ет плоскую грудь: "Года
идут, а счастья нет".

21

     Разговор  с Бушуевым. Деньги. И ранним утром  крик  - убийство! Это уже
совсем оглушило Лешку. Вой, рви волосы, маму кричи. Непонятно! Тьма!
     Всю ночь деньги лежали под подушкой. Ужасные  деньги! Крикнуть бы: "Вот
они, освободите, будь трижды прокляты!"
     Вот  они!..  А  Егор Петухов  набросится:  "Я  искал, ты  лежал  рядом,
молчал!" А какое  у Егора было тогда чужое и страшное лицо... Что Егор - все
набросятся: с вором снюхался, за деньги товарищей продал!
     А Саша?..  Убийца! Даже  вслух произнести это слово не осмелишься, даже
подумаешь  - кровь стынет.  Каково сейчас ему? И все он, Лешка... Он вытащил
из порогов этого Бушуева (знал бы тогда!), он не решился бежать вчера к Саше
и рассказать все... А теперь деньги... Если Саша узнает о них...
     Отвернется  Саша,  отвернутся все, выгонят с участка, в деревне  станет
известно:  "Лешка  Малинкин  -  вор!"  Куда  там  угрозы  Бушуева.  Страшно,
непонятно. Как быть?
     Заправляя койку, Лешка незаметно достал из-под подушки деньги. Они были
завязаны  в грязный  носовой  платок.  Лешка сначала втиснул узелок в карман
брюк, карман оттопырился, стало еще страшней - теперь-то уж каждый увидит. В
дощатом  нужнике Лешка развязал  узелок,  разделил  деньги  на  две  пачки и
засунул  их поглубже за  резиновые  голенища  сапог  -  по  пачке за  каждое
голенище.
     Он вместе со всеми встречал следователя, вместе со всеми ходил на место
убийства, толкался  у  крыльца  конторы  и ни  на одну секунду не переставал
думать - как  быть? Спрятать где-нибудь  в камнях,  потом сделать  вид,  что
нашел их случайно? Или  того лучше - подстроить, чтоб  кто-то другой  нашел,
например Егор Петухов? Но при одной мысли, что ему придется воровски прятать
деньги, начинался озноб. Бросить бы их в реку, забыть, не знать!
     Сплавщики собрались в общежитии, и тут впервые были произнесены слова -
Сашу Дубинина подозревают! И Лешка обмер. Он сидел, прятал лицо, старался не
глядеть на  сапоги, где  были спрятаны  деньги. Как-то не думал  раньше, что
Сашу могут обвинить. Без  того казнит себя, а тут еще  - подозрение  -  убил
из-за денег! Да  что же это?  Надо рассказать все, начисто, деньги выложить,
спасти Сашу от оговоров!..
     Пришел  участковый милиционер,  попросил  никуда  пока  не расходиться,
вызвал к следователю первого - Генку Шамаева.
     "В  судах сидят люди справедливые,  должны понять...  Попрошу никому не
рассказывать. Нашлись деньги - и  все тут.  Никто не виноват, кроме Бушуева,
кому какое дело, где нашлись..."
     Его вызвали  сразу  же после Егора Петухова,  и  это испугало.  Егор не
доверяет,   может  всякого   наговорить   следователю.  Тот   сразу   станет
подозревать, а тут еще деньги увидит. Попробуй тогда оправдаться.
     "Все равно скажу, все равно..."  - твердил Лешка,  осторожно переступая
сапогами, начиненными бушуевскими тысячами.
     Неподалеку от крыльца лежало  тело  Бушуева в  окровавленной рубахе. На
крыльце   сидел  Дубинин;  рядом  с  ним,  прислонившись  к   столбу,  стоял
милиционер.
     Дубинин сидел прямо, глядел в сторону, на шумящую  воду Большой Головы,
бережно  придерживал  на  коленях  больную руку. И Лешке  он  в  эту  минуту
показался маленьким, одиноким. Саша  Дубинин уже  перестал быть хозяином, он
сейчас такой же беспомощный, как и сам Лешка.
     А   хозяин  участка  -   незнакомый  человек:  фуражка  с  лакированным
козырьком, на груди светлые пуговицы, из-под лакированного козырька спокойно
и  холодно смотрят глаза. Он  встретил  пугающими словами, что надо говорить
только  правду, иначе  "будете привлечены  к  ответственности", "статья...",
"уголовный  кодекс..." Что это за статья, что такое кодекс -  Лешка не знал,
но представлял: должно быть,  страшные вещи. А ему  хотелось,  чтобы поняли,
пожалели, простили...
     Глядят пристально глаза  из-под лакированного козырька фуражки. Нет, не
поверит, нет, скажет - был заодно с Бушуевым! А  Саша?.. Вдруг да он тоже не
поверит? Как доказать? Как открыть  правду? Правду знал один лишь Бушуев.  И
Лешка впервые пожалел, что Бушуев мертв,  что уже никто, даже этот человек с
блестящими пуговицами,- никто, никто не заставит говорить, не вырвет из него
правду.
     Не  поверит  следователь...  Не  поверит  Саша  Дубинин...  Не  поверят
ребята...  На вопрос, не  может  ли он  сказать,  куда девал покойный Бушуев
выигранные деньги, Лешка ответил:
     - Не знаю.
     Он снова прошел мимо Дубинина, мимо милиционера, мимо задравшего в небо
подбородок  Бушуева, прошел,  не поднимая головы.  Так же осторожно  ступая,
каждую секунду напряженно  помня о  деньгах,  лежащих  за голенищами  сапог,
направился не к  общежитию, а к  берегу реки.  Шел и боялся оглянуться, ждал
окрика: "Эй, ты! Куда?!" Но никто его не окликнул...

22

     Один за другим проходят  мимо товарищи - те,  с кем жил рядом,  те, для
кого жил. Кинут жалобный, растерянный взгляд и поспешно опускают глаза. Один
за другим - в контору и из конторы...
     А  за спиной  - молчаливый милиционер, на земле -  человек, которого ты
убил своими руками.
     Не  виноват! Нельзя было поступить иначе. Чиста совесть! И когда глядел
в  сторону  на  ныряющие по  Большой Голове бревна, на вздыбленный  лесистый
берег,  на  низкие  покойные облака, верил  -  не  виноват.  Но  глаза  сами
опускались к  земле:  восковая  грудь,  запрокинутая  голова,  окровавленные
лохмотья рубашки, окостеневшая желтая рука на примятой траве...
     Да, защищался, шел с  ножом против топора,  да, если б не убил, то  сам
валялся бы возле крыльца... Все  так,  но запрокинутая голова,  бурые  пятна
крови на рубашке, судорожно  сведенная кисть руки  - нет  прощения тому, кто
приносит смерть.
     Кипит Большая Голова,  кидает  бревна, сумрачные ели и  сосны  лезут по
крутому берегу к небу,  а  небо низкое, покойное,  обещающее короткий дождь.
Бушуев никогда не увидит этого. Удар ножа - и мир исчез.
     Удар  ножа... Древняя, как сама  жизнь, история - человек  не поладил с
человеком.  И сто, и  двести, и  много тысяч  лет назад  такие  вот  Бушуевы
подымали нож и топор на других, заставляли и на  них  подымать  нож. Неужели
это проклятие вечно, неужели от него нельзя избавиться?
     Сутулится на  крыльце Александр Дубинин, глядит  на лесистые берега, на
реку, на  небо.  Все  знакомо, каждый  день видел эту  реку,  и эти  берега.
Усеянная  камнем, скудная земля, но из нее,  из каждой  щели прет  жизнь. На
притоптанной,  жесткой,  как   железо,  тропинке,   нагло  разбросал  листья
подорожник - вот  как мы: живем, не  тужим!  А  совсем  рядом  - бескровная,
окостенелая сведенная рука...
     Сидит Дубинин с окаменелым лицом. Проходят мимо него товарищи, опускают
глаза.

23

     Моторист  Тихон, обычно перед каждой поездкой проклинавший свою судьбу,
сейчас был бестолково суетлив и лишь подавленно вздыхал:
     - Ах, боже мой... Мотор долго не заводился.
     - Ах, боже мой, боже мой...
     Наконец  мотор  застучал.  Следователь,  врачиха,  Дубинин,  милиционер
полезли в лодку.
     Сплавщики  молчаливой  толпой  теснились  на  берегу. Дубинин кивнул им
головой:
     - Ничего, ребята. Уладится.
     - Саша,-  выступил вперед Генка Шамаев,- сказать хочу... Обожди, Тихон,
не отчаливай... Мы землю пробьем, а докажем, что ты но виновен.
     - Уладится.
     -  А  то,  что попрекал тогда...  Помнишь,  за  Катю-то?..  Напрасно...
Утрясется эта заваруха - на свадьбе погуляем.
     - Ну, ну, прости, коли так.
     Оставляя над  водой голубоватый дымок, лодка вырулила на середину реки,
вот она заплясала на  Большой Голове, то оседая на бурунах, то задирая вверх
нос, прошла Малую, скрылась... Никто не обронил ни слова.
     Молча,  каждый глядя  себе под  ноги,  потянулись  в  общежитие,  молча
разбрелись по своим койкам.
     Не было только  одного Егора. Он бродил по берегу  в вечерних сумерках,
отворачивал камни, заглядывал под кусты - все еще надеялся найти деньги.
     Первым подал голос Генка:
     - Проиграли в карты человека! И какого человека - Сашку!
     - Ладно, не трави, без того тошно.
     - Давайте, братцы, думать лучше, как бы выручить побыстрей.
     - Деньги чертовы! Ежели б деньги нашлись, сразу б с него вину сняли.
     - А может, соберем эти деньги, скажем - вот они, нашлись.
     - Верно! Те-то были не меченые.
     - Хитрость невелика - раскусят. Того хуже дело запутаем.
     - Бросьте мудрить! Не с душой же Бушуева деньги улетели.  Здесь! Камень
по  камню  весь  участок  перекидаем, по  бревнышку,  по  щепочке  общежитие
переберем - найдем!
     И тут раздались сдавленные рыдания.  Все  подняли головы.  Уткнувшись в
подушку, плакал Лешка Малинкин.
     Шумела Большая Голова за стеной. Откровенно, без стеснения рыдал Лешка.
Все молчали, переглядывались. Только Иван Ступнин растерянно протянул:
     - Пери-пе-тия...



    Владимир Тендряков.
    Находка


     Тендряков  Владимир Федорович  (1923-1984)
     Собр.соч., т.1, Повести, М., "Художественная литература", 1978
     OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)


     Повесть


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

1

     Старший  инспектор  рыбнадзора  Трофим  Русанов,  по   прозвищу  Карга,
возвращался с Китьмаревских озер.
     Стояла  гнилая  осень,  машины  не  ходили.  Пришлось шагать  прямиком,
восемнадцать километров до Пушозера через лес - не впервой.
     На  берегу Пушозера живет знакомый лесник.  Он перевезет  его на другой
берег -  на веслах каких-нибудь километра два и того меньше, а там - обжитой
край,  не эта дичь несусветная. Там  - село Пахомово, гравийная дорога среди
лугов и полей до самого райцентра.
     День,  заполненный промозглой сыростью,  так и  не разгорелся. С самого
утра тянулись унылые сумерки. Сейчас, к вечеру, он не угасал, а скисал.
     Тупой   равнодушной  свинцовостью   встретило   Трофима   озеро.  Хилые
облетевшие  кусты, темный  хвостец  у топких берегов  и  где-то  за  стылой,
обморочно неподвижной гладью - мутная полоса леса на той стороне.
     В  сыром  воздухе   запахло   дымом.  Трофим  сначала  заметил   черный
раскоряченный баркас, до бортов утонувший в хвостеце, и через шаг, на берегу
у костра,- людей в брезентовых плащах и рыбацких, мокро лоснящихся робах.
     "Должно  быть,  пахомовские.  Ловко  подвернулись -  сразу и перебросят
через озеро, долго ли им..." -Трофим  направился на костер.  Его заметили, к
нему повернули головы...
     Но по тому, как  полулежавший рыбак резко сел,  по тому, как напряженно
застыли  остальные, по их замкнутым лицам,  настороженно направленным глазам
он  почувствовал:  "Эге! Пахнет жареным..." Как у старой охотничьей  собаки,
которой уже не доступен азарт, появляется лишь вошедшее в кровь  мстительное
чувство при виде дичи, так  и Трофим Русанов испытал  в эту минуту злорадный
холодок в  груди: "В чем-то напаскудили, стервецы.  Ишь,  рожи  вытянулись".
Исчезла  в теле усталость, расправились плечи, тверже стал шаг, и лицо  само
по себе выразило сумрачную начальническую строгость.
     Он не умел  задумываться, но  взгляд на мир  имел твердый - не собьешь.
Нужно соблюдать закон, а так как из года в год приходилось сталкиваться, что
рыбаки-любители норовили пользоваться запрещенной снастью, рыбаки из артелей
сбывали на сторону рыбу, в  колхозах приписывали в сводках, в сельсоветах за
поллитра покупались  справки,  то он  сделал  простой и  ясный  вывод -  все
кругом, все, кроме него, Трофима Русанова, жулики. Он мог целыми неделями не
ночевать дома, спать в лодке, прятаться в кустах, высматривать, выслеживать-
лишь  бы уличить  в незаконности.  К нему  прилипла кличка  Карга, ему порой
высказывали в глаза, что о нем думают, а Трофим отвечал: "Не хорош?.. Коли б
все такие нехорошие были - жили б,  беды не знали.  Эх, дрянь парод, сволочь
на сволочи..."
     Он подошел к рыбакам.  Трещал  костер, над огнем, перехваченный за ушки
проволокой, висел  чугунный бачок, в  нем гуляла буйная  пена. К дыму костра
примешивался вкусный, вытягивающий слюну запах наваристой ухи.
     - Здорово, молодцы! - поприветствовал Трофим.
     Пожилой   рыбак  -  из  жестяно-твердого  брезента  торчит   сморщенное
щетинистое лицо  -  отвел  в  сторону  слезящиеся  от  дыма  глаза,  ответил
сдержанно:
     - Здорово, коли не шутишь.
     - А запашок-то царский...
     Парень  - исхлестанная  ветром  и  дождем  широкая  физиономия,  словно
натерта   кирпичом,   вымоченно-льняная   челка   прилипла  ко  лбу,   глаза
голубовато-размыленные, с наглым зрачком - пододвинулся.
     - Садись, угостим,  раз позавидовал. Трофим был  голоден (днем на ходу,
под елкой перехватил  кусок хлеба), от запаха  сладко сжималось в животе, но
он  с непроницаемо-сумрачным лицом нагнулся, приподнял  палку, переброшенную
через рогульки, вгляделся в уху.
     -- Так, так... Сиг.
     Рыбаки молчали.
     - Ты - бригадир? - спросил Трофим старика в брезентовом плаще.
     - Знаешь же, чего и спрашиваешь,- с ленивой неприязнью ответил тот.
     - Климов, кажись, твоя фамилия?
     - Ну, Климов...
     -   Значит,  мне   на  тебя  придется  документик  нарисовать...   Чтоб
рассмотрели и наказали.
     - Короста ты.
     - А оскорбления мы особо отметим. Не меня оскорбляешь, а закон.
     - Не дури,  отец,-  вступился  парень.- Велика  беда  - рыбешку  в  уху
сунули. Мед сливать да пальцы не облизать!
     - Вот-вот, мы по пальцам. Подлизывай то, что положено. Сегодня в котел,
завтра - на базар. Знаем вас. Ну-кося.
     Ценные  породы  -  семгу, сигов - рыбакам-любителям запрещалось  ловить
совсем. Рыболовецкие  же артели обязаны сдавать государству каждую пойманную
семгу, каждого сига. Таков закон. Но кто полезет  проверять артельный котел.
То,  что после улова в  уху шли не  окунь, не  щука, не лещ или плотва, этот
вездесущий плебс озерных  и речных вод,  а  благородные,- считалось обычным:
"Мед сливать да  пальцы не облизать". Даже инспектора рыбнадзора снисходили:
пусть себе,- но  не Трофим Русанов. И он знал, что, если составить форменную
бумагу,   пустить  ее  дальше,-  отмахнуться  будет  нельзя.  Каждого,   кто
отмахнется,  попрекнут  в попустительстве. Знали  это  и рыбаки.  Они угрюмо
молчали,  пока  Трофим,  присев  на  корточки,  огрызком  карандаша  выводил
закорючки на бланке.
     - Значит, все,- поднялся  он, смахивая ладонью вытравленную дымом слезу
из глаза.- Так-то, по справедливости.
     Старик,  продернув  щетинистым  подбородком  по  брезентовому   вороту,
произнес:
     - Молчал бы. А то обгадит да покрасуется - по справедливости.
     Парень недобро сощурил наглые глаза.
     - Может, теперь сядешь, незаконной ушицы отведаешь? Накормим.
     Слова старика не задели  Трофима  - привык, не без того,  каждый  раз -
встреча с ощупкой, расставание со злобой, и, если б не парень с его ухмылкой
и прищуром, он бы с миром ушел. Но парень издевался, и Трофим решил показать
себя -  пусть  знают. Еще  шире развел плечи,  свел туже  брови  под шапкой,
нутряным, спокойным голосом объявил:
     - Нет, парень, ушицы этой и ты не отведаешь. Не положено.
     Шагнул к костру, сапогом сбил с рогулек палку, перевернул бачок. Костер
разъяренно затрещал, густой столб белого  дыма, закручиваясь,  пошел  вверх.
Сытный  запах,  казалось, залил  мокрый унылый мир  с  чахоточными елочками,
перепутанными кустами, хвостецом и замороженно застойной водой озера.
     - Не положено. Шалишь.
     Рыбаки  не  двинулись.  Старик  холодно, без  удивления и  злобы глянул
Трофиму в лоб. А  парень, опомнившись, вскочил, невысокий, нескладно широкий
в своей  прорезиненной куртке  и  сапогах  до паха, лицо в парной  красноте,
кулаки сжаты.
     - Но-но...- Трофим тронул приклад ружья.
     Парень стоял, мутновато-светлыми, бешеными глазами разглядывал Трофима.
     Тот  был выше  парня, едва ли  не шире в плечах, лицо обветренное, не в
морщинах, а в складках, глубоких, крепких, чеканных, вызывающих  по  первому
взгляду уважение,- бабы тают от таких по-мужицки породистых лиц.  Топорщится
замызганный плащ поверх ватника, рука лежит на прикладе.
     - Брось, Ванька, не пачкайся,- посоветовал негромко старик.
     Парень перевел дыхание.
     - Одеть бы бачок на морду - да в воду.
     - Брось, Ванька...
     -  Эх,  дерьмо  люди,-  с  презрением процедил  Трофим.-  Ни стыда,  ни
совести. Набеззаконничают да еще петушатся... Да что с вами толковать лишка.
Дело сделано. Увидимся еще, чай.
     Он подтянул  на плече ремень  ружья, повернулся и  зашагал по  берегу -
шапка   сдвинута  на   затылок,  плечи  разведены,  в  походке  внушительное
достоинство человека, только что совершившего нужное, благородное дело.
     Шесть рослых и сильных мужиков молча смотрели ему вслед.
     А средь  тлеющих  головней скворчало  мясо свалившейся в  костер  рыбы,
мутноватый дым  тек в  сером  воздухе, и  стоял запах, как возле  печи перед
праздником.


2


     Лесник Гурьянов Анисим жил рядом - крепко рубленный, приземистый дом на
юру, стожок  сена,  огороженный от  лосей, усадьба  с раскисшими от  осенних
дождей грядками и добротная банька на отшибе.
     Хозяин - высокий, костлявый  не только нескладным телом,  но  и длинным
лицом,  глаза голубые, большие,  с непонятной робкой горечью - бабьи, тонкие
губы вечно  сведены, словно вот-вот изумленно свистнет. Он сильно побаивался
Трофима Русанова, может быть,  потому,  что не  безгрешен,- живет в глухоте,
сам  себе во  князях, может при  случае лося  порушить, хотя должен следить,
чтоб другие не баловали, и уж, конечно, если запретная семга сядет у него на
крюк, выбрасывать в  озеро не станет.  Трофим его  презирал. "Дрянь народ" -
относил без оговорок и к леснику.
     Анисим, морща в улыбке сведенные губы, хлопая желтыми ресницами, позвал
к столу:
     - Не богато ныне наше застолье, ну, да чем бог послал.
     А  жена  Анисима,  тяжелая  баба,  пол  скрипит,  когда   ходит,   была
откровеннее  - скупо кивнула гладко забранной головой, постно поджала  губы,
ни "милости  просим",  ни "ешьте на здоровье",  в гробовой немоте  наставила
чашек на стол, ушла с глаз долой.
     Чтоб  умаслить  нежданного  гостя,  Анисим  выставил  на  стол  початую
бутылку, морщась в застенчивой улыбочке, предложил:
     - С устатку-то славно... С кой-то поры первачок остался.
     Трофим  выпил, почувствовал теплоту,  с теплотой радость  и довольствие
собой:  он  кремень,  а не человек,  должны  бы понимать -  не ради  корысти
прижимает, жди - поймут. Так как никого другого под рукой не оказалось, стал
распекать Анисима:
     - Кто в этом краю начальник? Ты!
     - Оно, видно, рукой не достанешь,- улыбнулся Анисим.- Десяток зайцев по
лесу шныряют - командую.
     - Не может земля без закона жить. Под носом у тебя рыбаки в котел сигов
натолкали. Где закон? Нету его. С  кого спрос? С тебя... Сегодня я прекратил
безобразия, завтра-то меня здесь не будет...
     Анисим кротко поглядывал в потное окно, к которому жалась беспросветная
лесная   темень,   омраченная   сыростью   затянувшейся  осени,   проговорил
безнадежно:
     -  Сегодня-то уже, видать, не  попадешь на тот берег...  Где там,  хоть
глаз выколи.
     И  Трофим  понял: готов хоть  сейчас,  на ночь глядя, сесть  за  весла,
сплавить его подальше от дому. Не любит, а улыбается, самогончик выставил  -
эх, люди, ни в ком нет прямоты.
     - Утром едем, да пораньше,-сказал Трофим.-Куда ты меня примостишь?
     Невнятный  свет  разбавил  угрюмую  черноту  ночи  до  зыбкой   синевы.
Едва-едва различались тщедушные, искалеченные ветром ели.  То ли туман лип к
лицу, то ли моросила водяная пыльца.
     - Экое утро помойное,- вздыхал Анисим.
     Он  был  в плаще, туго стянутом ремнем, в ушанке  со  спущенными ушами,
маленькая голова,  широкий зад - похож на осу, готовую при неловком движении
переломиться пополам. Трофим  Русанов, выспавшийся,