главное, уж если вонюч  и грязен - то и не строй из себя, а если хитер, если
ловчишь -  делай это красиво, свободно, легко. Был бы он поэт, то не мучался
бы долго, а, подумав  с вдохновением, сказал бы: "Уж если ад, так пусть  тут
будет ад, а если рай... но не бывает рая!" (Н. Гумилев). И стало б ему легче
-  положим, хоть  и временно,  для  новой  поэтической муки, но  -  хотя  бы
временно!..
     Тот день,  когда Клекотов  впервые  попал на  улицу  Ульяновскую к дому
номер тридцать три, был для него обычным.
     Была осень.
     Утром у Клекотова  болела  голова. Может быть, от выпитых накануне трех
бутылок пива.  Но слишком мало, чтоб  болеть голове. Значит, несвежее  пиво.
Обычное дело. Отрава. И питье, и еда - все отрава. Клекотов выпил чаю - кофе
не любил за запах и  черноту, сроду не видно  ничего в стакане, в отличие от
честной прозрачности чая. Потом смочил голову холодной водой - не полегчало,
так и ломит темечко. Таблеток же Клекотов никогда ни  от чего не пил, исходя
из принципа, что таблетками одно лечишь - другое калечишь. Поболит - пройдет
рано или поздно.
     Спускаясь по лестнице в подъезде, Клекотов встретил соседа  с собакой -
коккер-спаниелем,  сосед  поздоровался с ним, а Клекотов поленился, он знал,
что сосед, сучье вымя, интеллигентское отродье, его  не любит и  здоровается
даже не из вежливости, а так, на всякий случай - поскольку как ни храбры  на
вид интеллигенты, но осторожны, это у них в крови - надолго.
     Да и коккер его лопоухий раздражал. Балованная собака - и для баловства
заведена. Коккер для охоты нужен. Для баловства заведи болонку, а с коккером
иди  охоться  на птицу, на грызуна. Да где  тебе, тонкошеему!.. Коккер - для
охоты, а  для  охраны  и дружбы  лучше всего - немецкая  овчарка. Лет десять
назад  Клекотов  завел  себе немецкую  овчарку-кобеля,  потому что  все-таки
грустновато было одному в  квартире. Он  купил  книгу про дрессировку и стал
проходить  с псом,  едва  он  достиг  девяти  месяцев,  курс  ЗКС,  то  есть
защитно-караульной  службы. Но тот слушался команд плохо, Клекотов сердился,
думая, что ему  подсунули бракованного  щенка.  Однако  он читал в  книге  о
неизмеримой преданности собак - и надеялся хоть этим  утешиться. Придешь  со
службы, а он,  сукин сын, лает от радости, прыгает вокруг  тебя и колотит об
пол  толстым хвостом. (Может  быть, подсознательно, не  размышляя  об  этом,
Клекотов хотел полюбить собаку, чтобы через нее полюбить людей?) Но Мухтар и
тут оказался с  изъяном. Клекотов уже и ключом в замке ковыряет, и войдет, и
разуется,  уже и в комнате  -  и  тогда  только  Мухтар  изволит  подняться,
потянется со сна, подойдет на полшага, шевельнет пару раз хвостом - и  опять
валится,  как колода. Клекотов пнет его раздраженно, а Мухтар вдруг  оскалит
клыки и тихо зарычит. Как не родной, гад! - думает с обидой Клекотов. Иногда
и жрать ему не даст в наказание. А Мухтар, будто в  ответ,  набедокурит:  на
вечерней прогулке или  нагадит  прямо посреди  детской  песочницы  под крики
соседок-старух, или  стремглав настигнет,  цапнет  и тут же  сожрет кошку  -
опять же под  крики тех,  кому  эта кошка принадлежала... Клекотов  уже  и с
поводка его перестал спускать, и намордник надевал.
     Однажды Мухтар его обидел всерьез. Клекотов,  назначенный  на  вечернее
дежурство, зашел домой, чтобы выгулять его быстренько,  - и  вывел на улицу,
не снимая  с  себя  формы. Навстречу  попались  два  парня, под  хмельком, с
кобелем  -  азиатской  овчаркой. Азиат,  как известно,  если  это правильный
азиат, на человека не  бросится, он даже и внимания не обращает на того, кто
ведет собаку  - ему саму собаку подавай на  клык.  Клекотов ясно видел,  как
один из парней,  что-то ехидно  сказав  товарищу относительно мента с вшивым
кобелем, подпихнул азиата под зад,  тот рванул, а парень будто бы растерялся
и выпустил поводок. Азиат полетел  на  Мухтара, Клекотов быстро снял  с него
намордник,  спустил  с  поводка,  но Мухтар,  поджав  хвост  и  оглядываясь,
припустил  от азиата во  все лопатки, тот  догнал,  сшиб, Мухтар  покатился,
завизжал по-щенячьи - азиат остановился, подчиняясь окрику хозяина, поплелся
обратно.  Хозяин  ругал  его, а сам  трепал по  холке:  молодец,  молодец...
Клекотов вытащил свой табельный пистолет и  пристрелил азиата. "Ты  что?"  -
заорал парень, весь затрясшись, упав на собаку, чуть не рыдая.
     - Он бешеный, - спокойно объяснил Клекотов.
     Своего же Мухтара взял на поводок, отвез за город - и там расстрелял на
пустыре за трусость и никчемность.
     То  есть, кто  понимает, он расстрелял  свой  последний  шанс  полюбить
кого-нибудь. Хотя мы о любви бросили говорить уже... Неважно!
     Итак, Клекотов начал утро с головной болью.
     К обеду немного отпустило.
     Повеселевший Клекотов зашел в частно-кооперативное кафе "Традиция", где
поел блинов.  Там у него была баба. Она давала близость Клекотову, хотя сама
понять своей привязанности к нему не могла.
     -  Не  умывался,  что  ли?  -  спрашивала она  в полусумраке подсобного
помещения, где хранилась в мешках мука для блинов, сахар и прочее.
     - А что?
     - Да вон глаза у тебя гноятся, как у котенка паршивого.
     - От пыли. Я пыль не переношу. Аллергия.
     - Ну, и вытер бы. С женщиной дело имеешь.
     - Ты - женщина?
     - А кто ж? - хвалилась баба. - Женщина!
     - ... ты с ушами и больше ничего.
     - Ишь ты, еще ругается! Приди, приди еще!
     - И приду, - отвечал Клекотов с безразличием.
     ... Как он нес службу после обеда и какие мелкие случаи случились с ним
- во-первых, неинтересно, а-во вторых, не имеет никакого  отношения к нашему
рассказу, как,  впрочем, может быть, и все,  что  было  сказано о  Клекотове
выше, но и сам Клекотов нам не менее важен, чем рассказ.
     Отслужив положенное время, он пошел домой.
     Поужинал, почитал газету, посмотрел телевизор и лег спать.
     Не спалось.
     С ним случалось это все чаще.
     И не понять - с чего бы? Лежит, таращит глаза в темноту и думает: в чем
дело?  Если б меня  что-то тревожило,  если  б у меня что-то болело,  а ведь
ничто меня  не тревожит и ничего у меня не болит. Только вот скучно как-то -
но  от скуки  как раз  хорошо засыпают, на  то она  и скука,  чтобы  лечь да
поспать.
     Пролежав  неподвижно час, другой, Клекотов  встал и сделал то, что и до
этого делал не раз:  облачился  в свою милицейскую  форму и пошел  на  улицы
нести  дежурство  - никем  не  санкционированное,  а просто так -  для себя.
Впрочем, даже  и не нести дежурство, а - ходить,  коротая ночь.  Но если при
этом встретится нечто криминальное, тогда конечно... Недаром в его послужном
списке  есть  и пресечение  ограбления  магазина,  и обезоруживание  пьяного
дебошира, переколошматившего всю свою семью и  выскочившего на  улицу, чтобы
прилюдно (это в глухую-то ночь) застрелиться из охотничьего ружья, но увидел
милиционера,   обрадовался,   стал   стрелять   по   милиционеру.   Клекотов
хладнокровно  прятался  за гаражами,  переждал  несколько  выстрелов,  потом
выглянул и увидел, что человек с ружьем шарит по карманам: заряды кончились.
Тогда быстрым  марш-броском Клекотов подбежал  к  нему, отнял ружье, обломал
его об  дурака,  а  самого дурака  свел в  ближайшее отделение...  А однажды
опознал  преступника-рецидивиста,   фотографии   которого   расклеены   были
повсеместно.  Клекотов, не  обнаруживая  себя, грамотно вел  преступника  по
улицам, тот взял машину, Клекотов тоже остановил частника.  Частник, правда,
хотел объехать полуночного шалого мента, но Клекотов чуть не под колеса  ему
бросился,  сел  и  приказал  следовать  за впереди идущей  машиной.  Частник
побледнел и преисполнился. Они на отдаленье проводили машину на окраину -  в
Комсомольский  поселок, преступник, матерый  рецидивист, не обратил внимания
на погоню только  потому, что, как впоследствии выяснилось, обкурился анаши.
Там, в Комсомольском поселке,  Клекотов  и взял его: он  быстро  поменялся с
частником одеждой,  догнал рецидивиста, крикнул пьяным  голосом: "Мужик, дай
закурить!" Рецидивист  послал  его, не останавливаясь. "Козел!" -  прицельно
оскорбил его  Клекотов.  Рецидивист мгновенно  дал задний ход, направился  к
Клекотову, чтоб убить его за страшное оскорбление, но не  успел  сообразить,
что к чему, как  был схвачен, связан по рукам и ногам  и размышлял,  лежа на
земле, о своей  незадаче,  а  Клекотов безуспешно  искал  среди однообразных
девятиэтажек поселка  исправный  телефон-автомат, чтобы  вызвать  патрульную
машину. Телефона не нашел, так и отвез рецидивиста на частнике.
     Короче  говоря,  однажды  осенью,  около  двух   часов  ночи,  Клекотов
прогуливался по улице Ульяновской и во дворе дома номер тридцать три услышал
разговоры, смех, пение. В ту ночь  кто-то из друзей Дениса Ивановича отмечал
день рождения и было несколько веселее и звучнее, чем обычно.
     Клекотов постучал по калитке.
     Появился человек  обычного  вида. Не  алкаш, не поднадзорная  личность,
Клекотов определил это с первого взгляда.
     -  Вам известно,  что после  одиннадцати  вечера  шуметь  запрещено?  -
спросил Клекотов.
     - Нет, - ответил Денис Иванович.  - Да мы и не шумим. Так, потихонечку.
Соседи  никогда еще  не  жаловались, да  и кому жаловаться, с  одной стороны
старушка глухая, с другой дом брошенный, разваленный. Пусто вокруг.
     -  Мало ли. Порядок для всех один, - сказал Клекотов, с тоской глядя на
Печенегина  и думая, какой  интерес для него  может  быть не спать по ночам,
сидеть с кем-то там, болтать разговоры.
     Как скучно все это, Господи! Все  людское  - скучно, а другого Клекотов
ничего  не  знал. Может,  он любил  бы лошадей:  недаром  же с такой  охотой
отправлялся на дежурство на  ипподром, когда там бывали скачки  или бега; он
даже немного разбирался  в тонкостях этого спорта, хотя никогда не увлекался
тотализатором,  он  немного  понимал  в лошадях и даже  один  раз  зашел  на
конюшню,  вдохнул  необыкновенной  прелести  запах  - и  тут  же  его обидел
какой-то человек, сказав: "Мент на конюшне - плохая примета!"
     Нет, это  даже  хорошо,  что  так вышло. А то привязался бы  к лошадям,
зачастил  бы  на  конюшню,  какая-нибудь  лошадь  особенно  пришлась  бы  по
сердцу...  -  нет,   не  хотелось  уже  ничего  этого,  подальше  от  этого,
подальше...
     - А вы заходите, - пригласил Печенегин.
     Его  взгляд  и  тон  голоса удивили Клекотова.  Он  привык,  что  любой
человек, кто бы  он  ни был,  с милиционером разговаривает не совсем обычно.
Как  именно  - этого Клекотов никогда  не  сумел  бы  выразить. Но - не  так
как-то. Печенегин же говорил  с ним,  будто  не  видел формы,  будто  вообще
Клекотов был его приятель.
     - Заходите,  заходите,  -  приглашал  Печенегин  без подхалимства,  без
напряжения - словно Клекотов  ему по-человечески понравился и он очень хочет
его к себе залучить.
     Клекотов вошел.
     Он  увидел  в саду  разношерстную  компанию.  Кто  поздоровался  с  ним
мимоходом,  кто-то  вовсе  внимания  не  обратил, обошлись  и  без церемонии
знакомства, просто пододвинули Клекотову табуреточку и налили стакан вина.
     Никогда Клекотов не пил на службе.
     И он хотел отказаться с достоинством.
     - Извините,  -  произнес  он, взяв  стакан,  но  тут же  собираясь  его
вернуть, - извините...
     На него шикнули: слушали паренька, играющего на гитаре.
     Стал слушать и Клекотов.
     Ему не раз уж в новейшие времена доводилось слушать живую музыку: с тех
пор, как расплодились не  только простые нищие, но и те, кто просил подаяние
с помощью баяна, гармошки, той  же гитары, а  то и целый оркестр  появится в
людном   месте,   наяривает.  Определенных  указаний   насчет  этих  уличных
музыкантов  не  было,  и  Клекотов  их не  трогал. Его  только  одно  всегда
удивляло:  неужели не совестно человеку  вот так вот при всех играть и  даже
петь?  Ладно бы  если пьяный (пьяные, кстати, тут  же  подпадали  под разряд
нарушителей общественного порядка, и рука Клекотова знала, что с ними делать
- и делала безотлагательно), но в трезвом  виде... непонятно! Клекотову даже
вчуже совестно, для него музыка - занятие домашнее, личное (если не концерт,
но там - профессия)... И не только музыка. Еще в интернате, когда устраивали
разные спектакли, он  под любым предлогом старался не попасть в участники, а
сидя в  зале  и наблюдая,  как его одноклассники  валяют дурака, представляя
кого-то, он испытывал  тошноту, он почему-то очень  этим  брезговал,  всякая
такого рода игра казалась ему противной человеческой природе. Именно поэтому
он особенно не любил, работая в  вытрезвителе, "артистов", то есть тех, кто,
будучи  привычным здесь  гостем, всячески  выламывался, работал на  публику,
закатывал    монологи,    ненатурально    плакал    или   выхвалялся   своею
непрошибаемостью.  Тут  уж Клекотов не сдерживался,  не мог стерпеть. "И ты,
Брут!" - заорал на него однажды после зуботычины один из  этих "артистов" (а
их, между прочим, среди клиентов вытрезвителя, из трех - два!) - и Клекотов,
захлебнувшийся слюной омерзения по отношению к этой гадкой непонятной фразе,
и  гадкому  голосу,  и  гадкому  блаженному  лицу  крикнувшего,  побил  его,
помнится, весьма крепко...
     И вот он слушал, отводя глаза и стесняясь.
     И не заметил, как выпил вино.
     После этого слушать стало уже легче.
     Был  даже короткий момент,  когда  он  забыл,  где  находится, и почуял
музыку отдельно  от  всего, - но  именно  в  этот  момент паренька-гитариста
дернуло ошибиться, он засмеялся и прекратил.
     - Дурак! - в сердцах закричал Клекотов.
     - Бывает, бывает, - примирительно сказал  Печенегин. И  налил Клекотову
еще  вина. Клекотов выпил, а гитару взял  сам Печенегин. Он-то не  ошибался.
Клекотов сперва тревожился, а потом понял:  нет, не ошибется. (Может, именно
это   коробило  его  во   всякой  самодеятельности?  -   неизбежные  ошибки,
нескладица, неумелость, - но он не знал этого, потому что не думал об этом.)
     Он слушал,  а  над  ним беззлобно  озорничали: все наливали  и наливали
вина,  глядя,  как  он  машинально  пьет  и  пьет - и это  никак на  нем  не
отражается.
     Но  отразилось-таки: выпив десять  или  двенадцать  стаканов,  Клекотов
вдруг почувствовал, что не может встать.
     - Сыграй  еще, - попросил он Печенегина, плача, но тот и без того играл
уже третий час, он попросил - и лишился чувств.
     Очнулся он  рано утром, увидел  себя в  незнакомом доме на раскладушке,
раздетым,  милициейская форма, аккуратно сложенная, лежала тут же.  Клекотов
оделся и тайно ушел из дома.
     Месяц он не появлялся там.
     А  бессонница  стала  за это  время  хронической и, как  ни чуждался он
лекарств, пришлось прибегнуть к снотворным таблеткам.
     Но  в одну воробьиную осеннюю ночь  -  с разбойным  ветром  и  холодной
моросью - не помогли и три таблетки элениума.
     Встал, оделся в гражданское, пошел на Ульяновскую.
     Кругом было темно, а в доме тридцать три горел свет.
     Он открыл калитку, вошел в незапертую дверь.
     Денис Иванович был один, он сидел за столом и писал что-то.
     - Здравствуйте, письмо вот сочиняю, - сказал он. - Чаю?
     - Дело хорошее, - сказал Клекотов,  присаживаясь, - и непонятно, к чему
относилась  эта  характеристика,  к  занятию  ли  Печенегина -  или  к  чаю.
Печенегин, впрочем, не стал ломать голову, налил чаю, подал Клекотову.
     - Денис Иванович меня зовут, - назвался он.
     - Глеб Сергеич, - отвечал Клекотов, принимая чай.
     Печенегин писал, а Клекотов осматривался и видел, что  жилище гитариста
мало чем  отличается от привычных для него халабуд, в коих живут асоциальные
личности. Ну, почище, поприличней, но так же бедно, убого в смысле убранства
и мебели,  и  стол,  на котором  пишет Печенегин, застлан старой,  в  пятнах
скатертью - он же и письменный, и обеденный, старый круглый стол...
     В углу комнаты он увидел два гитарных футляра и одну  гитару голую - на
ленточке на гвоздике висит.
     - У вас что ж, три гитары? - спросил он.
     - Три, -  сказал Печенегин, не отрываясь  от  писания. - Одна для себя,
ручной работы, другая для учеников, а эта вот, - кивнул  он на голую, - так,
для ежедневной игры, для баловства: песенки под нее попеть и тому подобное.
     - Ясно... - сказал Клекотов.
     И еще раз пять  или шесть  он  заходил  к  Печенегину, заставая его и в
одиночестве, и с друзьями, и с учениками. Пил чай, сидел, смотрел, слушал  -
и уходил. Никто не придавал этому ровно никакого значения.
     На  седьмой или восьмой раз, когда  Печенегин был  один, Клекотов выпил
свой чай, посидел молча...
     - Может, вам сыграть? - спросил Печенегин.
     - Нет, - испугался Клекотов, не понимая, чего он испугался. - Я другое.
- Можно? - и он снял со стены простенькую ширпотребовскую гитару.
     - Играете? - спросил Печенегин.
     - Первый раз в руках держу.
     - У вас пальцы хорошие.
     - Это почему это? - спросил  Клекотов и вдруг покраснел, так покраснел,
что щеками почувствовал жар тела, одновременно взмокли подмышки и пах. Будто
уличили  его в  каком-нибудь постыдном  грехе -  в гомосексуализме, например
(бывают ведь и грехи непостыдные, это Клекотов знал не умом, но опытом жизни
и служебной практики).
     -  Длинные,  сильные.  Жаль,  что вовремя  не  начали.  А все  равно  -
попробуйте. Купите гитарку дешевенькую, самоучитель вот вам простенький дам.
Тут  даже не ноты,  а кружочками показано,  какими  пальцами на каких  ладах
нажимать.
     - Да нет, зачем... - сказал Клекотов.
     Но самоучитель взял.
     Хотел на другой день и дешевенькую гитарку купить, но дешевеньких нигде
не  оказалось, а  были  только  сданные на  комиссионную  продажу в магазине
"Мелодия", что  возле  консерватории, и  самая  дешевая из них стоила двести
пятьдесят тысяч  рублей денег.Странно было, почему стоящая рядом точно такая
же стоила полмиллиона. Клекотов  стеснялся спросить, почему это, но выручили
два парня, зашедшие поглазеть и как раз обсудившие этот вопрос.
     - Ты смотри, - говорил один другому: - Дерево - раз, лады как сделаны -
два, гриф  какой -  три, а главное, - он попросил у продавщицы обе  гитары и
поочередно провел по  струнам  одной и другой, - вот тебе звук - и вот  тебе
звук. За звук - лишних двести пятьдесят.
     Он  пробежался  пальцами  по струнам  - довольно умело,  но  продавщица
отняла инструменты.
     - Каждый смотрит, а никто не покупает, - сказала она.
     - Почему? Я куплю, - торопливо сказал Клекотов.
     - Вот эту? За двести пятьдесят?
     - За пятьсот.
     - Прямо сейчас?
     - Нет, -  сказал  Клекотов.  - Вы  отложите  пока, а я сейчас  приду  с
деньгами.
     - Откладываем только на час, - сказала продавщица, гордясь возможностью
погордиться гордыми  правилами их  магазина,  в котором  товар,  может, и не
такой  ходовой,   но,  однако,  не  залеживается,  поэтому  будьте   любезны
поторопиться, а то придет настоящий покупатель... ну и т.д.
     Клекотов    бежал    домой    так,    словно    был    опять    рядовым
солдатом-милиционером первого  года службы и сдавал зачет  по физподготовке,
бежал во всю мочь, экономя, однако, силы, схватил деньги (копил  на мотоцикл
"Урал" с коляской  - но цены, в связи  с инфляцией, удалялись  от суммы  его
сбережений,  как  черепаха от Ахилла или  наоборот, ему один клиент,  доктор
наук, в вытрезвителе рассказывал, но он не запомнил этого экономического или
математического закона), побежал обратно - и обернулся в полчаса.
     Не  речи  парня,  объяснявшего другу,  чем эта гитара  лучше,  не  цена
убедила его, но - звук! Он безошибочно понял - это действительно звук, это -
хороший звук.
     Начались для Клекотова странные дни.
     Я знаю похожую историю - историю неожиданной мономании, историю смешную
и грустную,  но,  что  самое существенное,  правдивую. Была  семья:  скромно
зарабатывающий отец, скр