов клинками и зуботычин.  Все
четырнадцать - со скованными за спиной руками, голый и в крови, как Христос.
     Свисток отбоя совпал с  окончанием  повествования  Бухгалтера.  Четверо
заключенных медленно отошли от своего товарища и легли на узкие койки. Легли
не спать, а думать.

        "ЖУРНАЛИСТ  "

     В воскресный полдень, как и в полдень любого дня  недели,  распахнулась
зарешеченная дверь, и повара-итальянцы внесли в камеру бак. В мутных  волнах
баланды покачивались волокнистые лохмотья юки  {Ю  к  а  (иначе  маниока)  -
крахмалистый корнеплод} да порой всплывали  торчком  вываренные  до  белизны
пустые кости. Дженаро - в пятнистом от сажи и жирных брызг фартуке - волочил
за собой половник с длинной ручкой. Он злорадно скреб  им  по  заплеванному,
грязному полу, стараясь хоть еще этим досадить заключенным.
     Антонио, второй итальянец, был мягче сердцем, да и  причины  ненавидеть
политических у него не было.  Они  поняли  это  с  первого  же  дня  по  его
разговорам, по отношению к ним. В Венесуэлу Антонио приехал  как  иммигрант,
собираясь, согласно оформленному в консульстве договору, работать в сельском
хозяйстве. Но по не  зависящим  от  него  обстоятельствам  кончил  тем,  что
поступил поваром в тюрьму.
     Забитая картонным  листом  дверь  отворялась  только  для  того,  чтобы
пропустить итальянцев с баком или  выпустить  по  очереди  в  отхожее  место
пятерых заключенных. Им еще не довелось  увидеть  здесь  какую-нибудь  живую
душу, кроме поваров, агентов и надзирателей. Но они знали, что тюрьма набита
политзаключенными и по ночам тяжело дышит сотнями легких, которым  недостает
воздуха.
     Единственным  знаком  внешнего  мира,  единственным  проблеском  жизни,
доходившим до них из  других  бараков,  были  звуки  -  звуки,  приглушенные
картонным барьером. На рассвете из двора соседнего барака врывалась команда:
"Стройся!" Вслед за этим доносился поспешный топот многих ног  -  начиналась
поверка  заключенных.  "Первый!.."  "Второй!.."  "Третий!.."  "Четвертый!.."
"Пятый!.." - и так до "Семьдесят второй!".
     Капитан пытался определить характеры  невидимых  соседей  по  тембру  и
выражению их голосов во время утренней поверки.
     - Первый! - спокойно произносил кто-то.
     - Это человек толковый, - делал вывод Капитан.
     - Второй! - в голосе чувствовались боязнь и неуверенность.
     - Этот еще не избавился от страха, - ставил диагноз Капитан.
     - Третий! - гордо, как вызов, бросал человек.
     - С мятежным духом, - следовало определение.
     - Четвертый! - безразлично выкрикивал вялый голос.
     - Этот еще не до конца осознал, что он - заключенный.
     - Пятый! - в голосе угодливая поспешность.
     - Холуй по натуре.
     -  Шестой!  Седьмой!  Восьмой!  -  отзывались  автоматически  и   почти
одновременно, ускоряя ритм переклички, три голоса.
     - Серые личности, ни грана своего в характере, -  презрительно  замечал
Капитан.
     - Десятый! - выкрикивал невпопад девятый по счету, и  тут  же  брань  и
удары клинком, прервав перекличку, сыпались на несчастного  в  наказание  за
его рассеянность.
     Врач не соглашался с результатами подобных  психологических  опытов  на
расстоянии:
     -  Не  всегда  тон  голоса  выражает  характер   человека.   Он   может
свидетельствовать и о временном душевном  состоянии,  -  доказывал  Врач.  -
Встал утром человек с левой ноги  -  вот  тебе  и  причина,  чтобы  крикнуть
"Четырнадцатый" тоном ниспровергателя. А вспомнит поутру этот  бунтарь  свой
дом, обмякнет от грусти и то же слово скажет таким тоном, словно с  рождения
только и знает, что стонать да жаловаться.
     Другим звуком, прорывавшим картонные  заграждения,  был  ни  с  чем  не
сравнимый  взрыв  оглушительного  хохота.  Не  раз  на   дню   гремел   этот
заразительный  хохот  счастливого  человека,   неуместный   клич   бездумной
юношеской радости, отдававшийся странным эхом среди высоких тюремных стен.
     - Должно быть, негр, - определил по привычке Капитан,
     - На этот раз ты прав, - согласился Врач.  -  Только  негры  умеют  так
заразительно хохотать.
     Хохот доносился чаще под вечер, когда в одной из камер соседнего барака
садились играть в домино.  Слышался  яростный  стук  костяшек,  и  время  от
времени долетал громкий голос того же негра:
     - Заказывай панихиду. Последний ход.
     - Тридцать два. Мы вышли.
     - Сапожники!
     Изредка ветер приносил откуда-то издалека звуки музыки: видимо,  кто-то
из тюремных надзирателей слушал радио. Однажды ночью Парикмахер вскарабкался
на поставленную стоймя к стене  железную  койку  и  карандашом,  сбереженным
Бухгалтером при обыске, просверлил в картоне на слуховых окошках  отверстия.
Крохотные дырки позволяли увидеть только однообразную  полосу  серой  стены.
Зато  слышнее  стала  музыка:  незатейливые  вальсы,   ударные   инструменты
антильских негров, мужественные аккорды национального гимна.
     В то воскресенье утром они поймали обрывки репортажа о матче бейсбола:
     - ...Мяч летит  вверх,  вверх...  со  счетом  один  -  ноль  выигрывает
команда... сенсационная игра...
     Журналист и Парикмахер  спорили,  пытаясь  по  голосу  и  манере  вести
репортаж  определить  личность   комментатора.   Оба   они   были   заядлыми
болельщиками, знали по именам  всех  видных  спортсменов  и  следили  за  их
успехами. Как "и следовало ожидать, они разошлись  во  мнениях  относительно
достоинств и слабостей своих фаворитов.
     Именно эта банальная размолвка на спортивной почве послужила Журналисту
поводом, чтобы поведать о своих горьких испытаниях. Вернее,  он  перешел  от
спора к рассказу без всякого повода, просто по ходу препирательства.
     - Более чем посредственный игрок, - убежденно заявил он  о  спортсмене,
которого Парикмахер считал звездой первой величины.
     - Твое дело - политика, - возразил Парикмахер, задетый за  живое.  -  У
тебя есть призвание, есть способности. Но в спорте ты ни черта не смыслишь и
порешь бред собачий.
     - Дело в том, дорогой, что как раз  к  политике-то  я  и  не  испытываю
никакого влечения, - усмехнулся Журналист. - Политика, как трясина, засосала
меня вопреки моей воле,
     - Кто тебе поверит, - вмешался из своего угла Бухгалтер.  -  Сколько  я
тебя знаю, ты только и говоришь о политике,  и  вся  твоя  жизнь  связана  с
политикой.
     - Выходит, плохо ты меня знаешь, - отрезал Журналист.
     Бухгалтер улыбнулся и с наигранной наивностью спросил:
     - Тогда, может быть, ты нам скажешь, за что ты очутился в этой  камере?
За пристрастие к черной магии? За любовь к животным? Или тебя завлекла  сюда
песней сирена?
     Лицо Журналиста стало серьезным.
     - Да, все началось Первого мая прошлого года, - начал он. - Руководство
нашего  профсоюза  решило  послать  своего  оратора   на   рабочий   митинг.
Манифестация  была  запрещена  полицейскими  властями,  но  рабочих  это  не
остановило. Ну, поскольку мне было что сказать - кое-какие факты бередили
мне с некоторых пор сердце, - то я предложил: буду  выступать  я,  если  нет
возражений. Товарищи  наградили  меня  аплодисментами.  Полицейские,  как  и
следовало ожидать, разогнали манифестацию стрельбой из автоматов как раз  на
середине моей речи, однако меня никто пальцем не тронул. Зато вечером, когда
я приехал домой и только-только  вызвал  лифт,  чтобы  подняться  к  себе  в
квартиру, из темноты подъезда вышли два агента, велели мне следовать с ними.
Два  месяца  сидел  под  арестом  -  ни  допросов,  ни  пыток.  Единственное
неудобство - грязная камера и соседство с бандитом-рецидивистом, отправившим
в лучший мир по скромным подсчетам дюжину душ. Затем меня освободили,  но  с
подпиской - являться раз в три дня в полицейский участок. Я по-джентельменски
выполнял это тягостное  обязательство  в  течение  нескольких  недель,  пока
обстановка в стране не осложнилась, пока диктатура не завинтила  еще  крепче
гайки. Мне сообщили, что несколько таких же, как я, неблагонадежных граждан,
которым надлежало систематически являться в полицию,  были  арестованы,  как
только показались там для отметки. Не  желая  попасть  в  ловушку,  я  решил
"исчезнуть из обращения", начал  искать  контакты  с  теми,  кто  боролся  в
подполье.

          (Нет, я не лгал, утверждая,  что  политика  втянула  меня  в  свой
      водоворот вопреки моему желанию. Точно так в  свое  время  я  вошел  в
      журналистику. Со мной вообще это бывает в жизни, очевидно, потому, что
      я не умею продумывать свои решения,  частенько  предпочитаю  плыть  по
      воле волн, в лучшем случае руководствуясь интуицией. Правда, уж если я
      окунулся в какое-либо дело, то вкладываю в него всю страсть, на  какую
      способен, - подчас даже больше, чем требуется. Мой отец одержим  идеей
      сделать из меня адвоката, по  примеру  деда  и  прадеда  -  образцовых
      покойников   в   традиционных   тогах   и   шапочках,   чьи   портреты
      облагораживают его библиотеку. Только окончил я иезуитский  колледж  и
      получил диплом бакалавра,  отец  записывает  меня  в  университет,  на
      факультет права, - он даже не счел нужным узнать  мое  мнение  на  сей
      счет, не снизошел до объяснений. Однако  в  этом  случае  я  решил  не
      следовать безропотно чужой воле. В защиту свои  х  вкусов  я  выдвигаю
      простой и ясный довод: я никогда не понимал, да и понимать  не  желаю,
      для чего существует адвокатура и какой вклад в мировой прогресс  могут
      внести люди столь темной и хитрой профессии. Но  едва  я  заикнулся  о
      том,  что  некоторые  книги,  вроде  "Пандектов",  вызывают   у   меня
      отвращение, отец пришел в ярость - по сути дела выставил меня из дому,
      невзирая на слезы и мольбы  моих  обеих  сестер.  На  первых  порах  я
      работаю шофером на грузовике, ибо, кроме умения водить машину,  играть
      в футбол, школьных знаний да шапочного знакомства с римским правом,  у
      меня нет ничего ни в руках, ни за  душой.  Однажды  в  дальнем  рейсе,
      когда я, не выпуская баранки, обхаживал  свою  попутчицу,  молоденькую
      горничную, я вдруг  увидел  у  бензоколонки  своего  одн  окашника  из
      колледжа Сан-Игнасио, с ним стоял какой-то  человек  с  фотоаппаратом.
      "Никогда бы не поверил, что парень  с  твоими  способностями  добывает
      хлеб насущный шоферской работой! - говорит мой друг, поздоровавшись. -
      Ты ведь и говорить и писать умеешь".  Я  молчу,  жду,  что  он  дальше
      скажет, и он продолжает: "Я, знаешь, тоже бросил  университет,  сейчас
      работаю в редакции газеты. Почему  бы  тебе  не  зайти  к  нам,  когда
      вернешься в Каракас?" Две недели спустя я заглянул к нему в  редакцию,
      он тут же представляет меня главному редактору: "Вы искали  репортера,
      вот он". "В каких газетах вы работали?" - спрашивает в  лоб  редактор.
      Мой друг опережает меня с ответом: "Он еще не  работал  в  газете,  но
      имеет диплом бакалавра, учился  в  университете.  Кроме  того,  сеньор
      главный  редактор,  он  был  самым  способным  учеником  в  иезуитском
      колледже, а по словесности ему не было равных". Хотя последние слова -
      явное преувеличение, редактор соглашается взять меня на пробу в  отдел
      информации. В первый же день мне, репортеру по происшествиям,  здорово
      везет. Пьяный штукатур  убил  мастерком  свою  жену,  и  я  не  только
      красочно  описываю  это  происшествие,  но  и   сопровождаю   репортаж
      фотоснимком жертвы, это фото я нашел  в  доме  и  потихоньку  сунул  в
      карман, когда  осматривал  место  трагедии.  Материал  идет  в  номер.
      Главный редактор вызывает меня к себе и, не вынимая изо рта  сигареты,
      цедит: "Поздравляю, молодчина!")

     - Как вам известно, за кандидатов нашей партии  голосовало  подавляющее
большинство избирателей. Вам известно также, что диктатура  фальсифицировала
результаты выборов, избирательные урны где-то похоронила, а наших  депутатов
и сенаторов не только не пустила в конгресс, но бросила в тюрьмы или выслала
из страны. У нас оставался один  выход  -  подполье.  Я  отрастил  усы  а-ля
испанский  трактирщик,  временами  покидал  конспиративную  квартиру,  чтобы
встречаться с представителями оппозиции, как из числа гражданских лиц, так и
военных - трех-четырех офицеров нам рекомендовали как противников диктатуры.
Явки с военными проводились в самых необычных  местах:  в  приемной  зубного
врача, в баре одной  аргентинки,  пользующейся  сомнительной  репутацией,  в
конюшне ипподрома. С рассветом я появлялся на ипподроме, выходил на  беговой
круг с хронометром в руке, как бы  для  ознакомления  с  пробными  забегами.
Вскоре  появлялся  подполковник,  владелец  скакуна  чистых  кровей,  кстати
сказать, приходившего к столбу всегда последним. Разговаривали мы  в  тесной
конюшне, пропитанной запахом навоза  и  лечебных  притираний,  чуть  не  под
брюхом у лошади, качавшей головой в такт нашим  словам.  В  одну  из  встреч
подполковник сообщил мне, что  группа  офицеров  недовольна  махинациями  на
выборах и считает своим долгом выступить с оружием в руках против диктатуры.
Не имея каких-либо полномочий, я обещал ему поддержку моей партии,  а  также
других оппозиционных партий, профсоюзов, студенчества и вообще всего народа.
Самое важное, решил я, чтобы военные выступили,  а  там  пойдет.  Лиха  беда
начало.

          (Хотя  газетчиком  я  стал  по  воле  случая,  эта   увлекательная
      профессия приносит мне с первых же шагов столько удовольствия,  что  я
      даже перестаю сердиться на отца. Забуду, что он лишил  меня  домашнего
      очага, и, в свою очередь, предоставлю  ему  возможность  простить  мне
      пренебрежение к "Пандектам" Юстиниана. Примирение происходит в  теплой
      и непринужденной домашней  атмосфере,  в  библиотеке,  под  портретами
      образцовых предков в традиционных тогах и шапочках. Отец настаивает на
      моем переселении домой, я  наотрез  отказываюсь:  во-первых,  не  хочу
      беспокоить сестер возвращениями на рассвете, а во-вторых, кто  глотнул
      свободы, тот едва ли вернется в клетку  по  доброй  воле.  Большинство
      моих товарищей по работе -  ребята  что  надо.  Правда,  есть  две-три
      странные личности, особенно один - с прыщавой шеей  и  дурным  запахом
      изо рта - целыми днями вьется около начальства и хотя тщится  выдавать
      себя то ли за коммуниста, то ли  за  социалиста,  наверняка  служит  в
      полиции, голову  даю  на  отсечение.  Первое  время  коллеги-репортеры
      подшучивают надо  мной,  еще  новичком.  Так,  просит  меня  кто-то  к
      телефону и сообщает, что в таком-то  доме  совершено  преступление  на
      почве ревности. Я хватаю блокнот, фотографа и мчусь по  адресу.  Дверь
      открывает какой-то человек и, услышав мой вопрос: "Как зовут  убитую?"
      - сперва испуганно крестится, а потом с возмущением  заявляет,  что  я
      нахожусь в резиденции апостолического нунция его святейшества  папы  и
      что здесь никогда никого не убивали.  Что  же  касается  проходимца  с
      прыщавой шеей, то он пуще огня опасается поссориться со мной. И,  надо
      сказать, для этого есть веские основания: рост у меня сто восемьдесят,
      я неплохо боксирую, готов в любой момент дать сдачу.)

     - С некоторых  пор  полиция  стала  усиленно  разыскивать  меня.  Очень
возможно,  что  наши  конспиративные  связи  были  обнаружены,   кто-то   из
арестованных распустил на допросе  язык.  Нагрянули  с  обыском  ко  мне  на
квартиру, захватили охотничье ружье и спортивные снаряды. Обшарили дом отца,
начиная  с  библиотеки  по  рим