с  сеновала  в  дом,  там
фигуряла,   обнаженная,   перед   большим   зеркалом   зеркального    шкафа,
рассматривала себя, внимательно при этом поглядывая на Дениса Ивановича - не
смеется ли, зараза городская? Нет, не смеется, с восторгом смотрит!..
     Неделю не отпускала она его от себя.
     Но,  как ни  тяни, пришла  пора прощаться.  Евдокия  Андреевна собирала
Дениса Ивановича  в  дорогу  так,  как собирают бабы  своих мужей  на войну:
тяжело,  молча,  хлопотливо,  бесслезно.  В  жар  кинет:  убьют,  убьют,  не
вернется! Холод  замкнет  сердце заранее  терпением и надеждой: не убьют, не
убьют, не хочу!
     Собрала. Присели на дорожку.
     - Ну... - сказал Денис Иванович.
     - До свидания, - буднично сказала Евдокия Андреевна, посматривая как бы
невольно  вокруг  себя  с  нетерпением  хозяйки,  которой  хочется  поскорей
выпроводить постояльца да навести в доме прежний порядок.
     Денис Иванович поднялся.
     - Уедешь - повешусь, - хрипло сказала Евдокия Андреевна.
     Денис Иванович сел.
     - Дурак, - сказала Евдокия Андреевна.  - Дурак или  глупый: кто ж бабам
верит? Если б из-за мужиков вешались, ни  одной бабы не  осталось  бы. Езжай
спокойно.
     Денис Иванович поднялся.
     -  Езжай,  а  я повешусь,  -  тихо, почти  неслышно произнесла  Евдокия
Андреевна.
     Денис Иванович сел.
     - Уходи, дубина непонятливая! - закричала Евдокия Андреевна. - Ничего в
жизни не понимаешь! Я на испуг  тебя беру, использую характер  твой!  Шантаж
называется,  видел кино?  - когда пугают сделать,  а не делают! Пугаю  тебя,
чтобы ты остался, а ты не верь, уезжай, ничего я с собой не сделаю!
     - Правда? - спросил Денис Иванович.
     - Ой, да правда, правда, проваливай ты!
     Но  Денис Иванович не поверил,  остался.  Сказал, что торопиться,  мол,
некуда.  Замучила  городская   суета,   почему  не  отдохнуть,   если   есть
возможность?
     И ласкал Евдокию Андреевну, ласкал и от души, и для того, чтобы бросила
она  свои мысли и хотела бы жить. Но чем ласковей были его ласки, тем меньше
хотела жить Евдокия Андреевна - без него. И однажды утром сказала:
     - Или ты сегодня уедешь - или не уедешь отсюда никогда.
     Денис Иванович посмотрел  в  ее  юные зеленые глаза и вспомнил недавний
свой сон: будто стоит над ним Евдокия, обнаженная и прекрасная, и наставляет
на него  вилы,  целясь  в  шею,  волосы  густые  растрепаны,  рот  перекошен
страданьем, Денис Иванович - во сне  - говорит: что ты, чуднЋая какая, разве
этими вилами можно? - ты ими и в навоз тычешь, и в прочую пакость, заражение
крови будет! Ничего не будет, безнадежно  и страшно  ответила Евдокия. Денис
Иванович испугался, услышал собственный стон  и проснулся: Евдокия Андреевна
склонилась над ним,  спрашивая  тревожно:  что  такое? что  такое?  а  потом
обхватила его  голову,  будто  детскую,  стала  качать и приговаривать: нет,
миленький, нет, нет, нет, - непонятно, к чему относилось это "нет",  которое
и матери своим детям говорят, отгоняя их ночные страхи: нет, нет, нет!
     Денис Иванович  уехал и больше никогда там не  появлялся. Он не встречи
боялся с ней, он боялся узнать то, о чем боялся узнать.
     Гастроли же продолжал.
     Тут  и  возник  как  раз  Дима Гульченко, взялся  сопровождать его -  и
оказался  неожиданным препятствием, сказав Денису  Ивановичу уважительно, но
сурово, что  тот не  имеет  права  унижать  себя халтурой, тратить  время на
бесполезное, хоть и благородное дело. Надо беречь себя.
     Денис Иванович послушался.
     Он  стал давать платные уроки. Дима и  тут  не преминул  высказать свое
неодобрительное  мнение,  но, правда,  в  более  мягкой форме:  ученики,  по
крайней мере в  большинстве  своем,  были преданы музыке и, главное, считали
Дениса  Ивановича  лучшим  музыкантом  на  свете.  Да  и  плата  была  почти
символическая, вследствие  чего в доме Дениса Ивановича  не  имелось никаких
запасов, кроме чая. Чай у него был всегда - и в большом количестве, он и сам
покупал,  и  гости  приносили,  зная  его  любовь  к  хорошему  чаю  и  тоже
пристрастившись   выпивать  за  ночь   по   двенадцать-пятнадцать   стаканов
душистого, свежезаваренного  и, само собой, без сахара, потому что с сахаром
и воду можно пить, чай же сахаром не портят!
     Влюбленный   в   учителя,  Дима  сожалел,  что   никто  из  центральных
(московских  или  питерских)  людей, понимающих в гитарной музыке, не слышал
искусства Дениса  Ивановича. Печенегин ведь никогда не стремился участвовать
ни  в каких  конкурсах, не  ездил, как другие,  в Москву  в поисках  связей,
довольствовался тем, что есть.
     Однажды  в  Саратов явился некий музыковед  -  принесла  его  нелегкая,
принесла  его бескормица, надеялся  он  завлечь публику  эффектным названием
своей лекции:  "Гитара  от Паганини  до The Beatles".  Народ, тем  не менее,
кой-какой собрался, рассчитывая послушать записи чего-нибудь интересного. Но
записей оказалось  мало - да к тому же на дряхлом магнитофоне, на заезженных
пленках,  сама  лекция  была  скучной,  раздраженный   гость  вскоре  бросил
рассуждать  о  музыке  и начал рассказывать о личных знакомствах  с великими
гитаристами и, вдобавок, с Володей Высоцким, которого именно он, собственно,
и  выучил играть на гитаре, поскольку жили они в детстве почти  в одном доме
на соседних улицах. Через час недовольная публика разошлась, а Дима, конечно
же присутствовавший здесь, подошел  к музыковеду  и спросил, не  хочет ли он
послушать прекрасного гитариста  - такого, какого он никогда еще не  слышал.
Музыковед  с усталым озлоблением сказал,  что всех прекрасных гитаристов  он
слышал, а если где-то  есть гитарист, о котором он не слышал, значит, это не
прекрасный гитарист. Дима, поступясь принципами, сказал, что на улице сыро и
холодно (была поздняя осень), а у  него вот есть бутылочка водки - не угодно
ли? Музыковеду оказалось угодно, и после этого его  было легче  уговорить  и
отвести  к Денису  Ивановичу  под видом  одного  своего знакомого. Вечер шел
своим  чередом - пили чай, балагурили, потом играл кто-то из учеников, потом
сам  Денис Иванович взялся за гитару.  В  этот вечер он  играл очень хорошо,
Дима  радовался  за  него  и  посматривал  на  музыковеда.  Лицо  того  было
непроницаемо. Водка была  выпита.  Ему хотелось в  гостиницу, а потом скорее
домой, к  старенькой доброй маме, домой,  прочь из  этого идиотского города,
где  люди  свою серую  провинциальную  жизнь считают  настоящей  жизнью - за
неимением понятия о действительно настоящей жизни, где тужатся изо всех сил,
изображая   культурные  потребности  -  на   гитарах  вот  играют,   и  даже
классический, бляха-муха, репертуар!..
     - Вам понравилось?  - спросил  Дима, когда они вышли в полночь из  дома
Печенегина.
     -  Любительщина,  -  кратко  сказал  музыковед.  -  Проводите  меня  до
гостиницы. Это недалеко?
     Дима молча проводил  его до гостиницы  и  только  тут дал  волю  своему
гневу.
     - Что вы со мной сделали, я ведь никого никогда не бил! - сказал он  со
вздохом и начал быстро и довольно сноровисто стучать костистыми кулачками по
лицу  музыковеда.  А  тот,  сперва  растерявшийся  от  неожиданности,  вдруг
отпихнул от себя  Диму  одной рукой, а второй отвесил  такой удар,  что Дима
слетел с ног. Поднялся - и получил вторичное угощение. Поднялся -  и  третий
сокрушительный удар повалил его надолго.
     Знать бы ему, что музыковед в молодости был боксером-легковесом и дошел
даже  до чемпионата Москвы, а в  чемпионате  до полуфинала  -  и  если б  не
поскользнулся  в ответственный момент  и противник  этим  не воспользовался,
отправив его в нокаут, кто знает, как бы сложилась его судьба...
     Очнувшись, Дима отправился домой. Он не разуверился в Денисе Ивановиче.
Он продолжал считать его великим гитаристом.
     Но к  большому человеку - большие  и требования, считал он.  Никогда  и
никому он  не давал советов, никогда не  вмешивался  в чужую жизнь, но здесь
было особенное  - Денис Иванович настолько  вошел  в него, что  стал как  бы
частью Димы, а к себе Дима относился строго. Нет, конечно, умея  восхищаться
многим в  окружающем мире, он, случалось, восхищался и собой. Лежит, бывало,
в  ванне, поднимает руки или  ноги,  рассматривает  их:  дивны дела природы,
сотворившей эти мудрые чудеса! Неосознаваемый, неуловимый посыл из мозга - и
поднялась  рука, мгновенная,  в  долю  секунды  команда  - и сжались пальцы,
разжались пальцы. Но вот сам мозг,  при всей его потрясающей удивительности,
все  ж  несовершенен.  Он ведь  -  это  доказано! - способен  выучить  любой
иностранный  язык  за три дня - однако  ленится, не  умеет себя напрягать  и
расходовать.  В  нем  таятся  величайшие  художественные фантазии,  вот-вот,
кажется,  гениальный  всплеск  выльется в нечто осязаемое,  Дима бросается к
бумаге, пишет  стихотворение  или рассказ  - получается пошлость и глупость.
Тело,  право  же,  совершенней.  Отношение  к  частям тела у Димы  настолько
своеобразное, что он постоянно боится осквернения, моет руки по двадцать раз
на  дню, меняет белье два раза в день, - а  любя свою одноклассницу  или вот
теперь  Эльвиру  Нагель,  он   даже  представить  не  может,  что  его  тело
соприкоснется  с  телом  чужим,  пусть  тоже  божественным, но  -  для  себя
божественным,  а  для  тела Димы -  чужим, при  этом  он понимает  природное
предназначение плоти в  ее крайних проявлениях, но оставляет и тут  за собой
право быть неправым.
     Другие же пусть живут как хотят.
     Только не Денис Иванович.
     - Вы ведь - чистейший человек, - сказал Дима  однажды Денису Ивановичу,
стесняясь, переживая  потрясение оттого,  что осмеливается  так  говорить  с
Учителем,  -  значит,  вы во всем  должны быть чистым.  А  вы  допускаете...
какие-то странные поступки. И эта, которая... И эта...
     Он не называл имен, но Денис Иванович его понял.
     - Что ж в этом такого нечистого? - улыбаясь, спросил он.
     - Будто сами не понимаете, - сказал Дима.
     - Я-то  все  понимаю, - грустно сказал Денис Иванович.  -  Другие  - не
понимают.
     - Вот вы умрете, -  обрисовал перспективу Дима. -  Люди оценят, кто  от
них ушел. Они захотят узнать о вас как можно больше. Я буду писать мемуары о
вас. Я должен буду писать чистую правду. И что прикажете делать с некоторыми
фактами? Обойти их молчанием?
     - Пиши, как было, - разрешил Печенегин. - Только никому твои мемуары не
понадобятся. Славный ты малый...
     -  Это  отнимает  у  вас  время.  Вы должны заниматься  музыкой. Только
музыкой, понимаете? Это ваша судьба. Это - дар Божий.
     - Иногда я прошу Бога, чтобы  он отнял у меня этот  дар. Мука одна, - с
неожиданной серьезностью промолвил Денис Иванович.
     Поняв,  что  разговор  не получился,  Дима  решил подступить  с  другой
стороны, хоть и тяжело ему это было. Он решил поговорить  с Эльвирой Нагель.
Он  решил это давно, но никак не  найдет  повода.  А может,  поговорить и  с
бывшей  женой Дениса  Ивановича,  которая приходит  к нему, но почему-то  не
возвращается насовсем, и еще поговорить с той женщиной, которую Дима никогда
не видел, но знает о ней.
     ...Дима лежал в то утро, накануне той ночи, плакал, слушая музыку, - но
почувствовал, что плачет скорее  по привычке - и музыку  слышит плохо сквозь
какие-то свои смутные мысли.
     Он встал, выключил магнитофон, подошел к окну.
     Нет, не будет  он  говорить  ни с Эльвирой  Нагель, ни с  бывшей  женой
Печенегина, ни  с той женщиной, которую он никогда не видел, зная  о ней. Не
это его тревожит и мучает. Другое его мучает и тревожит - без муки, впрочем,
и тревоги: в  результате  любви  к  Эльвире  или  в результате  иных  причин
произошло странное и плохое. Он  перестал восхищаться миром вещей, звуков  и
слов. Он даже не сразу заметил это.
     Вот он  смотрит за окно. Там человек вышел из подъезда с  сумкой и идет
куда-то.  Раньше Дима  смотрел бы на этого человека остро и осмысленно: идет
один из  нас, но особенный, несет свой мир  в  себе, идет, переставляя Божий
дар  - ноги, не чувствуя, бедный,  радости от одного хотя бы  этого, идет по
делам, которые ему кажутся обыденными и мелкими, для Димы же они значительны
и  таинственны  уже  в силу того,  что он  ничего о них  не  знает  и  волен
вообразить и подарить  этому  человеку  хоть кругосветное  путешествие, хоть
полет в космос, идет он,  купаемый  теплом лета,  пересекает улицу, перенося
собою свое прошлое, настоящее и будущее - в  другое пространство; вот солнце
осветило его  ярко,  а  вот тень его осенила... счастье ему жить, прекрасен,
хорош он!..
     Но так Дима смотрел бы на него - раньше.
     Сейчас  же он уставился  из  окна  уныло  на  мужика  лет  пятидесяти с
хозяйственной сумкой  и  пресно  думает:  вот  идет  мужик  лет пятидесяти с
хозяйственной сумкой.
     И больше - ничего не думает.
     Что же случилось - и давно ли?
     Недавно случилось.
     Может, это  он  сидел, смотрел и слушал игру Дениса  Ивановича,  глянул
мимолетно на  Эльвиру - и вдруг  ум  его, как в обморок,  упал,  наоборот, в
беспощадную  ясность. Печенегин  мужчина,  Эльвира  женщина.  Вот  и все.  У
Печенегина есть мужское, у Эльвиры женское. Дима хочет Эльвириного женского,
утратив  вдруг  брезгливость.  А  то, что Печенегин гитарист, стало  в  этот
момент совершенно несущественно. Да и хороший ли гитарист?  Дима прислушался
и  услышал в  пальцах Дениса  Ивановича  всего  лишь  любительскую ловкость.
Иногда - проблески вдохновенья, но вот теряется или неоправданно убыстряется
ритм, вот пальцы нечетко фиксируют  струны, звуки подплывают - любительщина,
прав был заезжий музыковед, прав!
     Так, стоя в то утро у окна и вспоминая, думал Дима - и ждал потрясения,
но потрясения не было.  Напротив, было чувство, что он долго болел, а теперь
выздоровел,  у него  что-то со зрением и  слухом было, а теперь со зрением и
слухом  все  нормально. Вон прошел мужик с хозяйственной  сумкой  - и ничего
более.
     А вон  машина  проехала  -  и ничего более.  У  Эльвиры  есть  женское,
которого  он,  Дима,  просто  и  властно  хочет, - и ничего  более. А Дениса
Ивановича он уничтожил в себе как человека.
     В  нетерпенье  Дима вышел из дома. Он направился к тому месту,  которое
всегда  и   безотказно   приводило  его   в  состояние  почти  наркотической
созерцательности,  он мог часами  там  быть.  Это место - на берегу  пруда в
старом городском парке. Плакучая ива склонилась над водой. И, если забраться
под ветви, оказавшись скрытым от всех, и глядеть, как вода отражает листья и
узорное сквозь них  небо, если видеть, как  рябь  воды и колыханье ветвей  и
листьев  ежемгновенно  меняют картину,  -  возникает восторг вечности;  хоть
бросься в эту  воду  навсегда, потому  что  лучшего  ничего представить  уже
нельзя (этого желания  Дима боялся  и  больше трех-четырех часов под ивой не
сидел, уходил, когда был уже на грани).
     И  вот он побежал к своей иве, сел под нее, увидел отраженье  листьев и
неба - и - ничего!
     Гораздо  больше  его  интересовало  то, что происходило  в  прогулочной
лодке, выплывшей из протоки.  Парень  раскачивал лодку,  а девушка визжала и
кричала:
     -  Перестань! Серый,  перестань!  Серый, перестань!  Серый,  перестань!
Серый, перестань! Серый, перестань! Серый, перестань!
     Раз  двадцать  просила она  своего Серого,  вцепившись  в борта  лодки,
наконец тот  насытился  милым  страхом подружки  и  сел  за весла,  и  лодка
проплыла мимо, близко. Парень был глупоглаз,  девушка  такая же, но  мила, и
сняла  от жары  маечку,  оставшись в купальном лифчике,  и  плоть ее двойная
бунтовала  против материи  одежды, желая ласки  воздуха,  ветра - и,  может,
пальцев.  Его, Димы,  пальцев, - почему  бы и нет? Ах, хорошо  бы утоп  этот
парень. Навсегда, насмерть. А она выплыла бы сюда, под  иву,  и Дима не стал
бы утешать ее, он схватил бы ее и сказал просто: АОУОА!
     -  Аоуоа!  -  гортанно  ответила  бы  девушка,   заранее  содрогаясь  в
конвульсиях.
     А потом и ее утопить.
     Я люблю топить людей, подумал Дима, с радостью найдя в себе новый повод
для восторга и привычной для него душевной постоянной наполненности.
     Ему опять есть чем  жить - ведь он же не может, как другие, жить просто
так, пустым или полупустым. И вот он опять полон!
     Дима встал, сплюнул в  воду и огляделся,  словно проверяя, видел ли его
кто-нибудь, - хотя он ничего предосудительного не совершил еще.

2

     Сестра его, пятнадцатилетняя ОЛЯ ГУЛЬЧЕНКО, бродя по комнатам в то утро
накануне  той ночи, тоже думала о  Денисе Ивановиче Печенегине.  Она думала,
что  редко  ей  приходилось  видеть такого  безобразного  старика. Ведь  он,
конечно, старик,  ему сорок  три  года! Сорок три! Вот ей сейчас пятнадцать.
Она проживет столько же - ей будет  тридцать,  и еще  столько  - будет сорок
пять,  то  есть  две жизни  еще  проживет  -  и  окажется  лишь  чуть старше
теперешнего Дениса Ивановича, который, впрочем,  умрет к  тому  времени. Оля
очень аккуратная  девочка. Она  любит, чтобы все  было аккуратно. А у Дениса
Ивановича двух зубов уже нет, это видно, когда он улыбается.  Правда, улыбка
у него хорошая и отсутствие  зубов заметно,  только если приглядываться.  Но
все равно, разве это  аккуратно? Хотя - сорок три года, как  тут не остаться
без  зубов!.. А в  девятнадцатом веке и  в  пятьдесят лет  женились. Повесть
Пушкина  "Дубровский".  Малолетнюю  девушку  выдают  как  раз  за  какого-то
пятидесятилетнего  князя, не помню фамилии. Дубровский хотел  ее выручить, а
она сказала: нет, я другому  отдана  и буду век  ему верна! Дура, конечно. И
зря Пушкин не написал, что было дальше. А вот если бы: свадьба, старый князь
тянет к  невесте синие свои губы (и зубов половины  нету!), и вдруг  молодой
человек, брюнет, не  обязательно  Дубровский, а такой,  как Андрей  Андреев,
высокий,  широкоплечий,  но не  он,  не  Андрей  Андреев,  а  еще  лучше,  -
опрокидывает  стол, хватает меня  в охапку, несет  в  сани, закрывает шубой.
"Кто вы?" -  "Я твоя судьба!"  ...Нет, больше  я  туда ни ногой, скучно там.
Беззубый  Денис  Иванович...  И вообще... Пусть  Димка  ходит.  Димка  хочет
Эльвиру. Да, да, не надо мне про любовь, пожили на свете, знаем, - все хотят
голой кожи,  притискиваться  к ней,  кусать  ее,  захватывать  ее в  горсти,
царапать  ногтями...  У  него  только  пальцы  красивые.  И  больше  ничего.
Интересно смотреть, как играет. Именно смотреть - потому что послушать можно
что  и  получше. У брата записи. Вон лежит, плачет. Шизофреник. Боже ты мой,
как  хочется...  как  хочется...  горячей  ванны...  Вот - вода. Зеленоватая
почему-то. Вода не  имеет цвета:  уроки химии.  Очень  даже имеет.  Это цвет
бесцветности.  Разве  не цвет?  Потому  что  в  принципе невозможны  вещи  и
предметы без цвета, без запаха или вкуса - без чего-нибудь, что позволяет их
различить.  А  то,  чего нельзя различить, этого  нет. Но  вот горячая  вода
обволакивает,  а вместе с нею обволакивает как раз  что-то такое,  чего нет.
Кусать, гладить, холодно гладить, как лед  - горячий,  -  разглаживать кожу,
гладкую,  как кожа, грудь, округлую, как грудь, живот, упругий, как живот...
Животное. Рыбы -  животные?  Они живут  в  воде. От  слова -  живут? Значит,
животные - это все, кто живут. Нет, но растения тоже живут. Но по-своему. Он
меня любит - по-своему. Значит - не любит. Но хотя бы по-своему. А о ком это
я?  Бывают же такие уродливые люди.  Даже противно.  Сегодня же приду:  нет,
Денис Иванович, я уроков у вас брать больше не буду! Из-за чего? Из-за ваших
зубов. У вас  их нет,  а  вы все время скалитесь, меня  это  раздражает. Мне
хочется сказать вам, что у вас пахнет изо рта. Воняет. И пусть это  не так -
но  мне хочется это сказать вам  в ваше  лицо, в  вашу  улыбку!  Это,  Денис
Иванович,  какое-то уже нестерпимое  желание, я с  ним уже бороться не могу.
Каждый раз  оно сильнее. И если я не брошу занятий, я обязательно завтра