) не от
баловства  или распущенности,  а из-за любви  -  пусть и кратковременной - к
другим  женщинам.  Разврат  Светлана  ненавидела,  баловство и распущенность
тоже, любовь же уважала. Именно поэтому  так тяготило ее чувство вины, каким
был переполнен  Ринат. Он  несчастным был в  своей  тайной  покаянности,  он
терзал себя. Однажды она сказала ему - будто в шутку:
     - Чего-то глаза у тебя бегают. Ты там ни с кем не это самое?
     Ринат  вскочил  из-за  стола.  Ударил кулаком по столу.  Как  ты можешь
думать,  закричал!   Ты  мне  не  веришь,  закричал.  Какие  у  тебя,  дура,
доказательства, закричал.
     Ну вот, подумала Светлана, сейчас наврет, - будет еще больше мучиться.
     - Успокойся, -  сказала она.  -  Если  даже  с кем-то где-то  случайный
эпизод - ну и что? Это жизнь.
     Ринат сел.
     Сказал:
     - Ясно. Если мне можно - значит, себе ты тоже разрешила?
     - Чудак! - засмеялась Светлана.
     Ринат посмотрел на нее и подумал, что она - чиста,  в отличие  от него.
Он подумал, что очень выгодно для него сейчас уйти от обвинений - обвинив ее
самоЈ, но ему тут же стыдно стало перед ее чистотой.
     И месяц он держался, никого, кроме Светланы, не любил.
     А однажды вернулся опять с веселыми виноватыми глазами.
     Господи, что за мука, подумала Светлана.
     Тем  временем  и в  Ринате  произошли изменения.  Догадавшись, что жена
видит его насквозь,  он стал помаленьку озлобляться. Он не хочет чувствовать
себя  преступником.  Единственный способ не чувствовать  себя преступником -
объявить себя им.  Все люди  воры,  вспомнил  он  слова отца,  которые  тот,
умеренно выпив,  произносил со светлой грустью, произносил не как старейшина
многочисленного клана, где был самым уважаемым человеком, а общечеловечески,
не от себя лично, а  сразу  от имени всех - как  нечто непреложное.  Ребенок
Ринат с  этим  спокойно  соглашался:  не он  ли, живя  на окраине, руководил
опустошением садов на  соседних улицах: яблоки, груши, чернослив -  при том,
что и в своем саду все есть. Есть-то оно есть, а чужое - щекотнее почему-то.
Так же, когда и чужую женщину берешь на время, -  щекотно, приятно, - украл,
ловко украл, красиво украл! Поэтому, кстати, он не трогал невинных девушек -
тут  ведь  не  чужое,  тут  ничье,  возьмешь  себе  - значит,  сделал  своей
собственностью навечно. Другие, может, относятся  к этому проще, бесстыдней,
но Ринат таков, каков есть.
     А если все воры и преступники, развивал он теперь для практической цели
теоретическую мысль отца (который в жизни ничего не взял чужого и порол сына
крапивой за те же набеги  на  соседские сады),  раз  так, то все мы как бы в
общей тюрьме, а кто в тюрьме стесняется своей преступности?
     И однажды (все  это  за  очень  короткий срок произошло)  он  взял да и
рассказал Светлане о своем последнем приключении.
     Кажется, именно этого она и хотела.
     Но   нет,   не  этого.  Рассказать-то  он   рассказал,  но  промахнулся
относительно себя: виноватым чувствовать себя не перестал, а еще пуще впал в
муку: и изменяет жене, и теперь вот рассказами об изменах ее изводит.
     Светлана же понимала, что, оставаясь  безгрешной, скоро начнет вызывать
раздражение мужа - вполне естественное. Раздражение, потом - ненависть.
     И решила согрешить.
     Он не узнает об этом.
     Но  сам факт того, что и  она виновата,  каким-то образом разольется по
воздуху их семейной жизни - и все уравновесится, и им станет легче...
     Для греха нужен, конечно, мужчина  не такой красивый и умный, как Ринат
- иначе ему будет оскорбительно. Нужен такой, что,  если Ринат  узнает, хотя
он никогда не узнает, он  не взревнует, а только удивится. Ну и, само собой,
от плохонького и отказаться легче будет, когда надоест.
     Однажды  Светлана проходила под вечер  мимо палаты и  услышала странные
звуки. В палатах разрешали, особенно легким больным, радио и телевизоры,  но
это были другие звуки.
     Она вошла.
     Палата была мужская, на восемь коек.
     В углу у окна  сидел на постели тощий  мужчина лет тридцати и играл  на
гитаре.
     Светлана удивилась: музыкальных инструментов в больнице не разрешали.
     Она вспомнила историю с ветераном войны, который,  потеряв под трамваем
ногу, пролежал в больнице месяц - и  потребовал дать ему возможность хотя бы
полчаса  в день  поиграть  на  любимой своей  саратовской гармошке - хоть  в
сортире.  Долго  шли  переговоры,  тут  приспела  майская годовщина  Победы:
разрешили, принесла  жена  старику  гармошку. Указано было играть не  больше
получаса  в  ординаторской:  с  пяти  до  половины  шестого  вечера.  Старик
слушался. Остальное время гармоника,  бережно укутанная,  лежала у него  под
подушкой. Но 9 мая (пришлось  на субботу)  он устроил нескончаемый  концерт,
играл громко,  фальшиво, плакал  пьяными слезами  (да и  вся  больница пьяна
была),  на  покушения  отобрать  гармонь отвечал  солдатским  зычным  матом,
задавая при этом вопросы, за кого  он кровь проливал и ногу  отдал? - забыв,
что ногу утратил не на войне, а в мирное время.
     И вот - опять музыкальный инструмент.
     Чувствуя  себя  членом  врачебного коллектива, Светлана  тут  же решила
выяснить,  каким  образом  проникла  контрабанда,  и  навести  порядок.  Она
выпрямилась и сунула руки в карманы халата, приготовившись грозно говорить.
     Но   лежавший   у  двери   положительный  солидный  мужчина  Иннокентий
Гаврилович двумя-тремя переменами  выражения глаз и одним-двумя  мимическими
пассами лица, как дано людям его опыта и ранга, показал ей молча,  что все в
порядке, гитара разрешена.
     Она хотела уйти, но на минутку задержалась: вникнуть мимолетно в  игру;
она редко когда слышала живую гитарную музыку.
     Потом она узнала, что это  была музыка не кого иного, а Баха  - который
симфонии, орган  и тому  подобное. Оказывается,  он, как обычный композитор,
сочинял и для гитары, Печенегин потом еще и другие Баховы штуки ей играл, но
лучшая вещь была та, что он исполнял в больнице. Длилась она всего-то минуты
две, но струны многое успевали сказать - многое,  а все ж не все, жаль было,
что кончилось,  больные  молча  слушали,  Печенегин  заканчивал,  кто-нибудь
просил: еще. И он начинал заново.
     Это была музыка!
     Уже  первый  аккорд -  думала и вспоминала  потом,  пересказывала  себе
музыку Светлана  - как чистое  соприкосновение тел, светлое высокое созвучие
под аккомпанемент спокойных  басов  - словно  в  коммунальной квартире сосед
прогуливается за стенкой, не зубами мучась  и не уходом там, допустим, жены,
а  не  менее  чем смыслом  жизни...  вот руки подняты,  пальцы  переплелись,
соприкоснулись, они смотрят  на свои пальцы высоко поднятых рук - и невольно
продолжают взгляд - за окно, где тихо и спокойно сидит на подоконнике голубь
под  голубым небом  и  белым облаком,  и  они  оба одновременно думают,  что
облако, небо, голубь  и  они сами - счастливы,  - и опять  повтор мелодии, и
правильно, и хорошо, так  и нужно - войти  в воду,  отступить, опять  войти,
опять   отступить,  опять  войти  -  сдерживая  себя,  хоть  течение  так  и
подманивает, затягивает... и  кажется эта вода  неиссякновенной, хотя  вдруг
понимаешь,  что  как  ни вечна любая река,  но когда-то  же она  пересохнет,
когда-то  кончится  та вода, которая  подпитывает  ее  - и  грустно  станет,
заплакать  хочется... ах, да что  вы, говорит музыка, когда это еще будет, а
пока любовь...  печальная... нет, светлая... или  все же печальная... грусть
ли прощания?.. грусть ли встречи с думой о будущем прощании?..
     Но это потом Светлана  прибавила к музыке свои мысли, а тогда слушала с
удивлением: до  чего  ж хорошо  играет  больной  - ладно,  чисто.  Наверное,
музыкант по профессии. Счастливый человек! - Светлана всегда завидовала тем,
кто умеет играть  на музыкальных инструментах.  У них  в доме  было пианино,
старшая  сестра даже закончила музыкальную школу, средняя тоже в музыкальную
школу пошла, но после  двух классов бросила, родители почему-то думали,  что
младшая  дочь  не  только  музыкальную  школу  закончит,  но  и   вообще  по
музыкальной части пойдет, потому что у  нее обнаружился очень хороший  слух.
Действительно, она совсем кроха была, а умела уже одним пальчиком  подобрать
любую  мелодию, какую  услышит по радио или телевизору. Решили  учить музыке
серьезно.  Что  ж,  Светлана  стала  заниматься.  Но  на  первых  же  уроках
столкнулась  с  неодолимым препятствием.  Одним пальцем она,  как  и прежде,
могла сыграть что угодно,  но вот всеми пятью пальцами взять аккорд  - никак
не получалось.  С  недоумением  долго смотрела  она на  клавиши, расставляла
старательно пальцы, аккорд получался,  но ведь надо тут же по-другому пальцы
переставить, другой  аккорд взять - это получалось с великим трудом. Кое-как
она одолела это и могла уже подряд взять пять-шесть аккордов одной рукой, но
тут  новая задача - одновременно с этим играть еще и другой рукой, причем не
повторять то, что  делает первая рука,  а  играть  совершенно другое! Билась
Светлана над этим, билась, плакала - ничего не вышло.  До сих пор она меньше
уважает музыкантов, которые  играют  одной  рукой: скрипачей (рука,  смычком
водящая,  не  в  счет,  дергай  ею  туда-сюда!),  барабанщиков  (они  руками
поочередно  стучат)  и прочих,  а вот  пианистов, баянистов  и  им  подобных
уважает безмерно.
     Поэтому, когда тощий музыкант в  урочное  время оказался  перед  нею  с
тарелкой, она сказала:
     - Как это все-таки на гитаре люди играют, не понимаю!
     - А что?
     - Ну как же, - говорила Светлана,  немного изображая из себя простушку,
чтобы не отдалиться от образа раздатчицы столовой, хотя на самом деле не так
проста была, - как же: надо ведь и левой рукой струны  зажимать, и правой то
одни, то другие дергать, все время разные - и все это в одно и то же время.
     - Не так уж это и сложно. Могу научить, - сказал Печенегин.
     - Меня уже учили. На пианино в детстве.
     - Всех в детстве учили. Вот после обеда загляну к вам, попробуем.
     ...Может, Печенегин оказался гениальным педагогом:  на первом же  уроке
Светлана практически  усвоила, что, оказывается, правая и левая  руки вполне
могут жить самостоятельно, если понять, что действуют они хоть и по-разному,
но заодно. Раньше ей этого понимания не хватало.
     Они занимались  то  в  столовой,  то  в подвале:  там имелась  укромная
комнатка:  кровать, два табурета, стол.  Помещение это служило личным нуждам
персонала:  то  симпатичный врач симпатичной медсестре свиданье назначит, то
соберутся  тесной  компанией праздник  отметить,  то  положат  туда  хирурга
Нисюка,  который  после  двух-трех  месяцев  блистательной  работы впадал  в
недельный запой,  вот  и отлеживался в подвале, - водку и еду ему приносили.
Потом он  выползал весь  черный, брел домой,  там еще сколько-то приходил  в
себя и являлся опять в больницу, становясь опять блистательным хирургом.
     Ключ от этой комнаты был один на всех, хранился у сестры-хозяйки, и это
было удобно: если ключ имеется  у  сестры-хозяйки, значит, комната свободна,
если  нет ключа  - значит, занята,  если нет ни  ключа,  ни  сестры-хозяйки,
значит, сама сестра-хозяйка, свежая веселая женщина лет сорока, занимается в
подвале  личной  жизнью.  "Господи, все  ж  люди!"  -  всегда  приговаривала
сестра-хозяйка, отдавая ключ и лучась добротою.
     И  вот  однажды,  после  очередного  успешного  урока,  Светлана  вдруг
вспомнила  свой план. Печенегин  подходящ: некрасив, не сильно  умен, Ринату
обиды не будет. Но зато другое мешает: слишком хорошо она стала относиться к
Печенегину, он ей даже нравится, а вот этого-то как раз и не надо. Согрешить
ради принципа, ради  восстановления  семейного  равновесия, для приобретения
себе вины,  чтобы не только  Ринат был  виноват - это  одно, а  согрешить из
интереса - это уже измена, это близко к разврату.
     И Светлана бросила уроки музыки.
     А тут и Печенегина выпустили из больницы.
     Месяц прошел.
     Светлана  и о Печенегине постаралась  забыть, и  о намерении согрешить.
Впрочем, тут стараний не потребовалось: намерение само исчезло.
     Но жизнь семейная почему-то стала резко ухудшаться.
     Ринат  то  и дело  появлялся  дома  неожиданно:  словно  хотел  застать
врасплох.
     Он бросил все свои увлечения.
     Он понял, что никого, кроме Светланы, не любит.
     Она это почувствовала  - и почувствовала тут же почти с  ужасом другое:
что не так любит его, как  раньше. Раньше он был - улыбчив и кареглаз во все
стороны.  Теперь  кажется, что  - рядом ли, далеко ли - дни и ночи только на
нее смотрит строгими карими глазами: подозревая.
     Опять, значит, виновата - без вины виновата.
     Рассердилась  Светлана:  сколько  же  можно?! -  и на  привычную  шутку
молодого  хирурга Элькина:  "Лампа стояла на столе и света  не давала, лампа
упала и света дала!" - ответила:
     - Плохо просят!
     Элькин обрадовался до  пота  и тут  же стал  договариваться  и просить,
расхваливая  себя, что  его  просто никто  не знает, потому  что считают  за
несерьезного  человека, а  когда  женщина  его узнает  - это гроб, это конец
всему!
     - Завтра в пять, - сказала Светлана.
     - Вечера?
     - Утра! - засмеялась Светлана.
     Назавтра весь день руки ее были холодны и сердце ныло.
     Издали увидела Элькина - отвела глаза.
     Около пяти вечера подошла к сестре-хозяйке.
     - За ключиком? - радушно спросила та.
     - Да...
     Взяла  ключ, спустилась  в  подвал, отомкнула комнату,  вошла, включила
свет  -  и оглядела окружающее так, будто впервые видела. Колченогие стулья,
груды  больничного  барахла  в   углу,  металлическая   больничная  кровать,
пружинящая  и  проваливающаяся,  на  нее   навалены  два  матраца,  покрытые
темно-синим  одеялом...  Глянула на  часы:  пять!  Шарахнулась  из  комнаты,
замкнула ее, убежала, быстро переоделась - и домой, домой!
     Через день Элькин пришел к ней и сказал:
     - Ты извини, срочная операция была. Но уговор в силе!
     И ушел, не уточнив, каким образом уговор в силе.
     Бедный Элькин, бедная я, думала Светлана.
     Вдруг: Печенегин!
     Здравствуйте, Денис Иванович, какими судьбами?
     Товарища пришел проведать.
     А, ну ладно. Как жизнь?
     Нормально.
     Ну, пока.
     Пошла. Обернулась -  и ощущение  возникло, что она  ведь, гадина такая,
чуть не изменила с Элькиным - и не мужу, а Печенегину!
     Окликнула его, уже уходившего.  Просила  прийти,  если сможет, часов  в
пять вечера  сегодня. С  гитарой. Соскучилась по музыке,  сказала. По  нашей
комнатке соскучилась, сказала.
     Приду, сказал Печенегин. И пришел.
     Музыки не было.
     С того дня прошло десять лет.
     В   течение  этих  десяти  лет  примерно  раз  в   неделю  Печенегин  в
предвечернее время исчезает из дома. Никто не знает, куда.
     У Светланы родились два мальчика. Ринат любит их.
     Они от него.
     Светлана знает это почти точно.
     Ринат успокоился, продолжил прежние  увлечения,  правда,  все чаще стал
выпивать вино и водку, попал  в аварию, перестал ездить шофером, а потом, во
времена уже  недавние,  приняв наследство дел, планов и  стремлений умершего
отца,  стал  главой  родственного  торгово-экономического  сообщества,  пить
бросил, увлечения стали другими -  уже без любви, уже Ринат не тратил  своих
карих глаз, которых,  впрочем, почти не видно стало из-за прищуренных век, -
и щеки его оплыли,  и  живот все растет,  и  чем больше Ринат становится сам
некрасив,  тем  больше нравится ему  покорить красавицу,  потому  что  умное
обаяние авторитета он уважает больше глупого обаяния внешности.
     Он  не  раз просил  и требовал,  чтобы Светлана ушла  из столовой,  она
сопротивлялась:  привыкла  к людям,  привыкла вообще, за детьми сестра  твоя
бездетная  смотрит,  мать  твоя и  прочие все -  что ты  меня  тревожишь? не
тревожь меня!
     Ладно, у баб свои причуды.
     Оно, в общем-то, и удобно, когда жены целыми  днями дома  нет (Светлана
работала по два двенадцатичасовых рабочих дня - а потом два дня отдыха). Чем
удобно  -  только  дураку надо объяснять. А  дураков  Ринат не  терпел  и  в
окружении своем  не имел,  за исключением,  как он выражался, обслуживающего
персонала,  состоящего  из  подростков  и  женщин -  первые  дураки  в  силу
возраста, а вторые в силу половой принадлежности.
     Десять лет - немалый срок.
     И вот недавно Ринат заехал  к Светлане в больницу.  До этого ни разу не
был,  только  звонил ей,  если  что  требовалось.  А  тут просто ехал  мимо,
вспомнил, что желудок у него  ноет вторую неделю подряд, подумал, что найдет
сейчас Светлану, а она  живенько организует ему  врача-специалиста. Рентген,
анализы - и таблетки прописать, и побыстрей чтобы, времени нет.
     Светланы найти он не смог.
     Спросил какую-то женщину.
     Это  была все та же  сестра-хозяйка,  чуть постаревшая, но  еще  добрей
стали светиться мягким светом ее глаза.
     - Сейчас будет, - сказала она. - Пошла за посудой.
     Ринат  за годы правления семейным кланом стал очень  проницательным. Он
взглянул в лучистые глаза сестры-хозяйки - и та смутилась.
     - Веди, - сказал Ринат.
     Та заплакала тихими безнадежными слезами и повела.
     Повезло Денису  Ивановичу:  он  минут пять как  ушел  через  подвальный
черный ход. А Светлана еще была тут, вспоминала и думала.
     Ринат вышиб дверь - незапертую, впрочем. Спросил:
     - Чего это ты делаешь тут?
     Светлана испугалась, вскочила, подняла руки в странном движении - то ли
готовясь оттолкнуть, то ли сложить их ладонями, как при молитве.
     -  Я... Отдыхала я...  У нас все тут... Поспать  можно... -  опомнилась
Светлана. - Видишь - кровать.
     И  зачем-то   покачала   рукой  пружинный  матрас,   словно  предлагала
убедиться, что это действительно кровать.
     Но Ринат пристально посмотрел  на ее руку,  а потом  оглянулся  на лицо
сестры-хозяйки, собрал всю свою обиду и горечь  в  кулак - и ударил  кулаком
Светлану, расшибив ей губы до крови.
     Она упала на  кровать.  Упала не вся, упала, оставаясь  ногами на полу,
упала в изгибе, Ринат  посмотрел на этот  изгиб, задохнулся и ударил по телу
Светланы ногой.
     Сестра-хозяйка вскрикнула: "Убивают!" - и убежала.
     Ринат выволок Светлану, посадил в машину и привез домой.
     Он привез ее домой  - в  дом, который  выстроил три года назад, большой
дом с садом, много комнат в этом доме, в нем люстры и ковры, в нем есть одна
глухая комнатка без окон  и  дверей,  в  которой  Ринат  иногда запирался  с
друзьями и членами своей экономической семьи для секретных переговоров.
     Вот в эту комнатку Ринат и поместил Светлану.
     Два раза в день ей давали кувшин воды и полбуханки хлеба.
     А Ринат без устали искал.
     Он  приехал  в  больницу, первую  попавшуюся медсестру взял  за локоть,
отвел в сторонку и тихо спросил:
     - Кто к моей жене приходил сюда, опиши его.
     - Да кто приходил, никто не...
     -  Я  слушаю, - так же  тихо сказал  Ринат, сдавливая локоть  железными
пальцами.
     Скоро он знал внешность  Дениса Ивановича,  знал, что приходил он раз в
неделю.
     Но где живет -  никак не мог узнать. Друзей из милиции даже привлек, но
те единственное ему  сумели сообщить: что среди уголовников и  разыскиваемых
преступных беглецов похожего типа нет.
     Пошел опять в больницу и добыл деталь насчет гитары, которую раньше ему
не  сообщали.  Насчет  гитары  и  гитарных  уроков. Тогда  он  стал находить
гитаристов, от одного к другому, от другого к третьему.
     И вот  четырнадцатого июля ему стало известно все. Он проехал на машине
по улице Ульяновской  мимо  домишка  Дениса  Ивановича,  остановился,  долго
смотрел - и поехал дальше. Домой.
     Вошел в комнату жены, с которой не общался уже больше недели.
     Нехотя (по дороге  думал об этом,  но как-то растерял  пыл) ударил ее и
спросил: