к нет  такой силы. Не бывает! Приходится  изворачиваться, а  там
долго ли толкнуть кого ненароком. Не для себя, для общей пользы толкаешь.
     - Не по совести говоришь, Донат.
     - По жизни говорю. А  жизнь тебе не коврижка с медом, иной раз вжуешься
- скулы сводит, а глотать нужно.
     Семен широкой грудью  навалился на стол, снизу заглянул в самые  зрачки
Доната:
     - Вот мы сейчас пьем как дружки задушевные, знаю - на меня зла никакого
не  имеешь. Не за  что... Скажи:  можешь  ты  меня, как Митягина,  для общей
пользы в яму лихнуть? А?
     Донат с минуту сопел  в тарелку  с  надкушенным  огурцом,  затем твердо
ответил:
     - Ради общей пользы я себя пхну куда хочешь. А  уж ежели своей башки не
пожалею, то и твою навряд ли... Семен встал - зазвенела посуда на столе.
     - Себя можешь пхать, а меня спроси сперва - хочу ли?
     -- Ты куда это?
     Семен не ответил.

20

     От  любых напастей Семена всегда спасал лес. Находила дурная минута, не
глядя  - вечер ли на дворе иль раннее утро,- брал ружье, оставлял порог дома
и ударял  куда-нибудь  подальше -  в Кошелевскую тетеринку или в Глуховскую,
что стоит на самой окраине его владений. Спал то в пропахшем дымом срубе, то
под  осевшим стожком  сена, ловил рыбу  в черных  озерах, бил  уток, пек  их
по-охотничьи на костре, в угольях, обмазав перья глиной или жидкой грязью. И
всегда из лесу Семен возвращался помолодевшим, каким-то чистеньким  изнутри.
Лес обмывал душу, лес наделял силой,  всякий  раз после леса завтрашний день
казался приветливым. Не было лучшего друга у Семена, чем лес.
     И Семен решил бежать от всего - от следователя, от Митягина, от истории
с проклятой пулей,- бежать в лес.
     От  мягкого утреннего  зарева  подрумянились крыши и стены домов. Улицы
села  были  пусты,  на пыльной дороге бестолково  судачили  галки.  Калинка,
бежавшая впереди хозяина, вспугнула их. Птицы с гневливым криком сорвались в
воздух. Семен размашистым  шагом  миновал  село,  свернул с дороги,  тропкой
вдоль поля ржи направился к лесной опушке. Знакомый  путь - пересечет первый
лесок, обшаренный бабами и детишками, набегавшими сюда за грибами и ягодами,
километров пять пройдет  полями, снова лес с покосами, потом покосы кончатся
и там уж начнется лес серьезный...
     Семен шагал почти на хвосте Калинки, резво  бегущей  впереди.  К  черту
все! Митягин, Дудырев, следователь, пуля, разъедающие  душу мысли!  К черту!
Луг от росы морозно-матовый, вылупился краешек солнца, растопил кромку леса,
косо  легли  от деревьев влажные тени.  И  воздух легкий, подмывающе свежий,
дышишь им, и кажется, что растешь вверх. И  птицы поют, и начинают пробовать
силы  кузнечики,  и  в ложбинках  лениво тронулся слежавшийся за ночь туман.
Вроде привык к этой красоте, сколько раз видел ее, сколько  раз встречал  по
утрам  солнце, а  вот идешь, дивишься, словно видишь  впервой.  К черту все!
Жалок тот, кто спит сейчас в теплой постели, не видит этих простеньких чудес
с набухающим  туманом, с выползающим солнцем. Мелок тот душой,  кто, проспав
рождение солнца, сразу нырнет в обычные дела,  закрутится в домашних заботах
- заболела  корова, обижен  бригадиром,  стращают судом.  К  черту  все, что
осталось за спиной!
     Семен Тетерин быстрым шагом уходил в лес...
     Солнце поднялось, высушило росу. Утро кончилось, наступил день. А Семен
все шел  и  шел,  не сбавляя шага. Шел,  не зная куда, без цели, без  мысли,
бежал дальше от села - лишь бы в лес, лишь бы забраться глубже.
     Тени съежились,  листва, омытая росой, радовавшая глаз яркостью, теперь
потускнела. Начался день, и сразу все стало на свои места - привычно кругом,
буднично, скучновато. Но Семен подгонял себя, боялся - пропадет азарт.
     В полдень его занесло в болото.
     Наверное, не  бывает  на свете печальнее  места,  чем  лесное  болото в
солнечный полдень. Ночь еще как-то прячет его устрашающую унылость. В кочках
и  вмятинах  мшистая  земля,  бесконечный  частокол  рахитичных,  засушенных
обилием влаги елочек. Их стволы тощи, шершавы, похожи один на другой. Взгляд
проникает сквозь них, пока не  увязнет в каком-то  сизом тумане,- это тысячи
дальних  и  близких стволов сливаются в рыжую  муть. Проклята  та земля, что
плодит такой жалкий лес. Ни в каком другом месте  человек не  чувствует  так
свое  одиночество.  И  не только  человек -  зверь обходит стороной  болото.
Только глупые куропатки жируют на кочках черники и брусники.
     Семен остановился и  сразу почувствовал,  что устал -  ружье оттягивало
плечо. Вот  и  лес, пришел... А  что дальше?.. Калинка, усевшись в  стороне,
выжидающе поглядывала на хозяина.
     Искать зверя,  загнать,  пристрелить? А зачем это? Он никогда раньше не
задавал  себе  такого  вопроса.  Раз  пришел  в  лес  - действуй,  показывай
охотничью  сноровку.  Сейчас  задумался:  блуждать,  искать  след,  гнаться,
выбиваясь из сил, убить.  А ради чего?..  Ради мяса? Ради шкуры?.. Ничего но
нужно.
     Ружье оттягивало плечо, во всем теле  нехорошая истома, хочется выбрать
место посуше  и лечь. Никогда прежде не уставал, мог колесить по лесу  целые
сутки,  десятки верст бежать  без передышки за зверем -  усталость приходила
только во время привалов вместе со сном.
     Мертвая  пустыня,  украшенная  тощим  ельничком,  окружала его.  Воздух
парной,  удушливый, не свистели  птицы,  не  надрывались  кузнечики.  Пусто.
Калинка сидит и ждет приказа. Один.
     Он ушел от  людей. А они живут себе по-своему. Должно  быть, у скотного
двора  доярки  загружают  подъехавшую  полуторку  бидонами, смеются,  весело
перебраниваются  с шофером,  на  лугах  за  речкой  трещат  косилки,  мужики
навивают стога. Плохо ли жить, как все живут! Разве лучше торчать в  болоте,
одному с глазу на глаз с Калинкой? Надо возвращаться... Возвращаться?! Чтобы
и день и ночь думать о проклятой пуле, сидеть дома в четырех стенах, держать
себя  под  арестом  -  лишь  бы  не  видеть  ни Митягина,  ни Насти,  ни  их
ребятишек...
     Донат Боровиков, ежели поразмыслить, столько же виноват, сколько  и он,
Семен. Но этот Донат сидит, верно, сейчас у себя в кабинете, уточняет сводки
из бригад, думать не думает ни  о  Митягине, ни  о пуле, что вчера показывал
ему  Семен.  Рассуждает: себя  пихну, другого не пожалею...  Беды  крутой не
ведывал, потому  и на людей  с кондачка смотрит.  Но Донат  сторона,  а  вот
Дудырев...  Неужели и  он  спокоен,  забыл обо  всем,  покрикивает  себе  по
телефону? Вот уж у кого, верно, черная душа да каменное сердце...
     Семен стоял посреди кочек, плотно заросших черничным  листом,  и сжимал
тяжелые  кулаки. Высоко сидит  этот Дудырев, не замахнешься, был бы попроще,
научил был его Семен совестливости.
     И  вдруг охватило  озлобление.  Донат Боровиков  не  думает, Дудырев не
травит  себя, а он,  Семен Тетерин, хочет быть лучше других, эко! Вздумалось
болящего Христа из себя корчить. Для него Митягин такой же сват и брат, как,
скажем, для Доната. Все спокойны, людская беда как с гуся вода, отряхнутся -
сухи и чисты. А он  убивается, пулю таскает, то Дудыреву, то следователю эту
пулю под нос сует. Их  мутит от этой пули, зубы  показывают, как Калинка при
виде палки.  Простак ты, Семен, простак. Считай,  век прожил, а до сих пор в
ум не  возьмешь, что  плетью обуха  не перешибают. Дудырев  и следователь не
медведи, с лесной ухваткой не свалишь. Малой шавке не след на матерых волков
лаять. И перед Митягиным от стыда  корчиться нечего. Помогай там, где можешь
помочь, не можешь - живи себе в сторонке. А пуля?.. Да будь она неладна!
     Семен сунул руку в карман, вытащил пулю,  хмуро оглядел  ее в последний
раз и бросил в сторону. Калинка, следившая за хозяином, метнулась туда, куда
упала пуля, обнюхала, сконфуженно отошла.
     Спохватись  сейчас Семен, примись искать, навряд  ли бы нашел  ее среди
кочек в высоком мху. Кусок свинца, хранящий в себе правду, исчез для людей.
     Семен повернулся, решительно зашагал прочь в сторону села.

21

     Дудырев почти  ничего  не знал  о Митягине. За  короткое  знакомство во
время  охоты  этот  человек  оставил  у   него  смутный  след  -   ничем  не
примечателен, не интересен.
     Жалость  к Митягину была,  но слишком  общая, отвлеченная, так  жалеют,
когда прочитают  в  газетах о пассажирах, погибших во время  железнодорожной
катастрофы. Нет, но жалость  заставляла  Дудырева верить Семену Тетерину, не
она толкала - действуй, не успокаивайся, добивайся истины. Просто одна мысль
-  прикрываться  слабым и беззащитным - была противна Дудыреву. Разве  можно
после этого относиться к себе с уважением? Жить с вечным презрением к себе -
да какая же это жизнь!
     При  новой  встрече  со  следователем  Дудырев  стал спокойно и  твердо
доказывать, почему  верит Семену Тетерину. Если б охотник задался  целью  во
что бы то ни стало спасти соседа, то поступал бы более  осмотрительно. Он бы
мог придать пуле нужную форму,  а не обкатывать ее. Он  бы  понес пулю  не к
нему, Дудыреву, а прямо к следователю. Наивная доверчивость не совмещается с
характером  человека,  который  решился на  заведомый  обман...  Сухостойное
дерево...  Но оно не прикрывало собой всю  лаву. Нет прямого доказательства,
что парень упал в воду точно на середине реки. Это догадки.
     Когда  Дудырев  пункт   за  пунктом  объяснял  Дитятичеву,  в  кабинет,
постукивая  палкой,  вошел  прокурор  Тестов,  уселся   в  кресло,   вытянув
негнущуюся ногу, из-под сухих курчавых волос уставился  черными прищуренными
глазами.
     Дудырев  привык  к  уважению в  районе, к тому, что его слово ловят  на
лету. Но  на этот  раз  его  напористые,  решительные доводы  не производили
впечатления.  Лицо   Дитятичева  было,  как   всегда,  вежливо-бесстрастным,
прокурор же с  любопытством  щурился, и  под его жесткими ресницами в темных
глазах пряталась  снисходительная  усмешка. И  едва  Дудырев  замолчал,  как
следователь суховато и обстоятельно начал возражать:
     - Ваши рассуждения  не лишены интереса, но... отмахнуться от  врачебной
экспертизы,   с   распростертыми   объятиями   ринуться   навстречу   весьма
сомнительным   доводам  охотника...  К   тому  же,  как  кажется,  он   лицо
заинтересованное... Друг Митягина...
     А прокурор, внимательно глядевший до сих  пор на Дудырева,  отвернулся,
спрятал лицо.
     Они не соглашались и  не собирались соглашаться.  Дудырев,  выступающий
против Дудырева,- некий любопытный парадокс, чудачество почтенного человека,
уверенного в своей полной безопасности. И Дудырев понял - им немного неловко
за него: зачем эта неискренняя игра, к чему казаться святей папы римского?
     А ведь  прокурор Тестов славился по  району как недюжинный человек.  Он
заядлый книголюб, знает наизусть  стихи  Блока и Есенина, ходит молва, что в
обвинительных  речах  проявляет  мягкость  и  уступчивость.   Как  он-то  не
понимает,  что со  стороны Дудырева  не  фальшь, не  поза,  а  обычная норма
поведения.  Как не  догадывается, чтo нельзя уважать себя, свершив подлость,
пусть не своими, а чужими руками.
     Дудырев  против Дудырева. Он выступает против своего, известного  всему
району имени. Имя - бестелесный  звук, но оно могуче, оно грозит прокурору и
следователю  осложнениями,  заставляет их искать удобные пути, искать истину
"под фонарем". И сам Дудырев,  с его  напористостью, твердостью, отделившись
на время от своего имени, оказывается бессильным что-либо сделать...
     - А  все-таки прислушайтесь...- сказал он  мрачно.- Прислушайтесь  и не
опасайтесь за то, что я  окажусь в  невыгодном  положении. Мне легче  будет,
если я отвечу за свою вину, чем спрячусь за чью-то спину.
     Последние  слова  он  произнес  с  такой  угрюмой  настойчивостью,  что
прокурор  с  удивлением  поднял  голову,  а  бесстрастное   лицо  Дитятичева
дрогнуло, слегка вытянулось. Они поняли  наконец,  что с ними  не шутили, не
играли в благородство.
     Ответил прокурор:
     -   Хорошо.   Мы  еще  раз  попытаем  этого   Тетерина...  И  поверьте,
беспристрастно.
     - Именно этого я и добивался.
     Дудырев вышел, а прокурор и следователь с минуту сидели молча. И только
когда  от  крыльца донесся  подвывающий  звук стартера  дудыревской  машины,
Дитятичев произнес:
     -- Черт его знает, донкихот какой-то.
     Прокурор,  задумчиво  щуря  глаза  в  угол,  возразил  после  минутного
молчания:
     -  Скорей  Нехлюдов... Иной  раз прорывается  в душе русского  человека
эдакая совестливость, которая в Сибирь гонит вслед за ссыльной проституткой"


22

     На следующий  день  Дитятичев вызвал к себе  Семена  Тетерина. Стараясь
придать своему  голосу мягкость,  он попросил  рассказать, как  и  при каких
обстоятельствах  была  найдена пуля,  не  сможет ли  Семен  Тетерин  назвать
свидетелей, видевших пулю до того, как она была обкатана.
     Обветренное лицо Семена потемнело еще сильнее.
     - Нет пули,- ответил он глухо.
     - Как так нeт? Вы eе доставали или не доставали?
     - Считай, что нe доставал. Нету - и все.
     Плотно сжав  губы, следователь с  презрением  разглядывал охотника. Как
обманчив  бывает  вид.  Вот  он сидит перед  ним сгорбившись,  тяжелые плечи
покато  опущены,  лицо  угрюмое,  суровое,  шрам  на  скуле  придает  особую
диковатую силу - бесхитростное, честное  лицо, а  глаза прячет,  отвечает  с
подозрительным раздражением, отрицает то, что говорил прежде.
     - Мне нужно знать точно: нашли  вы после врача пулю в трупе медведя или
не нашли?
     Долго молчал медвежатник, наконец выдавил:
     - Не нашел...
     -- Значит, вы лгали мне в прошлый раз?
     Снова молчание.
     - Лгали или нет?
     - Считай, как хошь...
     Дитятичев ничего не выжал из Семена.
     А Семен, шагая  домой,  вспомнил, как  мягко,  почти ласково начал свой
допрос следователь. Лисой прикидывается, про  пулю  признаться  понуждает, а
для  чего?  Угадать  нетрудно  -  решили  его,  Семена Тетерина,  пришить  к
Митягину: мол, одна  бражка,  один и ответ держать. Прост ты, Семен Тетерин,
лесная дубина.  Долго  ль им,  ученым  да  сноровистым, вокруг  пальца  тебя
обвести? Нет, шалишь, в лесу похоронена пуля, словечка о  ней клещами теперь
не вытащат. Но ведь они  и без пули могут  придраться. Запутают, придется на
старости лет сухари сушить, в дальнюю дорогу за казенный счет ехать. Срамота
какая!
     С  этого  дня не  укоры совести  мучали Семена  Тетерина, а страх.  Все
казалось,  что  за его  спиной  против  него  затевается  страшное,  тайное,
непонятное, против которого нe  попрешь,  с чем не схватишься в открытую, не
оборонишься кулаком.  Бессильным  чувствовал  себя  Семен,  впервые  в жизни
бессильным и беспомощным, словно младенец.

23

     Прошло  лето,  зарядили дожди,  развезло дороги. В  эту  осень  не было
золотых деньков, не сияли березовые  перелески под  негреющим  солнышком, не
полыхали багрянцем осины, не заметало тележные колеи шуршащей листвой. Никто
и не заметил, как оголились леса, как ударили первые утренники.
     Всю  осень воевали  за хлеб.  Многие  учреждения в райцентре закрылись,
служащие разъехались по колхозам. Дудырев  отрывал рабочих от строительства,
посылал на поля.
     В суете и заботах люди совершенно забыли о несчастье, которое случилось
во время охоты в середине лета. И если  кто ненароком ронял  об  этом слово,
равнодушно отмахивались - старые дрожжи поминать дважды.
     Митягин жил по-прежнему тихой жизнью, из дому выходил только на работу,
постарел,  потускнел,  как-то  ссохся,  казалось,  стал  меньше  ростом.  Он
перестал выпивать, возился с ребятишками, копался на огороде, покорно сносил
нападки  сварливой  Настасьи.  В  их  семье  наступил  мир  и покой, какого,
пожалуй, не бывало со времен свадьбы.
     Митягин   и  Семен   Тетерин  сторонились  друг  друга,   при  встречах
перекидывались двумя-тремя ненужными словами, про охоту не вспоминали.
     Семен, как и все,  помогал колхозу - отремонтировал сушилку, работал на
токах. В лес выбирался изредка, но в эту осень ему не везло - всего только и
добычи, что принес лису-огневку. На одном из таких неудачных выходов Калинка
сломала  ногу,  кость  не  срасталась  - сказывался  возраст,  как-никак  по
собачьему веку старуха.
     Временами и Семен забывал о несчастье, по нескольку дней не вспоминал о
пуле. Но всегда после таких спокойных дней тревога охватывала с новой силой.
Притихли,  забыли,  не  напоминают  о  себе!  Перед грозой-то всегда затишье
бывает. Не могут  же они забыть начисто, не миновать суда.  Грянет гром - по
кому-то ударит. Правда, следователь больше его не тревожил, с  него, Семена,
не взяли подписки  о  невыезде,  как  это сделали  с  Митягиным.  Но что там
подписка -  знают, что и без нее Семен  никуда не денется. Суд-то  будет, уж
спросят  о  пуле, начнут при народe пытать.  Нет пули - и шабаш! Не хочет он
принимать во чужом пиру похмелье.
     По-прежнему с глухой  тайной ненавистью вспоминал о  Дудыреве. И больше
всего возмущало,  что  люди  в один голос хвалили начальника  строительства:
Дудырев  собирается бараки сносить, каждой семье квартиру обещает, прогнал с
работы половину снабженцев,  он и обходителен, он  и добр... Семен-то  знает
его доброту. Ох, люди - за полушку покупаются!..
     При первых заморозках  в дом к Семену ворвалась Глашка Попова, принесла
повестку на суд...
     Семена  усадили  в   соседней  комнате,  в  одиночестве.   Он  сидел  и
прислушивался к глухим голосам, доносившимся из-за стенки,  представлял себе
Митягина  -  на  него  глазеют  из  зала,  шушукаются, показывают  пальцами.
Пожалуй,  нет ничего на  свете страшное, чем  торчать  вот  так перед людьми
покрытым срамом. Семен согласился бы выйти  против  разъяренной  медведицы с
голыми руками, чем оказаться сейчас в шкуре Митягина.
     Рядом с Митягиным, верно, сидит и Дудырев. Как ни крутился следователь,
а, должно быть, не сумел совсем выгородить начальника строительства - все же
причастен к убийству. Но  все ясно: Дудырев сидит ради  приличия. Митягин  и
стреляет хуже, и дерево сухостойное позади медведя стояло для него невыгодно
- вся вина  на нем, ему и  ответ держать. Дудырев посидит, может, покраснеет
даже, а потом отряхнется - что ему, непременно оправдают.
     Семен ждал долго, изнывал от страха, томился. Наконец открылась дверь.
     - Свидетель Тетерин! Пройдите!
     Он встал перед столом,  боком к народу, мельком увидел - в первом  ряду
восседает  Донат  Боровиков,  смотрит  в  упор  на  Семена,  и   взгляд  его
торжественно-тяжелый, чужеватый,  без  сочувствия.  Других не  различал,  но
чувствовал, что и все смотрят на него выжидающе, по-чужому.
     Народного судью - Евдокию Павловну Теплякову  - Семен часто  встречал в
районе, как-то даже  случалось беседовать на берегу  реки,  ожидая перевоза.
Помнится, говорили тогда о сущей ерунде - о грибах, которые в том году росли
наотличку. Теплякова  - женщина  тихая,  многосемейная,  вечно  озабоченная.
Сейчас Семен видел  ее  руки,  лежащие на  каких-то  бумагах,- руки хозяйки,
шершавые,  с  коротко  подстриженными  ногтями,  видать,  и бельишко стирает
ребятам,  и полы  моет,  и  картошку  копает.  Без  мужа  живет,  тоже  бабе
приходится из кулька в рогожку переворачиваться.
     Теплякова и все остальные, что плотно,  с разных  сторон  обсели стол,-
люди  как  люди,  должно,   не  злы,  при  случае  готовы  и   пожалеть,   и
посочувствовать, и помочь в беде. При  случае, а не сейчас.  Сейчас-то между
ними и Семеном Тетериным стоит красный стол.
     Теплякова скользнула отрешенным взглядом, взяла бумагу со стола.
     -   Свидетель    Тетерин   Семен    Иванович,   год   рождения    1904,
промысловик-охотник, место жительства - село Волок Густоборовского района...
Свидетель Тетерин, вас поставили  в известность, что за ложные  показания вы
привлекаетесь к уголовной ответственности по статьям?..
     Голос  Евдокии  Тепляковой  нисколько  не  похож  на