. У них это настолько вошло  в
привычку, что они почти никогда не задевали друг  друга.  От  скатертей  они
давно уже отказались и обходились клетчатой клеенкой, лежавшей  на  кухонном
столе.
   У Маргариты тоже была своя бутылка,  но  не  с  вином,  а  с  укрепляющим
лекарством, которое было в большой моде в начале века;  отец  поил  ее  этим
снадобьем в полдень и вечером, еще  когда  она  была  молоденькой  анемичной
девушкой. На старомодной этикетке были изображены  листья  непонятно  какого
растения;  надпись  вычурными  буквами  гласила:  "Альпийское  укрепляющее".
Маргарита налила себе  ликерную  рюмочку  этого  напитка  и  с  наслаждением
пригубила.
   Когда отбивная поджарилась, а овощи разогрелись,  Эмиль  выложил  все  на
тарелку и уселся с краю стола, поставив перед собой  бутылку,  хлеб,  салат,
сыр и масло.
   Притворяясь, что ей нет до него никакого  дела,  Маргарита  разложила  на
другом конце стола свой обед:  ломтик  ветчины,  две  холодные  картофелины,
которые она, перед тем как положить в холодильник, завернула в фольгу и  два
тоненьких кусочка хлеба.
   Она отставала от мужа. Бывало, один из них садился за стол, когда  второй
уже закончил трапезу. Но это не имело значения: все равно они друг друга  не
замечали. Ели они молча, так же, как делали все остальное.
   Буэн был уверен, что жена думает: "Два раза в день трескает мясо!  И  еще
нарочно лук жарит..."
   Отчасти так оно и есть. Он любит лук, но не настолько, чтобы дня без него
не обойтись. Иногда, чтобы ее позлить, он готовил себе изысканные блюда, над
которыми приходилось колдовать час, а то и два. Для него это  имело  большой
смысл. Это доказывало, что он не теряет аппетита, что он  такой  же  гурман,
как раньше, и ему не в тягость стряпать для самого себя.
   Иногда по утрам он приносил требуху - от одного ее вида  жену  мутило.  А
вечером, словно  выставляя  напоказ  свою  умеренность,  она  ограничивалась
ломтиком ветчины или холодной телятины, кусочком сыра, а подчас  одной-двумя
картофелинами, оставшимися с обеда.
   В этом тоже таился смысл. Даже не один. Во-первых, доказывалось,  что  он
тратит на еду больше, чем она. Затем - что она брезгует  готовить  на  плите
после него. Когда плита была ей необходима, Маргарита выжидала, пока  он  ее
почистит, - готова была ради этого надолго задержаться с обедом.
   Они неторопливо жевали: она - еле заметно двигая челюстями, словно мышка;
он, напротив, - всячески показывая, какой у него отменный аппетит и как  ему
вкусно.
   "Видишь! Ты не в силах мне помешать. Вбила себе в голову,  что  наказала,
одолела меня... А я вот вполне доволен жизнью и не теряю аппетита".
   Разумеется, подобные диалоги  протекали  безмолвно,  но  супруги  слишком
хорошо знали друг друга, чтобы не угадать каждое слово, каждое намерение.
   "Ты вульгарен. Ешь неопрятно, обжираешься луком, как простонародье.  А  я
всю жизнь ем, как птичка. Так меня еще отец называл: "моя птичка". А  первый
муж - он у меня был не только музыкант, но  и  поэт  -  называл  меня  своей
хрупкой голубкой".
   Она смеялась. Не вслух. Про себя. Но как бы то ни было, смеялась.
   "Он сам умер, бедняга, сам оказался хрупким".
   Но стоило ей посмотреть в сторону  второго  мужа,  взгляд  ее  становился
жестким.
   "Ты тоже уйдешь раньше меня, хоть и считаешь себя очень крепким".
   "Я уж давно бы ушел, если бы дал  обвести  себя  вокруг  пальца.  Помнишь
бутылочку в подвале?.."
   Теперь и он смеялся про себя. Пусть они одни в этом тихом доме, пусть они
оба  обречены  на  немоту  -  все  это  не  мешает  им  обмениваться  самыми
язвительными колкостями.
   "Ну, погоди! Сейчас я тебе аппетит испорчу".
   Эмиль достал из кармана  блокнот,  написал  два  слова,  оторвал  полоску
бумаги и ловко закинул ее в тарелку жены.
   Не удивляясь, Маргарита развернула записку: "Остерегайся масла".
   Она словно окаменела: это было сильней ее. Она так и не смогла привыкнуть
к этой шутке. Она знала: масло не отравлено, ведь она держит его  в  буфете,
под замком, хоть там оно тает и даже растекается.
   Тем не менее она продолжала есть, хотя это  было  нелегко.  Отомстит  она
после. Как - пока еще не знает. Время поразмыслить у  нее  будет:  им  обоим
решительно нечем больше заниматься.
   "Ты забываешь, что я женщина, а за женщиной всегда  последнее  слово,  и,
кроме того, они живут лет на пять дольше, чем мужчины.  Пересчитай-ка  вдов:
во сколько раз их больше, чем вдовцов?"
   Сам-то Эмиль остался вдовцом, но виной тому несчастный случай,  а  случай
не в счет. Его жена попала под автобус на бульваре Сен-Мишель. Она умерла не
сразу: два года промучилась, вся искалеченная. Он тогда работал. Пенсии  еще
не было. Вечером он приходил домой и ухаживал за ней, хозяйничал.
   "Она недурно с тобой сквиталась, верно?"
   Пустота. Молчание. Дождь во дворе.
   "Мне часто приходит в голову: а что, если  ты  в  конце  концов  устал  и
отделался от нее? Она принимала столько лекарств, что это было нетрудно. Она
была не такая осторожная, как я,  не  такая  хитрая.  Простушка  с  большими
красными руками - смолоду коров доила".
   Маргарита не была с ней  знакома.  Буэны  жили  в  Шарантоне.  Эмиль  сам
рассказал ей о красных руках - правда, с оттенком нежности: в те времена они
еще разговаривали.
   - Как странно, что руки у тебя такие белые, запястья такие  тонкие,  кожа
чуть ли не просвечивает. Моя первая жена была из деревни, дюжая,  ладная,  с
большими красными руками.
   Эмиль  достал  из  кармана  пачку  итальянских  сигар;  эти  растрепанные
чернейшие, крепчайшие  сигары  называют  гробовыми  гвоздями.  Он  прикурил,
выпустил в воздух клуб едкого дыма, поковырял спичкой в зубах.
   "Это тебе урок, старушка, а то ты у нас такая изысканная..."
   "Погоди! Еще дождешься".
   Он допил стакан, прикончил бутылку, с минуту сидел  неподвижно,  затем  с
усилием встал, подошел к раковине и включил горячую воду. Покуда  Маргарита,
отрезая маленькие кусочки, доедала обед, он вымыл посуду, вычистил  плиту  -
сперва бумагой, потом губкой, аккуратно завернул в старую газету кость и жир
от отбивной и вынес в бачок под лестницей, но прежде тщательно запер на ключ
свой буфет.
   Еще один кусок дня разжеван и проглочен;  Эмиль  приступил  к  последнему
куску: вернулся в гостиную и покрутил ручку телевизора.  По  первому  каналу
передавали новости. Он повернул кресло. Поленья в камине почти догорели,  но
поддерживать огонь было уже не нужно - по комнате разлилось мягкое тепло.
   Теперь мыла посуду Маргарита. Он слышал, как она  ходит  взад  и  вперед.
Потом она тоже пришла в гостиную, но  поворачивать  свое  кресло  не  стала:
новости ее не интересовали.
   - Вся это твоя  пакостная  политика,  да  несчастные  случаи,  да  всякие
жестокости... - говорила она когда-то.
   Она  опять  принялась  за  свое  нескончаемое  вязание.  Потом   объявили
фестиваль песни, и она подвинула  кресло,  сперва  чуть-чуть,  потом  еще  и
немного еще. Она не желала показывать, что  интересуется  этими  глупостями.
Правда, во время какого-нибудь душещипательного романса она, не удержавшись,
начинала сморкаться.
   Буэн встал: ему надо было взять бачок, стоявший под лестницей, и  вынести
его на край тротуара. Лил ледяной дождь, и в тупике  было  пустынно:  только
семь домов, один за другим, да несколько освещенных  окон,  да  три  машины,
ждущие завтрашнего утра, да эта кошмарная стройка, над которой между зияющих
провалов уже начали расти стены.
   Рыба в фонтане все так же плевалась водой,  которая  стекала  струйкой  в
бассейн в форме раковины; по бронзовому амуру струился дождь.
   Эмиль запер за собой  дверь  на  ключ,  задвинул  засов.  Как  всегда  по
вечерам, опустил ставни - сперва в столовой, потом в гостиной, где  еще  был
включен телевизор.
   Телевизор распространял по комнате слабый серебристый свет, но и при этом
свете Эмиль успел заметить, что жена держит  во  рту  термометр.  Придумала,
нечего сказать! Это ее нехитрая месть, выпад в ответ на  историю  с  маслом.
Она воображает, будто он всполошится, поверив, что  она  заболела.  Когда-то
она охотно распространялась о том, какая у нее слабая грудь, какие бронхиты,
при малейшем дуновении ветерка куталась в шали.
   "Ну что, старушка, помирать собралась?"
   Только эта мысль у него и мелькнула.  Он  написал  эти  слова  на  клочке
бумаги, который неожиданно для нее  шлепнулся  ей  на  колени.  Она  прочла,
вынула термометр, посмотрела на мужа с жалостью и, достав из кармана листок,
в свой черед написала: "Ты уже позеленел".
   Бросать она не стала, просто положила на стол. Пускай сам  побеспокоится.
Она и не подумала запастись блокнотом с отрывными листками. Ей годился любой
клочок бумаги, хоть краешек газеты.
   Сразу он не вскочит ни за что на свете. Как ни разбирает его любопытство,
он  готов  ждать  и  ждать.  Ее  осенило,  как  можно  его  поторопить.  Она
просто-напросто встала и  переключила  телевизор  на  вторую  программу.  Он
терпеть не мог, когда ему навязывали не ту программу, которую он выбрал.
   Как только она вновь уселась в кресло, он в свой черед встал,  переключил
программу и походя, будто невзначай, схватил записку.
   Позеленел! Он заухмылялся. Он выдавливал из себя смех. Но смех  получился
нехороший, натужный, потому что цвет лица у него и  впрямь  скверный.  Он  в
этом убеждается каждое утро  за  бритьем.  Сперва  он  думал,  что  виновато
освещение в ванной с матовыми стеклами. Рассмотрел себя в другой комнате.  И
впрямь он похудел. Когда стареешь, лучше уж худеть, чем толстеть. Он вычитал
в газете, что страховые компании берут с толстых более высокий взнос, чем  с
худых.
   И все-таки свыкнуться с собой теперешним ему трудно. Рост у него высокий.
Когда-то он был широк в кости, плотен, крепок. На стройке ходил  в  огромных
сапогах, зимой и летом в одной и той же черной кожаной куртке. Ел и пил  все
без разбора, не заботясь о желудке. За более чем пять десятков  лет  ему  ни
разу не пришло в голову взвеситься.
   Теперь Эмиль чувствовал, как болтается одежда на его исхудавшем  теле,  у
него часто болело то в ноге, то  в  колене,  в  груди  или  в  затылке.  Ему
семьдесят три года, но, если не обращать внимания на  худобу,  он  не  желал
признать себя стариком.
   А Маргарита - считает ли она себя старухой? Когда он раздевается, на лице
у нее возникает презрительная гримаса - она не понимает, что сама  одряхлела
куда больше, чем он.
   В этом состоит еще одна  их  игра.  В  нее  они  сыграют  попозже,  когда
поднимутся наверх, в спальню. На втором этаже три спальни.  В  день  свадьбы
супруги, понятное дело, легли вместе в  той  из  комнат,  где  раньше  спали
родители  Маргариты,  а  потом  она  сама  с  первым  мужем.  Она  сохранила
родительскую кровать орехового дерева, перовой матрас и  необъятную  перину.
Буэн пытался ко всему этому привыкнуть. Несколько дней спустя он сдался, тем
более что жена не соглашалась спать при открытом окне. Перебираться в другую
спальню он не стал, а принес себе отдельную кровать и поставил  ее  рядом  с
кроватью жены.
   Стены были оклеены обоями в мелкий  цветочек.  Сперва  в  спальне  висели
только две увеличенные фотографии в овальных рамах:  на  одной  -  Себастьян
Дуаз, отец Маргариты; на другой - ее мать, которую свела в  могилу  чахотка,
когда  дочь  была  еще  совсем  мала.  После,  когда   они   уже   перестали
разговаривать, Маргарита рядом с отцовским повесила портрет  своего  первого
мужа, Фредерика Шармуа. Судя по фотографии, это был худой, изящный мужчина с
поэтической внешностью: тонкие  усики,  острая  бородка.  Он  служил  первой
скрипкой в Опере, днем давал уроки.
   Недели не прошло, как Буэн ответил на вызов, повесив у себя  в  изголовье
портрет своей первой жены.
   Каждый старался поддеть другого - так же, как во  время  раздевания.  Они
могли бы разойтись по разным комнатам, но оба  не  желали  ничего  менять  в
привычках, сложившихся с первых лет. Буэн почти  всегда  раздевался  первым,
стараясь вести себя при этом как  можно  целомудреннее.  Но  все  равно  ему
неизбежно приходилось показывать голую грудь,  ребра,  которые  все  сильнее
обтягивала кожа, волосатые ноги и дряблые ляжки.
   Он знал - жена подсматривает и рада-радешенька, что он постепенно  сдает,
но чуть погодя наступал его черед  украдкой  коситься  на  тощую  и  плоскую
грудь, обвисшие ягодицы и распухшие лодыжки Маргариты.
   "Хороша, ничего не скажешь!"
   "А сам-то! Думаешь, красавец?"
   Они по-прежнему не разговаривали. Молча меряли друг друга глазами. Каждый
по очереди шел чистить зубы: ванная была единственной комнатой в  доме,  где
они никогда не бывали вдвоем. Оба привыкли слышать,  как  щелкала  задвижка,
когда один из них там запирался.
   Буэн грузно укладывался, выключал ночник у  изголовья.  Жена  юркала  под
одеяло легче и проворнее, и он знал, что она долго  еще  лежит  с  открытыми
глазами и ждет сна. Он засыпал почти сразу. Проглочен еще  один  кусок  дня,
последний. Завтра будет другой день, точь-в-точь такой же.
   Спать было хорошо. Особенно спать и видеть сны: во сне  у  него  не  было
возраста и старости не было. Иногда ему снились пейзажи, которые он когда-то
видел: они жили, переливались, благоухали. Порой он даже бежал  -  бежал  во
весь дух на поиски какого-то источника и слышал его журчание.  Маргариту  он
никогда во сне не видел, первую жену - редко, и если  она  ему  снилась,  то
лишь такой, какой была незадолго до свадьбы.
   А снились ли сны Маргарите? Может быть, она видела в  них  первого  мужа?
Или отца? Или те времена, когда носила соломенные широкополые шляпы и гуляла
вдоль Марны, прикрываясь от солнца зонтиком?
   Какое ему дело? Если хочет, пусть видит во сне первого мужа-музыканта или
себя в детстве. Плевать ему на это, верно?

Глава 2

   Проснулся он, как всегда, в шесть и без будильника: за свою  жизнь  Эмиль
не пользовался им ни разу.  Его  отец  тоже  вставал  спозаранку.  Отец  был
каменщиком еще в те времена, когда при строительстве не применяли  кранов  и
здания возводили, укладывая кирпич за кирпичом и постепенно наращивая леса.
   Жили они в Шарантоне в небольшом доме, так называемом флигеле,  сразу  за
шлюзом на канале Марна - Сена. Весь квартал был убежден, что волосы  у  отца
седые; они вечно были  припорошены  известкой  или  цементом.  Ванной  в  их
флигеле не было. Зимой и летом они умывались во дворе у колонки,  раздевшись
до пояса, а раз в неделю, по субботам, ходили в общественную баню.
   Эмиль  тоже  был  каменщиком.  Работал  он  с  четырнадцати  лет,  сперва
учеником, и поначалу его обязанности заключались в  том,  что  он  бегал  за
разливным вином для всей бригады. Он посещал вечернюю школу. Спал мало.  Уже
женившись, он сдал экзамен на мастера,  а  еще  через  несколько  лет  -  на
инспектора дорожных работ.
   Его первую жену звали Анжела, Анжела Делиж. Она была деревенская,  из-под
Гавра; в шестнадцать лет родители отправили  ее,  как  и  остальных  четырех
сестер, на заработки в Париж. Сперва она служила нянькой, потом  продавщицей
в колбасной. Да, действительно, когда-то она доила коров, и руки у нее  были
большие, красные. Жилье они снимали на Шарантонской  набережной,  неподалеку
от шлюза, и в ту пору Буэн каждое утро перед  работой  заходил  к  родителям
поздороваться. На Шарантонской набережной у них тоже не было ванной. Они все
так же ходили  в  баню,  где  стены  коридоров  были  пропитаны  испарениями
человеческих тел.
   - Ну прими ты ванну!
   Они с Маргаритой с трудом перешли на "ты". Когда они поженились, ему было
шестьдесят пять, ей шестьдесят три. Поначалу они  чувствовали  себя  наедине
страшно неловко, робели, прямо как юные влюбленные.
   А может, они и впрямь были влюбленными?
   - Нет, я люблю душ...
   Эмиля пугало лежание в горячей воде. Он чувствовал,  как  его  охватывает
какая-то противоестественная вялость. Поэтому он предпочитал намылиться  под
душем, а потом долго стоял и чувствовал, как по голому телу стекают холодные
струи.
   - Зачем ты встаешь в такую рань? Все равно ведь целый  день  тебе  нечего
делать.
   Но постель вызывала в нем примерно такое же ощущение, что и  ванна.  Нет,
вечером ему в ней было хорошо, и он быстро проваливался в сон. Тем не  менее
в шесть утра, а летом даже раньше,  он  испытывал  потребность  вернуться  к
жизни. Несколько  раз,  чтобы  доставить  жене  удовольствие,  он  пробовал,
проснувшись, остаться лежать под одеялом, однако от этого у  него  возникало
неприятное стеснение в груди.
   Эмиль бесшумно встал, проскользнул в ванную и  закрылся  в  ней,  заперев
дверь  на  задвижку.  Принял  душ,  побрился,  натянул   широченные   старые
вельветовые брюки, фланелевую рубашку и в войлочных тапках, чтобы не шуметь,
спустился вниз. Он был уверен, что жена  проснулась  и  только  притворяется
спящей, а на самом деле следит за ним, внимательно прислушиваясь  к  каждому
шороху.
   Внизу он приготовил себе большую кружку кофе. Потом, убедившись, что ключ
в кармане, отворил входную дверь и вышел в тупик.
   В это время года в седьмом часу было еще  темно,  и  лишь  газовый  рожок
освещал желтоватым светом дома и стройплощадку.
   В течение нескольких лет Буэна сопровождал  кот,  выступавший  прямо-таки
торжественным шагом, словно эта прогулка по  пустынным  улицам  была  чем-то
вроде заутрени, к которой они безмолвно отправлялись вдвоем с хозяином.
   На Шарантонской набережной кота у него не было. Последние два года  жизни
жены, после того как она попала под автобус и превратилась в калеку, у Буэна
не было времени для прогулок. Приходилось  заниматься  хозяйством,  стирать,
убирать, готовить Анжеле завтрак.
   А до несчастья он по крайней мере с полчаса прогуливался  по  набережным,
разглядывая  пришвартованные   суда,   бочки,   привезенные   для   оптового
виноторговца, буксиры, которые тащили караваны барж с песком,  добытым  выше
Корбейля.
   И теперь он ежедневно совершал прогулку по одному  и  тому  же  маршруту.
Тупик выходил на улицу Санте, как раз посредине между  тюрьмой  и  больницей
Кошена. Дальше находился сумасшедший дом, и Буэн, прежде  чем  подняться  на
улицу Фобур-Сен-Жак, проходил мимо него. На углу улицы Томб-Иссуар и площади
Сен-Жак он бросал взгляд на  церковь  св.  Доминика,  куда  по  воскресеньям
ходила к мессе Маргарита. Летом она иногда заглядывала туда и в будни.
   Прежде она причащалась  каждое  утро.  Она  тогда  была  дружна  с  кюре,
помогала ему украшать алтари и раскладывала цветы  перед  статуей  Пресвятой
Девы.
   Что, интересно, произошло между ними? Из-за чего они поссорились?  Теперь
Маргарита не виделась с кюре, перестала заниматься приходскими делами и  уже
не занимала персональное место на скамье, а довольствовалась плетеным стулом
где-нибудь в глубине церкви.
   Если не считать дней венчания, Буэн лишь однажды зашел сюда, да и  то  из
чистого любопытства. Он был крещен. Принял первое  причастие.  Но  у  них  в
семье к мессе не ходили, что,  впрочем,  не  помешало  отцу  и  матери  быть
похороненными по церковному обряду.
   У него была единственная сестра, которая с ранних  лет  пошла  по  дурной
дорожке. Долгие годы от нее не было никаких известий.  Буэн  не  знал  даже,
жива ли она. Но вот в один прекрасный день он получил письмо,  разыскивавшее
его по многим адресам и испещренное пометками почтальонов. Сестра  сообщала,
что она замужем за мельником в окрестностях Тура, у нее двое детей,  большой
дом на берегу Луары и американская машина. Он так  и  не  повидался  с  нею,
написал только, что овдовел и вот-вот выйдет на пенсию.
   Эмиль повернул направо, на бульвар Пор-Рояль, потом опять  направо  -  на
улицу Санте, такую же пустую, как в тот момент, когда он  на  нее  вышел.  В
течение этой пятнадцатиминутной прогулки он прошел  мимо  больницы,  тюрьмы,
сумасшедшего дома, школы медсестер, пожарной части, церкви.  Прямо-таки  вся
жизнь чел