омная мать, скромное дитя, которое играло  в обычные
игрушки, а на  такие  чудеса, как всякие там игровые компьютеры, приставки к
телевизорам с разными названиями дитя только поглядывало в  магазине (тут же
демонстрировались  приключения,  действия  и фокусы,  происходящие на экране
телевизора при нажатии кнопок игры). И  вот этому  ребенку исполнилось  семь
лет, мать  и отец  повели его в магазин  "Детский мир", чтобы он выбрал себе
подарок. Дитя только лишь  на минуточку  остановилось  возле отдела  с этими
самыми  компьютерными  лакомствами, вздохнуло бедным и  разумным вздохом - и
привычно, поскольку было скромное, воспитанное,  хотело идти дальше, но  тут
мать и отец переглянулись,  страдание  и радость  появились на их лицах:  не
сговариваясь, они решили - купить, пусть ни рубля  не останется до зарплаты!
Купить, не дать родному ребенку  завидовать другим детям! И купили. Купили с
приложением  -  с  картриджем, если  правильно  сказать,  то есть той  самой
фиговиной, без которой компьютер  ничего не значит. Дома вставили фиговину в
черный ящичек, подключили к телевизору, настроили на канал - и обнаружили на
экране список игр на непонятном языке. Обещано было при этом, что игр этих 9
999, на самом деле оказалось  - всего-то десяток, остальные - лишь вариации.
Все они сводились к разного рода стрелялкам с помощью кнопок или пистолета -
к игре приложенного.  Ну, изучили, наигрались  досыта, утром ребенок пошел в
школу, потому  что  он уже ходил в школу в первый класс, мама - на работу, и
папа на  работу. Но вот  папа с  середины дня  стал чувствовать томление. Он
отпросился у начальства, хлюпая носом и говоря, что у него, наверное, грипп,
побежал  домой,  уселся перед телевизором  -  и  давай  нажимать на  кнопки.
Вернувшийся из  школы ребенок  пытался отнять - отец строго велел ему делать
уроки.  Пришедшая с работы мать  позвала его ужинать, он сказал, что есть не
хочет. Дитя сделало уроки, попросило поиграть, отец уступил, выбрав при этом
такую игру, где можно играть вдвоем. Они наслаждались до  позднего  вечера -
мать, никогда не  видевшая такого  дружного общения  отца  и  ребенка  (отец
всегда скуповат на ласку и угрюмоват был), с радостью глядела  на них, потом
спохватилась:  поздно,  уложила ребенка,  поиграла  сама  с мужем, но  скоро
устала, легла спать - и проспала ангельски всю ночь, проснувшись же увидела:
муж с красными глазами, с щетиной небритости сидит  перед экраном и нажимает
кнопки.
     - Ты рехнулся, что ли? Как ты на работу пойдешь? - спросила жена.
     - У меня бюллетень, - ответил он, - к врачу ходил. Грипп, наверно.
     Она покачала головой.
     Дальше вы сами понимаете, что  было: бедный мужчина свихнулся на играх.
Верней,  на  одной:  он  облюбовал  звездную  войну, где  появлялась  армада
разноцветных   космических   кораблей-уродышей,   которые   выстраивались  в
несколько рядов  и, помахивая  крылышками,  как  у бабочек, нависали сверху,
двигались вправо-влево. Время  от времени один  из кораблей срывался,  летел
вниз  по сложной траектории, осыпая гроздью снарядов-шариков корабль игрока,
находящийся внизу. Корабль этот был крупнее, двигался  тоже только  вправо и
влево, но  зато  был управляем,  из  дула  его  равномерно вылетали снаряды,
попадая в  объекты противника  и  уничтожая их.  Попадешь  в  объект  просто
парящий - столько-то очков, в объект нападающий - больше, в зеленый  - очков
больше, чем  в  розовый, а самое  большое число очков  - за попадание в  два
флагманских корабля, у них и вид был особенный, они напоминали орлов, только
безголовых.  Вся  задача  игры  -  уворачиваясь  от снарядов  врага,  самому
уничтожить  как можно больше кораблей. Уничтожишь  одну  армаду,  появляется
другая, нападать  начинают чаще, по двое, по трое,  со  всех  сторон, тут не
зевай, нажимай на кнопки: жизней на игру дается только три, а как третий раз
тебя  прихлопнут,  то появляется надпись GAME OVER, сиречь  игра  закончена,
подсчитывай набранные очки - и начинай сначала. Поначалу бедный папа погибал
в  первом же, так  сказать, тайме, потом стал добираться  до третьего, потом
перекрыл мерцающий  на  экране  рекордный  результат:  5  000  очков,  потом
перекрывать этот результат  в каждой игре для него стало привычным делом, он
добрался  до  шестого уровня, до седьмого, до восьмого,  когда корабли врага
летели на него со всех сторон и увернуться, кажется, уже было невозможно,  а
он каким-то чудом уворачивался. На пятый день он перевалил за двадцать тысяч
очков.  Через  неделю  было  уже  почти  двадцать  пять,  причем  до  самого
последнего уровня он сохранял все  три свои жизни  - и в несколько секунд их
утратил, закричав  от досады так,  как  если бы... ну, как  если бы ваятель,
Пракситель современности, год  творил, отсекая лишнее, лучшее свое творение,
гений красоты, а бежавшая мимо собачья свадьба, свора, опрокинула статую - и
лишь осколки  на  полу  -  и  крик,  а после  этого  окаменевшее белое  лицо
скульптора...
     Но игрок наш взял себя в руки.
     Он играл дальше.
     Но  тут вопрос  пришел  ему  в  голову: как же так? - сколько  очков ни
набери,  а все  равно проигрываешь!  Возможна ли абсолютная победа?  Сколько
нужно уничтожить армад и  набрать очков, чтобы  чертов  компьютер  сдался  и
признал  свое бессилие перед человеком? К исходу месяца он  добился тридцати
тысяч очков - и каждый новый уровень давался огромным трудом и упорством.
     А сразу же после тридцати тысяч, когда он  начал игру лениво, зная, что
редко бывают такие победы  подряд, вдруг пошло,  пошло,  пошло - и  вот  уже
семнадцатый  уровень на экране, за тридцать уже перевалило, вот уже к сорока
подбирается,  вот уже  - но  его  подбили...  и  еще...  и  еще...  38 560 -
светилось на экране.
     Он долго оцепенело смотрел.
     И вдруг захохотал.
     Он понял!
     Он понял  мудрость  этой игры: нет  в  ней  окончательной  победы,  нет
окончательного результата,  а есть только возможность бесконечной, изо дня в
день, победы  над самим собой! -  и это высшее  наслаждение,  которое только
можно представить!
     Он объяснял это  людям,  чужим людям, зачем-то появившимся в  его доме,
они  кивали  головами,   но  вдруг  выключили  телевизор,  уже  гудевший  от
напряжения, он бросился на них, его схватили, зарыдала жена, заплакало дитя,
он рванулся - и вдруг сразу ослабел, поникнув головой, сказал:
     - Ладно. Сдаюсь.
     И, говорят, довольно скоро вышел из больницы, приступил к работе, и все
наладилось.  В доме  сперва боялись даже телевизор  включить,  игру убрали с
глаз долой,  но  он - не интересовался. Впрочем,  он и женой, и ребенком  не
интересовался уже. Ничем уже...
     Эта история имеет отношение к Клекотову лишь как пример, насколько одно
занятие может поглотить человека.
     Взявшись за изучение гитары, Клекотов службу совсем забросил.
     То есть  он  отбывал ее от и до, но, отбыв, спешил домой,  наскоро  ел,
открывал  самоучитель - и  старательно  прикладывал  пальцы к ладам,  изучая
аккорды.  Вскоре он  научился  брать аккорды  чисто, крепко, ему  доставляло
удовольствие просто утвердить пальцы в том или ином аккорде  - и бесконечное
число раз  проводить по  струнам,  то  бряцая, то перебирая, слушая гармонию
многозвучия. Но потом, однако, ему это прискучило. Ну, возьмешь один аккорд,
другой,  изобразишь  даже  что-то  вроде  аккомпанемента  - но  на  что  ему
аккомпанемент, безголосому? Ему  захотелось настоящей игры -  чтобы выводить
мелодию.  Кроме самоучителя  с  аккордами,  в его  доме  других  музыкальных
документов,  естественно, не было.  К Печенегину  он  постеснялся  пойти, он
пошел все в тот же музыкальный магазин возле  консерватории  и  там попросил
продавщицу  что-нибудь  совсем  простенькое  -  для  ребенка,  мол,  который
только-только учится  играть. Ему  дали тоненькую тетрадку,  в  которой: как
какая  нота  называется  и  для  тренировки -  нотная запись песни "Во  поле
березонька стояла, во поле кудрявая стояла". Четыре листика всей информации,
но Клекотову  хватило  надолго. Он сам разобрался,  какая нота где на гитаре
находится, он освоил  "Во поле березоньку"  на двух струнах  - и  на этом не
остановился.  Наоборот,  каждый  день открывал для  себя все  новое и новое.
Во-первых,  он обнаружил, что даже эту  простенькую мелодию  трудно  сыграть
идеально. Оказалось, что у него довольно тонкий  слух,  с каждым разом он по
мельчайшейшим нюансам улавливал, лучше или хуже у него получилось. И однажды
его  осенил  тот же вопрос, что бедного нашего компьютерного папу, о котором
было только что рассказано: возможен ли вообще предел совершенству?
     Я  понимаю, для многих это не вопрос, эту азбуку философии многие давно
постигли и  сами,  и  с помощью сотен книг,  но я  не о  философском вопросе
рассказываю, а о судьбе человека, открывшего впервые для себя,  предположим,
что дважды два есть четыре. И - изумившегося.
     Уже  Клекотов  проигрывал  мелодию с бешеной скоростью,  виртуозно,  он
проигрывал ее в  разных  ритмах -  и в ритме  танго (аранжируя попутно, чтоб
заполнить цезуры прихотливыми фиоритурами), и в ритме марша  -  да  в  каких
только  ритмах  не  пробовал,  в  какие только  вариации  и  аранжировки  не
ударялся, самая сложная из которых длилась - в отработанном темпе - двадцать
восемь минут.
     Он был счастлив.
     Он понял бы  теперь - если б  подумал об этом, -  почему  он не любил и
мать  свою, и  отца,  и  учителей, и  друзей  своих  детства - а потом людей
вообще. Ни в матери, ни в отце, ни  в  очкастой  косноязычной учительнице не
видел он, уродившийся, вроде, тупым созерцателем, не видел он совершенства и
искусства жизни - когда все красиво, как в ладной музыке, когда все пригнано
одно к одному, когда... Когда гармония, одним словом.
     Он  даже  и  к бабе  своей перестал  ходить - от одного воспоминания  о
запахе ее волос мутило.
     Ходил только на службу - и к Печенегину.
     Ни  с  кем  там не  знакомился,  самому Печенегину о  своих музыкальных
упражнениях - ни слова. Ему этого не надо было.
     Он присматривался все пристальней к самому Денису Ивановичу.
     И насмотрится подчас  до того,  что  начинает  в нем  звучать: "Во поле
березонька стояла..."
     И почудилось ему, что он нашел человека гармонии, человека совершенного
-  при всех, конечно, личных несовершенствах, но не в том ведь  совершенство
человека,  что он без  сучка  и  без задоринки, а в том, насколько  он, этот
человек,  заполнил  собою тот  духовный, можно  сказать, контур, который ему
судьбой  предназначен. Не так  -  но об  этом  -  тяжело  и  радостно  думал
Клекотов, все больше любя Дениса Ивановича.
     Но зато боль, с которой он жил всю жизнь, не замечая ее, вдруг  выплыла
наружу - и уже не отпускала. Сам-то я что  собою  заполнил? - спрашивал себя
Клекотов.  И  отвечал: только на  самом донышке духовного резервуара ЧЕЛОВЕК
КЛЕКОТОВ плещется субстанция - человек Клекотов, милиционер унылый.
     И  ладно  бы,  если  б только  в  Денисе  Ивановиче Клекотов  обнаружил
гармонию  и совершенство, он и  в  других стал нечто такое подмечать.  Та же
размалеванная  девица,   полная   кишок  толстых  и   тонких,  однако,  если
посмотреть, щекою бархатиста...  Да и  в  бабе  своей, которая...  - у нее в
глазах радужная оболочка довольно  привлекательна... А сослуживец его Пцуцех
Аркадий - двадцать восемь раз на турнике подтягивается. Только и делает, что
дергает себя на перекладине в спортзале, и это раньше раздражало,  теперь же
- уважение вызывает...
     Да и себя Клекотов вдруг стал уважать. А что? Самый, что ли, он плохой?
Лишний раз человека не обматерит, не ударит,  службу несет  абсолютно, что ж
касается его  тайных способностей по исполнению мелодии "Во поле  березонька
стояла" - тут ему вообще равных нет.
     Но чувство  уважения  к  себе  настолько  было  для  него  непривычным,
настолько  обременительным,  что  Клекотов  совершенно  сознательно  его  не
захотел.  Он понял,  что если  так дальше  пойдет,  придется всю свою  жизнь
поломать и переиначить. Того и гляди - жениться захочется, детей завести. Ну
ладно,  женится, заведет.  А если в один непрекрасный день вернется  чувство
брезгливости, если окажется, что все  это временный обман и то, что Клекотов
начал в  людях принимать  за  признаки  гармонии  и  совершенства  -  только
исключения из правила? Тогда что? Вешаться?
     Рухнул мир Клекотова - и никак он его не соберет.
     Напился, разбил свою гитару.
     Стало полегче, но потом опять тяжелее.
     И понял  он, что нет  иного выхода восстановить былую  дисгармоническую
гармонию своей души, как  лишь сотворить какую-то серьезную подлость. А то и
преступление, может быть.

     С этими мыслями  он и шел к Денису Ивановичу Печенегину поздним вечером
пятнадцатого июля одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года...

7

     По  всем  художественным  законам  любого художественного  произведения
нельзя  рядом  друг с  другом  выводить  персонажей с  одинаковыми какими-то
качествами. Если один тонкий, то другой, само собой, толстый, если один зол,
то  рядом  -   добряк.  Особенно  если  герои  действуют  не  группой,  а  в
повествовании чередуются.
     Но   у  нас   -   хроника,   поэтому  ничего  нельзя  поделать   с  тем
обстоятельством, что следующий человек, о ком надо рассказать, поскольку  он
тоже был у Дениса Ивановича в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое, - тоже не
любил людей.
     Правда, есть отличия и особенности.
     Во-первых, человек этот - женщина, а не мужчина, как Клекотов.
     Во-вторых, Клекотов не любил  всех  (да и то, как  выяснилось,  это  не
совсем так оказалось), а женщина эта не любила только мужчин.
     Боялась.
     Ненавидела. * * *
     Звали ее... Впрочем, никто из друзей и гостей Дениса Ивановича ее имени
не знал - и никому она не представлялась.
     Она появилась, как и многие другие здесь, - ночью.
     Летом.
     Встала тенью у яблони (сидели в саду) - и застыла, слушая.
     Печенегин увидел ее, встал, сделал пригласительный шаг, а она взмахнула
вдруг каким-то мешком вроде рюкзака и дико закричала:
     - Мужчина! Мужчина! Мужчина!
     И с каждым словом голос ее приобретал новые оттенки: сперва констатация
факта, потом - угроза, потом - ужас. И она - убежала.
     Выяснилось,   что  ее   некоторые  знают,  встречали,  слышали  о  ней:
сумасшедшая побродяжка. То ли кто-то когда-то изнасиловал ее, то ли просто в
голове какой-то винтик свихнулся: она  бродит по улицам, живя неизвестно где
и питаясь неизвестно чем, и единственное, что можно от нее услышать в разных
вариациях:
     - Мужчина! Мужчина!
     Мужчин (считая их таковыми уже лет с десяти) она боялась панически, она
обходила их стороной,  поэтому и блуждала  лишь по пустынным, малонаселенным
улочкам. Лишь  только ей казалось,  что мужчина, идущий, например, по другой
стороне улицы, намеревается свернуть в  ее сторону - или просто посмотрит на
нее слишком пристально, она останавливалась, хватала  свой мешок и  начинала
кричать на всю округу:
     - Мужчина! Мужчина! Мужчина! - и не успокаивалась, пока мужчина этот не
удалялся за безопасные пределы.
     Однажды милиционеры хотели  проверить ее  документы  - в  ту еще  пору,
когда бродяжничество было запрещено, - она зашлась в истерике, побежала, они
ее догнали, она забилась в припадке, они  отвезли ее  в  клинику,  там умные
психиатры  распознали  ее  фобию,  признали  неопасной  и  неизлечимой  -  и
выпустили.
     И вот безымянная эта женщина стала появляться у Печенегина.
     Держала себя, конечно, на расстоянии. Чуть кто из мужского числа гостей
на шаг случайно ближе:
     - Мужчина! - грозно звучит ее голос.
     - Бабушка за невинность опасается, - еле слышно скажет кто-то.

     Меж тем она была не бабушка, меж тем  ей было чуть за сорок, она просто
нарочно привела себя  в такое состояние,  чтобы не понравиться никому,  даже
пьяному последнему бомжу.
     А была когда-то красивой - и помнила это.
     И помнила, как красив был тот, кого она полюбила.
     Помнила, как завораживали его глаза, завораживал его голос.
     Помнила, как стоял  он цветущим  летом у ворот и позвал  ее в  прохладу
дома чаю попить.
     И  там,  в  прохладе, такое  с  ней сделал,  что не осталось в ее  душе
ничего,  кроме  жуткого  изумления,  не  осталось  ни  одного  слова,  кроме
отпугивающего: "Мужчина!"
     Вот только странно: словно во сне это  было; никак она не вспомнит, где
ж  он  живет, где ж  тот дом,  в котором была прохлада - а чая обещанного не
было.
     Годами она искала - и нашла!
     И так же ласково подманивает  ее он, этот  человек,  узнанный ею,  -  и
глазами, и словами, и всем, всеми, всем... Хитрец!
     Что ж, и  она схитрит. Она сегодня на шажок к  нему поближе, завтра еще
на  шажок  (потому что  сразу  нет сил, страшно), а когда приблизится совсем
близко (хорошо бы - в комнатке, в прохладе, где чая, однако, нет), тогда она
достанет из-под кофты острый нож...
     Одно непонятно: чем  ближе к нему, тем  жальче его. Она знает:  это  он
напускает  колдовство  на  нее. Она сопротивляется.  Не поможет это ему! Она
сделает свое законное святое дело...

8

     Человек предполагает, а Бог располагает - слова известные.
     Но  известно  и то, что человек  создан  по образу и  подобию Божию,  а
значит, все-таки способен тоже располагать собою.
     Лично  я вообще уверен, что  человек о  себе  почти  все знает наперед.
"Знал  бы, где упасть, соломки подстелил  бы", -  оправдывается  он, потирая
ушибленное место. А меж тем,  как правило, знает, где упадет, предчувствует,
но соломки стелить не спешит, размышляя: во-первых,  может, еще и обойдется,
во-вторых, если уж упадешь, то  соломка не  поможет, в-третьих, от судьбы не
уйдешь, в четвертых... В-четвертых, иногда упасть так почему-то хочется...
     ЕЛЕНА знала, что ей не нужно выходить замуж за Печенегина.
     Они учились вместе в музыкальном училище.
     В любом учебном  заведении время от  времени  образуется класс или курс
особенный -  яркий, громкий,  с выдумками,  с хулиганством, конечно, но  и с
умением  учиться  и забавлять себя и  других весельем. О таких курсах  ходят
потом  легенды,  были  и небылицы,  такие  курсы после  окончания  регулярно
собираются,  чтобы отметить пятилетие, десяти-, двадцатилетие  выпуска... На
таком  курсе и учились Елена  Патрина и Денис Печенегин.  Елена была звездой
этого  звездного  курса, Денис же  -  паршивой овцою, он казался приблудным,
лишним, нездешним. Ни в выдумках, ни в весельях он не принимал участия, но и
не  был совсем уж угрюмым, мог оказаться в дружеской компании и даже  стакан
вина выпить. Однако -  ничего сверх, все  в  меру,  все аккуратно. Скучен  и
пресен, думала Елена, глядя на него с раздражением.
     О  подобных людях мать Елены говорила:  положительный. Или  - еще  хуже
слово  - степенный. Именно о таком  муже мечтала она для дочери, рассуждая о
ее возможном будущем и вспоминая ее отца - не положительного и не степенного
человека, чуть было не  отравившего ей жизнь, - но она вовремя поняла, с кем
имеет дело. Елена и согласиться  с ней не могла, и не  согласиться тоже: она
отца не помнила.
     Но,  видимо, уродилась в  него: положительности и степенности в себе не
обнаруживала. Наоборот, очень рано проявила любопытство ко всему  взрослому,
любопытство иногда просто нестерпимое.
     Многое можно  было  бы  рассказать о ее подростковой жизни - о  мыслях,
желаниях и  некоторых поступках,  но  таковы они, что трудно  их  вместить в
мягкий   стиль   данного   повествования   (пусть   цель   у   него   сугубо
информационная),  тут надо  бы новый рассказ заводить - новыми словами, но и
без того слишком много получилось отступлений.
     Если  ж мягко,  то  можно сразу  подытожить  развитие  Елены к  моменту
обучения в музыкальном училище: она с удовольствием ощущала  себя красивой и
грешной