овека. Не хватает только  кладбища,  впрочем,  до  него  тут  рукой
подать.
   Когда он вернулся, один из его соседей, Виктор Макри, у которого  страшно
важная походка, вышел из дома ј  3  и  заводил  машину.  Они  поздоровались.
Машина  сперва  чихала,  но  мало-помалу  мотор  заработал  ровно,  и  Макри
отправился на Правый берег в отель, где служил швейцаром.
   Маргарита и  Эмиль  знали  всех,  кто  живет  в  тупике.  Маргарита  была
владелицей домов на их стороне тупика; дома  напротив  ее  отец  потерял  за
несколько лет до смерти, и теперь там строят большое многоквартирное здание.
   Буэн вынул из кармана ключ. Хотя прошло уже три  года,  ему  все  так  же
недоставало кота, и почти каждое утро он  на  миг  застывал  перед  открытой
дверью, словно, по укоренившейся привычке, впуская животное в дом. На втором
этаже слышались шаги, в ванной журчала вода. Значит, можно открывать ставни.
Вскоре темнота па улице поредела,  свет  фонаря  стал  бледнее,  послышалось
хлопанье дверей и звуки шагов, удаляющихся в сторону улицы Санте.
   Утреннее одиночество и пустота не тяготили Эмиля. За свою жизнь он привык
совершать одни и те же действия в одни и те же часы. Конечно,  и  часы  у  и
действия менялись.  У  него  бывали  разные  периоды,  но  каждый  отличался
определенным ритмом, и Буэн старался не нарушать его.
   Сейчас было время - и теперь, и когда он работал на  стройке  -  красного
вина, краюхи хлеба и колбасы. Ею отец перед уходом на работу съедал  большую
миску супа, кусок  жареного  мяса  или  порцию  рагу  и  брал  с  собою  еще
что-нибудь, чтобы днем заморить червячка.
   Мать у Эмиля была низенькая, толстенькая. Он привык видеть ее за  стиркой
белья, которое она потом развешивала во дворе. Стиральных машин тогда еще не
было. А  впрочем,  даже  если  бы  они  и  существовали,  стиральная  машина
оказалась бы им не по карману. Да мама и не доверяла бы ей, как не  доверяла
любым электрическим приборам. Белье она  кипятила  в  огромном  оцинкованном
баке, и поскольку нуждалась в помощи мужа или сына, чтобы снять его с плиты,
кипячение приходилось начинать задолго до того, как они уходили на работу. А
еще бывали дни глаженья, вечера, посвященные штопке носков и  чистке  медной
посуды, так что вся неделя складывалась из сменяющих  друг  друга  картин  и
запахов.
   Забавно, но с возрастом Эмиль почти перестал ощущать запахи. Да  и  улицу
он теперь воспринимает иначе, не так, как раньше, когда все происходящее  на
ней казалось ему непрерывным, вечно меняющимся спектаклем. Тогда он  плыл  в
толпе, и у него было чувство, что он является частицей общности, участвует в
некоей симфонии, и каждая нота, каждое  цветовое  пятно,  каждое  дуновение,
жаркое ли, холодное ли, восхищали его.
   Эмиль не смог бы сказать, когда все  переменилось.  Наверно,  происходило
это постепенно и незаметно, по мере того как он старел. Он ведь не  замечал,
что стареет. И не чувствовал себя стариком. Более  того,  подумав  как-то  о
своем возрасте, удивился. Нет, он не стал ни мудрее, ни безразличнее. В  нем
сохранилось еще много ребяческого -  мысли,  жесты,  пристрастия  мальчишки,
каким он некогда был.
   На площади Сен-Жак Эмиль купил утреннюю  газету  и  за  завтраком  быстро
проглядел ее. Маргарита подолгу сидела  наверху  за  туалетом.  Четыре  года
назад, когда они еще разговаривали,  Эмиль  заметил,  что,  принимая  ванну,
опасно закрываться на задвижку: если ей вдруг станет плохо, никто об этом не
узнает. И даже теперь,  хотя  они  находились  в  состоянии  войны,  у  него
осталась привычка прислушиваться, как там дела в ванной. Это было  несложно,
потому  что  ванная  находилась  прямо  над  кухней.  Канализационный  стояк
проходил за буфетом, так что было слышно, когда ванна опорожнялась.
   Эмиль выпил два стакана вина; пил он из толстенного стакана, какие в ходу
в деревне. Третий он выпьет попозже, когда сходит за съестным.
   На часах было четверть восьмого. Эмилю казалось, что по утрам они  тикают
громче, чем днем. Кроме того, он давно обратил внимание, что тиканье  у  них
более частое, чем у часов  в  гостиной,  и  это  странно:  и  те,  и  другие
показывают одинаковое время.
   Спустившись в подвал, освещенный свисающей с потолка  тусклой  лампочкой,
Буэн выкурил первую за день дешевую итальянскую  сигару.  Потом  с  четверть
часа колол дрова:  он  покупал  кругляки,  они  обходились  гораздо  дешевле
колотых.
   Наложив корзину поленьев, он отнес ее  в  гостиную  и  занялся  требующим
кропотливого терпения делом - стал растапливать камин, а  заодно  слушал  по
портативному приемнику последние известия. В сущности,  они  его  ничуть  не
интересовали. Это была просто привычка, что-то вроде камешка, каким отмечают
дни. Эмиль услышал, как наверху Маргарита прошла в столовую, затем в  кухню.
На улице висел белесый туман, моросило.
   Эмилю не было необходимости следовать за женой: его продукты были закрыты
на ключ в шкафу. Сейчас Маргарита варит кофе. Она пьет кофе без кофеина, так
как убеждена, что у нее больное сердце. А может, для  нее  это  своеобразное
алиби, повод жаловаться и делать страдальческую физиономию?
   Обычно она выпивает чашечку кофе с молоком и съедает несколько  сухариков
с маслом, так что  после  завтрака  ей,  как  правило,  не  приходится  мыть
тарелку.
   Огонь  в  камине  понемножку  разгорался.  Хотя  по-настоящему   еще   не
развиднелось и на улице было сумрачно, Эмиль погасил в гостиной свет,  после
чего поднялся на второй этаж застелить постель. Делал  он  это  старательно,
тщательно разглаживая все складки на простынях, одеяле и пододеяльнике.
   У  Маргариты  было  время  пройти  по  лестнице.   Встречаясь,   они   не
здоровались, даже не смотрели друг на друга. Каждый шел своей дорогой и даже
искоса, даже украдкой не глядел на другого, кроме, пожалуй,  случаев,  когда
был уверен, что его не поймают на этом.
   Маргарита старела. Разумеется, когда они познакомились, она была  уже  не
молоденькой, а дамой в годах, излишне, может быть, хрупкой, хотя,  возможно,
такое впечатление возникало из-за ее манер. У нее была свежая розовая  кожа,
и свежесть эта еще  более  подчеркивалась  шелковистыми  седыми  волосами  и
постоянно ласковым, благожелательным выражением лица.
   Лавочники с улицы Сен-Жак восхищались ею и уважали. Она не принадлежала к
их среде. В этом квартале,  где  ее  отец  некогда  застроил  домами  тупик,
носящий его имя, Маргариту считали аристократкой.  Более  тридцати  лет  она
прожила с человеком такой же породы. Ее муж был музыкантом, артистом, первой
скрипкой в оркестре Оперы, и каждый вечер соседи видели, как он  выходит  из
дома во фраке и черной накидке; очень долго он не мог расстаться с привычкой
носить цилиндр. У него была точно такая  же  неопределенная  добрая  улыбка,
вежливость  -  такая  же  застенчивая,  но   в   то   же   время   чуть-чуть
снисходительная.
   - О это прекрасный преподаватель!  Один  из  его  учеников  в  этом  году
получил первую премию в консерватории...
   В ту пору тупик по многу часов подряд оглашали одни и те  же  музыкальные
фразы, разучиваемые на скрипке, а прекрасный преподаватель аккомпанировал им
на фортепьяно.
   Фортепьяно все так же продолжало стоять  в  углу  гостиной,  заставленное
фотографиями и безделушками. Маргарита играла на нем, пока  не  умер  первый
муж, но, возвратясь с похорон,  решила  никогда,  больше  не  прикасаться  к
инструменту. Поначалу Буэн настаивал, просил ее поиграть. Но она отвечала  с
ласковой непреклонностью:
   - Нет, Эмиль. Это его рояль. Это часть его жизни. Как-то раз Буэн  поднял
крышку и стал тыкать пальцем в клавиши из слоновой кости; Маргарита  тут  же
ворвалась в гостиную, возмущенная, не понимающая, как он осмелился на  такое
святотатство. Для нее рояль был частицей  первого  мужа.  Он  был  такой  же
священной реликвией, как запертая  в  шкафу  скрипка.  Да,  конечно,  теперь
другой мужчина спит в комнате, которую Фредерик Шармуа  делил  с  нею  более
тридцати лет. И этот мужчина моется в той же ванне. Первое время Маргарита и
Эмиль пытались даже вступить в интимные супружеские отношения.
   Ничего у них не вышло. Оба они были робки, обоих не  отпускало  ощущение,
что в их возрасте все то, что они так неловко пытались  проделать,  выглядит
нелепо, превращается в пародию. А может быть, Маргарита воспринимала это как
кощунство? Буэн и сейчас видит ее закрытые глаза, плотно  сжатые  губы.  Она
была покорна. Она ведь вышла замуж, и ее новый муж имеет право на  ее  тело.
Но оно оставалось напряженным, сопротивлялось.
   - Ну почему ты?.. Тебе же хочется.
   - А тебе?
   - Не знаю...
   Возможно, она тоже испытывала желание. И может быть, иной  раз  ночью  ей
снились радости, которые она некогда знала. Но в момент,  когда  нужно  было
отдаться, все ее существо восставало против этого.
   - Привыкнем...
   Они пытались много раз.
   - Я думал, ты меня любишь.
   - Я тебя правда люблю. Прости меня.
   - Что тебе мешает?
   Но она только повторяла:
   - Прости меня. Я не виновата.
   И на ресницах у нее дрожали слезы.
   Ничего так и не уладилось, напротив, пошло еще хуже.  Буэн  видел:  стоит
ему приблизиться к ореховой кровати, как Маргарита вся сжимается, взгляд  ее
становится жестким, почти ненавидящим.
   Он был самец, животное, думающее только о своих удовольствиях.  Маргарита
страдала даже от того, как он расхаживает  тяжелой  походкой  по  дому,  где
когда-то царили сдержанность и тонкость. Она не переносила запаха его сигар,
и с самого начала он выходил курить за дверь.
   А кот внушал ей прямо-таки суеверный ужас. С первых же дней он неотступно
смотрел на нее, словно пытаясь постичь, какое место она занимает в их  жизни
- его и хозяина. Порой он ходил по пятам за нею по всему дому, вверх и  вниз
по лестнице, и его золотистые загадочные глаза, казалось, все время задавали
ей этот вопрос. Спал кот в ногах у Буэна, но не засыпал  до  тех  пор,  пока
непонятное существо, лежащее на соседней кровати, окончательно не затихало.
   Хозяйством в ту пору занималась Маргарита.
   - Ты не пойдешь прогуляться?
   Она не любила, когда Буэн торчал дома во время уборки. Он надевал кепку и
отправлялся бродить по улицам, заходя иной раз очень  далеко;  размеренно  и
неторопливо шагая,  он  порой  добирался  по  набережным  до  квартала,  где
когда-то жил.
   Буэн не чувствовал себя ни счастливым, ни  несчастным.  Он  заглядывал  в
бистро,  выпивал  стаканчик  красного,  как  некогда  на  стройке  во  время
перерыва. Разница заключалась лишь в том, что  тогда  он  был  среди  людей,
похожих на него, покрытых так же, как он, пылью  или  грязью.  Они  говорили
громкими голосами, смеялись, чокались.
   - Алиса, моя очередь ставить. Налей-ка всем! Буэн долго работал  в  самом
центре города, когда соединяли бульвар Осман с  Большими  бульварами.  Потом
участвовал   в   реконструкции   внешних   бульваров,    сносил    старинные
оборонительные валы. И всюду отыскивался небольшой симпатичный бар, где люди
встречались по  несколько  раз  в  день.  Нередко  они  там  и  перекусывали
принесенными из дому припасами. Анжела, его первая жена, считала такую жизнь
совершенно нормальной. Детей у них не было, но они не пытались выяснить, кто
виноват - он или она.
   Анжела не была изысканной. Она была веселая, шумно веселая. Обожала кино.
Днем смотрела фильмы одна, вечером нередко просила Буэна сводить ее  еще  на
одну картину. По субботам они ходили на танцы. Летом в воскресенье  садились
в поезд и отправлялись куда-нибудь за город, там завтракали,  знакомились  с
какой-нибудь симпатичной парой, распивали с ними бутылочку-другую вина. Было
жарко. Они обливались потом. Купались в реке.  Анжела  плавать  не  умела  и
барахталась у берега.
   На обратном пути во рту был странный привкус - жаркого, которое они  ели,
вялых листьев,  речной  тины.  Голова  чуть-чуть  кружилась  -  наверно,  от
выпитого. Анжела держала Эмиля под руку, и чем ближе они подходили  к  дому,
тем тяжелей она повисала у него на руке:
   - Я так устала, прямо помираю. Ее забавляло, что она под хмельком.
   - Слушай, ноги у тебя не отваливаются?
   - Нет.
   - Спорим, что захочешь меня...
   - Может быть.
   - Я тоже хочу, только вот не знаю, не засну ли. Ну, если засну, тем  хуже
для тебя.
   Все было просто. Все шло легко, без трагедий. Случалось, что и  ужин  был
не готов, и кровать не застелена.
   - Представляешь, я почти весь день проспала. Но это ты виноват.  Если  бы
ты меня не промучил до двух часов...
   Маргарита сочла бы ее вульгарной. Да, Анжеле была  присуща  вульгарность,
та славная, здоровая вульгарность, какой отличался и сам Эмиль.
   - Скажи-ка, ты мне уже изменял?
   - Бывало.
   - И теперь бывает?
   - Время  от  времени,  если  подворачивается  случай.  На  стройке  вечно
крутятся разные девчонки.
   - А тебе не стыдно пользоваться этим?
   - Ни капли.
   - И тебе с ними так же приятно, как со мной?
   - Вовсе нет.
   - А почему?
   - Потому что тебя  я  люблю.  А  с  другой  это  все  равно  как  распить
бутылочку.
   - Знали бы они, что ты о них думаешь!
   - Не бойся, не огорчились бы. Бывает, мы передаем их друг другу.
   Кто знает, может, Анжела  тоже  изменяла  ему.  Буэн  не  исключал  такой
возможности, хотя и предпочитал не думать об этом. Дни  она  проводит  одна.
Ездит в центр, ходит по магазинам, но не ради покупок - на  них  у  нее  нет
денег,  а  просто  для  удовольствия.  Любая  афиша  кинофильма   может   ее
соблазнить, и Анжела усядется в темном зале. А какой мужчина  не  попытается
воспользоваться подвернувшимся случаем? Причем не только старички  -  у  них
это вроде болезни, но и молодые люди, у которых выдался свободный день.
   - А ты мне никогда не изменяла?
   - С чего это ты интересуешься?
   - С того, что ты задала мне такой же вопрос.
   - И ты воображаешь, что я отвечу так же, как ты? Ты не ревнив?
   - Может, да, а может, нет.
   - Да на кой мне это? Разве мне  недостаточно  тебя?  Разумеется,  это  не
ответ. И бывало, Буэн, насупив брови, размышлял на этот  счет,  хотя  нельзя
сказать, что подобная перспектива ужасала его. Может, да, а может, нет. Но в
любом случае Анжела была хорошей женой и делала все, что в ее  силах,  чтобы
он был счастлив.
   И он действительно был счастлив. Не испытывал  желания  что-либо  менять.
Жизнь, которую он вел, вполне  устраивала  его.  Впоследствии,  наверно,  он
купил бы автомобиль и по воскресеньям ездил бы с Анжелой за город на машине,
а не на поезде. Разве мог он предвидеть, что однажды осенью  автобус  собьет
его жену на бульваре Сен-Мишель, а уж тем более, что к выходу на  пенсию,  в
шестьдесят пять лет, он вторично женится на женщине почти того же  возраста,
что он сам.

***

   В десять Буэн завершал свою часть уборки.  Нет,  Маргарита  не  требовала
этого  от  него.  На  следующий  день  после   того,   как   они   перестали
разговаривать, он решил, что ничем не должен быть ей обязан. В  ту  пору  их
злость друг на друга  еще  не  остыла.  Иногда  они,  правда,  разговаривали
нормальным голосом, но каждый считал себя жертвой, а другого извергом.
   Сейчас Буэн почти с раздражением принялся за уборку гостиной, столовой  и
даже кухни, где, ползая на коленях, как  когда-то  делала  его  мать,  вымыл
каждую плитку пола мыльной водой. Дело в том, что пылесос у  них  был  всего
один, и приходилось ждать, пока он перестанет гудеть  в  спальне,  владениях
Маргариты; и лишь после этого можно было идти за ним. По справедливости, она
должна была бы спускать пылесос до середины лестницы.
   Раз в неделю Буэн натирал паркет  в  гостиной,  но  не  для  того,  чтобы
доставить удовольствие жене, а потому что ему нравился запах мастики.
   После этого начиналась комедия. Вот и сейчас настало ее  время.  Буэн  не
любил слова "комедия". Маргарита, должно  быть,  тоже.  Но,  интересно,  как
мысленно называла она то, что они разыгрывали каждое утро?  Слово  "комедия"
подразумевает веселье, и они - порознь - иногда испытывали его, но тщательно
скрывали это друг от друга. Со стороны их  действия  и  поведение  выглядели
скорей уж трагическими или карикатурными, чем комическими.
   Маргарита не забыла и про вчерашнюю комедию  с  градусником.  Когда  Буэн
поднялся за пылесосом, она опять держала его во рту. Как  всегда  по  утрам,
волосы  у  жены  были  повязаны  светло-синей  косынкой.  У  нее  и  вправду
нездоровый цвет лица. А может, это только кажется из-за  серого,  туманного,
дождливого утра? У тумана на улице тоже какой-то желтоватый оттенок...  Что,
если она и впрямь сляжет? До сих пор, несмотря на постоянные жалобы, она  ни
разу серьезно не болела. Буэн тоже. Похоже было, что они доживут до глубокой
старости.
   Сейчас они ждали - Маргарита на втором этаже, он внизу, - кто не выдержит
и выйдет первым. Буэн уже надел свой макинтош грязно-серого цвета и  галоши.
Кепка лежала рядом. Маргарита, видимо, тоже была  готова.  Вчера  он  первый
потерял терпение и вышел, пожав плечами.
   Сегодня она,  надо  полагать,  полностью  одетая,  с  зонтиком  в  руках,
прождала в комнате минут десять, но  наконец  спустилась  в  кухню  и  взяла
продуктовую сетку. У Буэна была своя, почти  в  точности  такая  же,  как  у
Маргариты. Когда дверь за женою захлопнулась, он тоже направился к выходу.
   Он видел, как, маленькая и хрупкая, она  семенит  по  тротуару,  неуклюже
переступает опухшими ногами через  лужи,  и  над  головой  у  нее  колышется
лиловый зонт.
   Маргарита знала, что он идет  следом.  В  иные  дни  сзади  шла  она,  но
расстояние  между   ними   никогда   не   бывало   слишком   большим;   Буэн
предусмотрительно старался шагать помедленней.
   Она повернула направо к  бульвару  Пор-Рояль  и  перешла  улицу  напротив
больницы Кошена, где во дворе стояли санитарные машины  и  с  деловым  видом
пробегали врачи в белых халатах.
   Чуть погодя они, держа дистанцию метров в  тридцать,  свернули  на  улицу
Сен-Жак. В лавках было полно покупателей.
   "Интересно, в бакалею она зайдет?" - подумал Буэн.
   В длинном сумрачном бакалейном магазине итальянца Росси продавались самые
разные продукты, в том числе кулинарные изделия вроде маленьких артишоков  в
масле, жареной рыбы под пикантным  соусом  и  крохотных,  с  большой  палец,
маринованных осьминогов, до которых Буэн был великий охотник.
   Ему нужно было купить сахар и  кофе.  Когда  он  вошел,  Маргарита,  водя
глазами по полкам, попросила дать ей спагетти  и  еще  три  банки  сардин  в
масле. Она сделала вид, будто не знает, что муж здесь. И дома,  и  на  людях
они не замечали друг друга, и торговцы привыкли, что приходят они вместе, но
при этом не то что не  разговаривают,  но  даже  взглядом  не  обмениваются.
Каждый покупает на себя. Тем не менее они следили друг  за  другом,  и  если
один брал что-нибудь более  дорогое  или  редкое,  второй  тут  же  старался
перещеголять его.
   - Мясные палочки есть?
   - Есть, свеженькие, утренние.
   - Будьте добры, четыре штуки.  Палочки  были  длинные  и  хорошо  набитые
фаршем. Надо полагать, Маргарита вздрогнула.
   - Пожалуйста, мне три ломтика пармской ветчины, - вступила она. -  Только
не очень толстые. Совершенно нет аппетита!
   Под пальто Маргарита надела шаль, словно плохо чувствовала себя и боялась
простыть. Да и выглядела она постаревшей, разбитой.
   - Прихворнули, госпожа Буэн?
   Обращаясь к Маргарите по фамилии, люди, как правило,  слегка  запинались.
Старики знали ее когда-то как мадмуазель Дуаз. В их глазах это  была  весьма
почтенная фамилия:  ведь  они  продавали  бисквиты  Дуаза,  галеты  Дуаза  и
французское деликатесное печенье  с  такой  же  маркой.  Еще  дед  Маргариты
построил кондитерскую фабрику, труба которой, украшенная белой  буквой  "Д",
до сих пор высится над улицей Пгасьер.
   Да и здесь на многих металлических коробках со  стеклянными  крышками,  в
которых хранятся к