- Ну, говори, кто?
     - Не было никого, все ты выдумываешь, - сказала Светлана.
     - Я  все знаю, - сказал Ринат, ударяя ее уже  с большей охотой. - Лучше
не оправдывайся, я все знаю. Скажи только, кто.
     - Не скажу! - ответила Светлана.
     - Скажешь! - сказал Ринат, ударяя ее совсем уже в охотку, с увлечением.
- И кто такой, скажешь, и чем он лучше меня оказался. Чем лучше-то? А?
     Светлана вспомнила свои мысли десятилетней давности, что  хотела такого
найти, чтобы он по всем статьям хуже Рината был, и усмехнулась.
     - Чем лучше-то? Что  ль,  .....  .......  ...........? - высказал Ринат
самое  обидное  для  мужчины  предположение,  относящееся  к  тому,  на  что
обижаться смысла нет, поскольку - от природы дано.
     - Всем лучше, - ответила Светлана.
     -  Неужели всем? - спросил  Ринат,  весело и удивленно  ударив ее крест
накрест по лицу. - Прямо-таки всем?
     Он, конечно, в эту глупость не верил. Мужик, если  вообще подумать, тут
ни при чем,  хотя убить  его в любом случае следует. Виновата подлая бабская
натура, которую Ринат досконально  изучил, - но он-то надеялся, что в его-то
жене этой бабской натуры нет!..
     -  Прямо-таки  всем!  - ответила Светлана.  - Он светлый и  хороший, он
живой.
     -  А  я  дохлый?  -  продолжал  веселиться Ринат  бабской глупости.  Ну
сумасшедшие же вещи говорит! Ему  было так смешно, что и  бить стало  как-то
уже неинтересно, и он перестал, тем более что  с лица Светланы без того лила
кровь  и  руки она держала на ушибленном  животе  (это он  под  дых  ее  для
разнообразия угостил).
     - Я его люблю, - сказала Светлана.
     Ринат перестал смеяться.
     - А ты разве никого не любил, кроме меня? - спросила она.
     - Нет, - сказал Ринат.
     - Ты врешь. У тебя много женщин было и есть.
     Ринат сплюнул:
     - Любовь-то при чем?
     - Хочешь  сказать, только меня любил? - со страхом  спросила  Светлана,
подумав: а вдруг это так и есть?
     И тогда нет ей прощения.
     - Только  тебя,  сволочь,  -  сказал  Ринат, и  Светлана  с облегчением
услышала в  его голосе, что он и ее не любил, он никого  не любил и не думал
об этом никогда, он под любовью другое понимал.
     Ринат,  недовольный,  что разговор зашел в другую сторону, вернул его в
практическое русло.
     - Так ты скажешь, сука, кто он, или нет?
     - Не скажу.
     Ринат был,  кроме того, что красив (раньше), еще и  действительно умен.
Ему  хотелось  сделать  Светлане больно. И, поняв,  что  она этого  вонючего
гитариста действительно любит - то есть испытывает чувство  мокрое какое-то,
бабье, поганое, похожее на то, что у нее в теле Богом для мужчины создано, -
он сказал:
     - Ладно. Сегодня ночью пришибу его.
     - Не надо, - попросила Светлана.
     -  Надо,  Федя, надо,  - произнес  с юмором Ринат  фразу  из  какого-то
комедийного фильма.
     И ушел.

     Еду Светлане приносила сестра мужа.
     Открывала дверь, ставила на полу, закрывала дверь.
     Никто не  предполагал, что  для этой цели мужчина нужен  или что, как в
тюремной   камере,  окошечко  прорубить  надо.  Ринат  был  в  покорности  и
бездейственности Светланы уверен.
     Но в этот вечер, когда открылась  дверь и появилась рука сестры с водой
и хлебом, Светлана дернула ее за руку, бормоча извинения, быстро завязала ей
рот полотенцем, а руки и ноги - простыней  и пододеяльником, выскользнула из
комнаты,  пробралась  на чердак, вылезла  на крышу,  по крыше спустилась  на
примыкающий к дому гараж, с гаража спрыгнула в сад и садом - к забору. Забор
высокий  и каменный, поверху  колючая  проволока, но  при строительстве дома
Ринат пожалел и не срубил большое дерево возле забора  - снаружи до него все
равно не допрыгнуть, не долезть, а о том, что дерево для перелаза кому-то из
своих может понадобиться, у него, конечно, мысли не было.
     Светлана взобралась на дерево, достигла ветви, с которой удобней  всего
было прыгать.
     Высоко...
     Она, обдирая кожу, сползла по ветке, повисла на руках, прыгнула.
     Тихо охнула и, превозмогая боль, побежала.
     Плутала улицами, переулками, выбежала к трамваю номер восемь.
     Тут стала вести себя спокойно. Спросила у какого-то дяди:
     - Сколько времени?
     - Одиннадцатый. Поздно в гости собралась.
     Успею, с уверенностью подумала Светлана.
     Но ноги  почему-то ослабели,  присела на  железку - остаток разбитой  и
раскуроченной до последней планки скамьи.

6

     Милиционера КЛЕКОТОВА никто на белом свете не любил.
     Он и сам не любил никого.
     Может быть, его за это и не любили, что он никого не любил?
     Или, наоборот, он не любил никого за то, что его никто не любил?
     Но нет,  связи  тут не было: он  не  любил людей сам  по себе, а они не
любили его сами по  себе. Не любили даже те, кто  не  знал,  что он не любит
людей, - с первого взгляда не любили.  Так же и он, не допытываясь, любит ли
его человек или нет, сразу же начинал не любить его.
     По утрам,  глядя в зеркало на свое  грубое  лицо  с красными  скулами -
потому  что  кожа  на  лице  была тонка,  нежна  и  от бритья  раздражалась,
краснела,  - он  усмехался:  ну  что  ж,  вот  я каков!  - некрасив,  угрюм,
неприятен. Таков уж есть. Конечно, есть и другие - а я таков. Утопиться  мне
от этого?  Ни в коем случае!  Но и гордиться,  однако, этим не  собираюсь. А
просто - таков я.
     В школе Клекотов был бездельник и озорник. Но он как бы не понимал, что
бездельник  и  озорник.  Для  других  было  большим  удовольствием  довести,
например, учительницу до белого каления: плеванием  из  трубочки в доску или
затылки  одноклассников, тупым морганием  и  молчанием  у  доски,  нахальной
ухмылкой в ответ на ее распеканции; Клекотов если же  и делал это, то  не из
желания  досадить,  а  просто -  само  делалось,  и ухмылка у  него была  не
нахальная, а  даже  сочувственная:  зачем  она,  учительница, так волнуется,
дура? Вот нашла из-за чего! Прямо убить готова - раскипятилась. СамоЈ бы ее,
дуру, убить в глухом месте: не надоедай. Поэтому, устав от нотаций, Клекотов
обычно  говорил: да отвали ты!  - и шел на свое место или  вовсе удалялся из
класса.
     Отец, инвалид  войны, человек строгий и  имеющий  большую склонность  к
вину, угнетаемую невозможностью пить его, так как после первого же стакана у
него страшно разболевалась контуженая голова, но, отстрадав, он предпринимал
новую  попытку,   надеясь  вышибить  клин  клином  и  когда-нибудь   обрести
способность  выпивать, как все  нормальные  люди, так  вот, отец  порол  его
ремнем,  мать  вроде жалела,  но,  обнаружив  съеденными  за  один день  все
двадцать банок варенья клубничного, вишневого и смородинового, заготовленные
на зиму, не удерживалась и тоже хлестала Клекотова бельевой веревкой, мокрым
полотенцем, а он даже и не особенно уворачивался.
     С  чего началась его нелюбовь к людям,  трудно сказать. Не хочется ведь
думать, что он элементарно уродился  такой, ведь,  как известно,  человек по
своей натуре добр,  так гласит, по крайней мере, гуманистическая философская
теория, и хотя практика, особенно последних времен, эту теорию постоянно и в
массовом  порядке опровергает,  но  она, теория,  не  сдается  и всякий  раз
придумывает  новые  аргументы  в  пользу  объективной  доброты  человеческой
природы,  которой реализоваться мешают  субъективные  факторы, и главный  из
этих субъективных факторов - жизнь как таковая.
     Но  почему-то хочется, хочется найти случай какой-то, событие какое-то,
с которого все началось, - для объяснения, что ли...
     И ведь был случай.
     Семилетний Клекотов удрал с урока с друзьями в кино. Жил он на окраине,
называемой Шестой квартал, поблизости кинотеатра не было, а был  зато в трех
остановках на автобусе недавно построенный огромный кинотеатр "Саратов".
     И  вот,  возвращаясь из  кино, Клекотов ехал  в  автобусе  и смотрел на
сидящего  мужика. Мужик,  хоть  время  было дневное,  выглядел  по-вечернему
устало, раздраженно. Клекотов смотрел на него  просто, без мыслей, окна были
загорожены телами  людей,  вот он  и смотрел на  лицо  мужика как  на  самое
близкое, на что можно было смотреть, он, кстати, не умел смотреть вообще,  а
именно всегда выбирал что-то одно,  уставится вечно и  смотрит,  это нередко
вызывало у окружающих вопрос - вслух или молчаливый: чего, мол, вылупился? -
а  Клекотов объяснить не мог, он  смотрел - и все. Вот и на  этого мужика он
просто  смотрел, а мужик раз, другой, третий  поднял на него свои утомленные
глаза, хмурился все больше и вдруг как даст кулаком в лоб Клекотову, у  того
аж в ушах зазвенело и круги разноцветные вокруг поплыли. "Тоже мне, сучонок,
-  зло сказал  мужик,  - смо-о-отрит!" И  кто знает,  что пригрезилось  ему.
Может,  он  думал  о  своей  несложившейся  жизни,  может,  давил  его  душу
совершенный  нехороший поступок  -  и  ему показалось,  что пацаненок проник
своими  неотрывными  гляделками в  его взрослую тайну, о которой  он, сопляк
такой, никакого права  не имеет  знать, потому  что  в этом  еще не понимает
ничего!  Ну,  и  ударил,  наказал.  Произошло  это  тихо,  мало кто  обратил
внимание,  а кто обратил, подумал, что пацаненок  получил  за дело, какая-то
старушка даже проворчала: "Хулюганы, управы на них нет!"
     Как  было бы  славно от  этой незаслуженной обиды  провести  логическую
цепочку к дальнейшим поступкам Клекотова. Как было  бы стройно! - что,  мол,
Клекотов  навсегда запомнил  этого  мужика,  его  злобу,  его  удар  не ради
чего-нибудь,  а лишь  бы выместить  свой  нрав, лишь  бы сорвать  досаду,  -
запомнил и мстил людям.
     Но Клекотов за всю свою жизнь об этом случае вспомнил, может быть, один
или два раза. Не получается логической цепочки, не получается стройности.
     Но не хочется и ограничиваться его  природным человеконенавистничеством
- это, как уже говорилось, противоречит извечной теории, а во-вторых, как-то
уж очень примитивно.
     Может, давайте  спишем все на родителей, колотушками  воспитавших  этот
горький  характер? Но  колотушки были следствием,  вел  бы себя  Клекотов  в
детстве нормально - не было бы и колотушек. К тому же отец вскоре, так и  не
поборов  вином непереносимость вина, тяжело заболел  и умер в больнице, мать
сошлась с другим мужчиной, а Клекотова  отдала на  воспитание бабке, которая
тоже на свете не зажилась, он попал в интернат.
     Тут  бы  опять лакомо  в  логическом  отношении  порассуждать о  дурном
влиянии  интернатского  сурового  быта,  но   нет,   Клекотов  пришел   туда
сформировавшимся, готовым. Он  даже и в  худших не числился, сам в драки  не
лез, хотя сдачи, если наскочат, аккуратно давал, воспитателям слишком хамски
не  дерзил,  но  их, воспитателей, сводила  с ума  его усмешка  -  странная,
циничная  какая-то,  взрослая  очень.  Однажды  тетя  из   районного  отдела
народного  образования  навестила детишек,  поговорила  по душам,  мягко,  с
тайной слезой, глядя  на одинаковые  одежки сирот  - и без родителей,  и при
живых, но  непутевых родителях,  что в социальном отношении  еще  ужасней, и
спросила:
     - Чем вы увлекаетесь,  ребятки? Кто  кем  хочет быть? Вот ты кем хочешь
быть?  - спросила она Клекотова, в тумане своего близорукого и наслезненного
собственной  добротой  зрения  приняв  его  ухмылку за  улыбку готовности  к
контакту.
     - Я стану водителем трамвая, - сказал Клекотов.
     - Очень хорошо! - обрадовалась тетя. - А то все поголовно  космонавтами
стать хотят! Но кто-то  ведь должен быть и водителем трамвая,  и...  мало ли
нужных  людям профессий! Что тебе нравится  в  профессии  водителя  трамвая?
Возить людей? Это, наверно, очень приятно! Люди стоят и ждут трамвая, устали
после работы, а ты подъезжаешь - и тебе все радуются! Да?
     -  Я стану водителем трамвая, - сказал Клекотов, - чтобы  тебя, толстую
дуру, переехать.
     Тетя расстроилась на неправду. Она была и не толстая, и не дура.
     - Глупые шутки, - нахмурилась она.
     - А то  умные! - согласился Клекотов. -  Голова  налево, ноги  направо,
кишки на колеса намотаны. Ни хрена себе, сходила за хлебушком!
     На этом разговор и кончился.
     Клекотов, если всерьез, не задумывался, кем он хочет стать.
     И о том, за что он не любит людей, он тоже не задумывался.
     Он долгое время даже и вообще не знал, не замечал, что не любит людей.
     И то, что они его не любят, этого он тоже не замечал, а считал, что все
оно вокруг со всеми так и есть, как есть. Он какой-то ненаблюдательный был и
незадумчивый  в  отношении  того, например, чтобы  сравнить  себя  и кого-то
другого. Еще когда его порол  отец или била мокрым полотенцем  мать,  он  не
задавался  вопросом, почему его соседа  и одноклассника Витьку Кошелкина  ни
мать, ни  отец  не порют. Ну,  не порют и  не  порют. А  его  порют. Значит,
кого-то порют, а кого-то не порют. Так, значит, оно и есть.
     Таким образом опять мы видим  какую-то нескладицу в его характере. Ведь
мог бы он озлиться на Витьку Кошелкина за то,что его не порют, но нет, когда
ему приходилось, проходя мимо Витьки, дать ему подзатыльник или в ухо, то он
совсем не помнил о том, что  Витьку  не  порют, а видел только, что  затылок
Витьки удобно расположен для удара или что у Витьки ухо большое и лопоухое -
так ведь интересно, насколько больше оно станет, если как  следует стукнуть.
Правда, к уху Витькиному  он чувствовал неприязнь, это нужно учесть, оно ему
не нравилось, его даже чуть подташнивало при виде Витькиного уха.
     После интерната его устроили  на  завод  учеником слесаря,  но Клекотов
учиться на слесаря не собирался, он любил  уходить в столярный цех, где были
ящики  с  опилками, он  любил в этих опилках лежать  и  спать - или дремать,
мечтать - ни о чем.
     Пришла, однако, пора идти в армию.
     Тут  мать вдруг озаботилась - вернее,  обрадовалась случаю  хоть что-то
сделать для сына. Брат ее нового мужа был каким-то чином,  имеющим отношение
к саратовскому батальону милиции, вот туда, не отрывая от родной саратовской
земли, она и устроила сынка, и стал Клекотов служить милиционером.
     Принял присягу, немножко пообтерся - и вот уже патрулирует улицы вдвоем
с солдатом-милиционером второго года службы, под его началом и руководством.
     Проходя  мимо  длинного  забора какого-то  предприятия,  они  встретили
пьяного человека. Человек был не очень пьян,  но достаточно, чтобы заметить.
Старшой  остановил  его  и  потребовал  предъявить  документы.  Документы  у
человека  оказались,  потому что он приехал  сюда  в командировку  на  завод
железобетонных  конструкций  и сейчас направлялся в заводское общежитие, где
есть несколько комнаток для приезжающих.
     - Так, - сказал старшой. - Имя, фамилия, отчество!
     - А в паспорте ж написано, - простодушно сказал Клекотов, но старшой на
него посмотрел.
     Человек, путаясь языком, не сразу выговорил фамилию, имя и отчество.
     - Адрес! - продолжал допрос старшой.
     - Это  самое.  Полынск,  улица  Перспективная,  дом  этот...  переехали
недавно...  ну...  двадцать три,  да! Двадцать  три, квартира  семнадцать! -
радостно и четко доложил человек.
     - Плохо выучили, гражданин!  - сказал  старшой.  - Не двадцать  три,  а
тридцать два! Где взял паспорт? Фотографию переклеил? Быстро отвечать!
     Человек опешил - и отвечать не мог.
     - Лицом к стене, руки за голову! - приказал старшой.
     Он обыскал человека - и торжественно вытащил у него из брюк нож.
     - Ага!.. - сказал он.
     -  Ребята  подарили... - забормотал  человек.  - Они делают... Так, для
красоты... Он как перочинный...
     -  Лезвие превышает семь с  половиной  сантиметров.  Считается холодным
оружием, - сказал старшой. И вызвал по рации милицейскую машину.
     Она явилась скоро.
     Человек  вдруг  осознал  ужас своего  положения  и  в  машину  лезть не
захотел.
     - Да пропади он пропадом, этот нож! Ребята! Выкиньте его к шуту! У меня
утром в шесть тридцать поезд, ребята, мальчишки, бросьте вы, ей-богу! У меня
сын такой же, в армии служит. Бросьте, ребята!
     Но его уже взяли  под локотки. Человек шевельнулся - и напрасно, потому
что  старшой тут же дал ему  под ребра. Приказав Клекотову следовать за ним,
он впрыгнул в машину, тесное нутро которой освещалось синей лампочкой, и там
вчетвером  -  двое  приехавших,  старшой и  Клекотов  -  за  строптивость  и
сопротивление  при аресте как следует  поучили дурака  уму-разуму.  Клекотов
даже костяшки кулака до крови содрал.
     Посасывая их,  продолжая обход  ночных городских пространств, он  дышал
свежо, легко  - и вот  тут бы  уличить  его  как раз в  зарождении  жестоких
мыслей, причина которых - безнаказанность. Но  Клекотов  ни о  чем  таком не
думал.  Чтобы  думать  о  безнаказанности,  надо  же сперва иметь  понятие о
наказуемости, а  такого понятия  в  данной  ситуации Клекотов не держал  при
себе.
     После двух лет  службы Клекотова оставили на сверхсрочную - и  стал  он
трудягой постовым,  без  перспектив получить чин выше старшины.  Он  мог бы,
конечно, пойти учиться в школу милиции, и ему даже предлагали, но сама мысль
об учебе ему была  противна. Он не был карьерист, скудных денег зарплаты ему
хватало, а знания не были нужны, он и без того считал себя достаточно умным.
Хотя как сказать.  Нет, правдивей  сказать, что умным он себя  не  считал. И
дураком тоже. И тут опять  нескладица. Ненависть  к людям появляется у типов
или  очень  умных, но злобных,  или у очень глупых  - и  опять-таки при этом
злобных. Откуда же она взялась у Клекотова, среднего человека?
     А она взялась.  К  тридцати годам он  чувствовал, что  людьми брезгует.
Особенно - женщинами.
     И  опять само собой выскакивает объяснение: сталкиваясь, мол,  сплошь -
по долгу службы - с негативными  явлениями жизни,  Клекотов разучился видеть
хорошее. Женщины же в  крайних  проявлениях  человеческого поведения  всегда
ведут себя более  разительно.  Если уж она пьяница, то такая,  что  смотреть
страшно на  ее поступки  и лицо, и  запах  от  нее ужасный  (некоторое время
Клекотов работал в вытрезвителе и хорошо все это знал).
     Но тогда, по крайней мере, ненависть  Клекотова  должна быть  сильней к
своим, так сказать,  клиентам, к  нарушителям порядка, преступникам  мелкого
пошиба (средним  и уж тем более крупным пошибом он не занимался, этот  пошиб
пролетал   мимо  него  на  автомобилях).  Нет!  -  он   испытывал  ровную  и
непреходящую ненависть  ко всем  людям вообще, то есть не ненависть,  -  мы,
пожалуй, увлекшись  рассуждениями, запутались в словах, начали ведь  с того,
что Клекотов не любил  людей, а приехали к ненависти. Нет, ненависть слишком
серьезно. Не любил.
     Да и  то, что не любил, тоже поспешно сказано.  Скорее - не уважал, что
ли,  презирал,  что  ли, но и сам,  повторяю, кажется, этого толком не знал.
Просто скучен был относительно людей и уныл.
     Так что хватит, однако, философии, а - по фактам.
     Вот он идет,  сорокалетний уже мужчина, он выходит из своей холостяцкой
маленькой однокомнатной квартирки, идет в отделение, делает чего-нибудь там,
отправляется на какое-нибудь задание один или с кем-нибудь - и с лица его не
сходит  брюзгливое  выражение.  Слова  "видеть  насквозь"  -  для  Клекотова
буквальны. Красавицу какую-нибудь в  ярких  одеждах, на  которую все мужчины
только прицокивают языком и  щурят глазки, он наблюдает холодно, с привычной
констатацией думая о том, что в  красавицыном теле, как и в  других, столько
же  метров  толстых  и  тонких  кишок,  как у  всех,  что  в желудке  у  нее
непереваренная  пища  -  небось  уже  и к  наружи  подобралась, любопытно  б
глянуть, как  она,  роскошная, краснеет и пыжится, освобождаясь, - любопытно
лишь  теоретически, поскольку фантазия  Клекотова позволяет ему это видеть и
так, умом.  Человек - вонюч и  грязен, вот что знает Клекотов. Еще он хитер,
он ловчит, он  думает только о себе... Ну  и  вообще...  Скучно, в общем. И,