дольше, чем обычные люди, и обитаешь в каких-то закрытых таинственных мирах,
о которых  никто из нас и понятия  не  имеет. Ты  пугаешь,  хотя со  мной ты
всегда  ласков  и  нежен.  Знаю,  если  бы  я   не  старалась  всеми  силами
контролировать себя, то давно бы уже  тронулась, и никто и ничто бы  меня не
вылечило".
     Он догадывался, что она имеет  в виду, хотя никогда не смог бы выразить
это словами. Будучи подростком, Роберт  жил в маленьком городке в Огайо. Его
часто преследовали  какие-то неопределенные мысли,  томительное предчувствие
трагедии жизни  сочеталось в нем  со значительными физическими и умственными
способностями. И в  то время  как его сверстники  распевали "Плыви, плыви  в
лодке", он разучивал английские слова к сентиментальной французской песенке.
     Роберта интересовали слова и образы. Одним из самых любимых  было слово
"голубой". Ему нравилось ощущение на  губах и в  языке, когда он  произносил
его.  "Слова можно  ощущать  физически, а  не только обозначать ими какие-то
понятия", -- так думал он в дни своей юности. Ему нравились и  другие слова:
"отдаленный",  "дымный",  "тракт", "старинный", "странствовать", "мореход" и
еще "Индия" --  нравилось, как они звучали,  нравился  их вкус и те  образы,
которые они  вызывали в  его  сознании. Роберт имел целый список таких слов,
которые он повесил на стене у себя в комнате.
     Позже Роберт стал  соединять  слова  в  целые фразы. Их он выписывал на
листах бумаги, которые тоже вешал на стены:
     "Слишком близко к огню";
     "Я прибыл с Востока и вместе со мной караван";
     "Крики тех, кто хочет спасти меня, сменяются
     криками продающих меня. Кто же перекричит?";
     "Талисман, талисман, мне секрет свой открой.
     Капитан, капитан, поверни-ка домой";
     "Лежу обнаженный на китовом ложе";
     "Она пожелала ему дымящихся рельс, когда состав
     отойдет на всех парах от зимнего вокзала";
     "Прежде чем стать человеком, я был стрелой --
     но как давно это было".
     Но еще ему  нравилось,  как  звучали  некоторые  названия:  Сомалийское
течение, гора  Большой  Томагавк, Малаккский пролив, и много-много других. В
конце концов на стенах его  комнаты не осталось ни единого свободного места:
все было увешано листами со словами и фразами.
     Даже его мать заметила, что Роберт  не  такой, как  другие мальчики его
возраста.  До  трех лет  он  вообще молчал,  зато потом сразу  стал говорить
целыми предложениями, а к пяти годам уже прекрасно читал. В школе он доводил
учителей до отчаяния полнейшим равнодушием ко всем без исключения предметам.
     Они просмотрели результаты  теста  и вызвали его  на  беседу. Ему долго
объясняли про достижения в жизни, убеждали: человек должен делать то, на что
он  способен.  Говорили:  он, Роберт  Кинкейд,  может добиться  всего,  чего
захочет. В старших  классах  один из учителей  написал в его  характеристике
следующее:
     "Он (Роберт Кинкейд)  считает, что "тест  Ай-Кью непригоден  для оценки
способностей людей, потому что он не принимает  в расчет магию,  а она очень
важна  как  сама  по себе, так и в качестве дополнения  к логике". Предлагаю
вызвать на собеседование родителей".
     Его мать  разговаривала с  несколькими учителями, и, когда они начинали
говорить ей о молчаливом упорстве Роберта и его способностях, она  отвечала:
"Роберт живет в придуманном им самим мире. Я  знаю, конечно, что он мой сын,
но иногда у  меня возникает  такое  чувство, будто он  родился не  от  нас с
мужем, появился откуда-то из совсем другого места на земле и теперь пытается
туда вернуться. Я очень признательна вам за  внимание к  нему и попробую еще
раз убедить его проявлять больше интереса к учебе".
     Но он  предпочитал брать в  местной  библиотеке книги  о приключениях и
путешествиях и прочел  все, какие только  нашел  в ней. Его  не интересовало
мнение других о нем  самом. Он мог целые дни проводить у воды --  их городок
стоял на  реке. А футбол, вечеринки и прочие подобные  развлечения были  ему
попросту  скучны. Он ловил  рыбу, купался, бродил  вдоль берега или  лежал в
высокой траве,  прислушиваясь  к  далеким  голосам. Ему  чудилось,  что  они
исходили из травы, и никто, кроме  него, считал  он, не мог их слышать. "Там
живут гномы-волшебники,  -- говорил он сам себе, -- и если сидеть очень тихо
и открыться им навстречу, они выйдут".
     В такие минуты ему очень не хватало собаки.
     Денег, чтобы продолжать учебу в колледже, не было, да и особого желания
тоже.  Отец его много работал,  и того,  что он зарабатывал,  хватало, чтобы
прокормить семью, но и только. Зарплата рабочего не позволяла никаких лишних
трат, в  том  числе и на собаку. Ему было восемнадцать, когда  отец умер,  а
Великая Депрессия уже сжимала свои железные объятия на шее нации, и он пошел
в армию, потому что заботы о матери легли на его плечи,  да и за себя теперь
отвечал он сам. Четыре  года  Роберт  пробыл в  армии, и  эти годы полностью
изменили его жизнь.
     Благодаря каким-то непостижимым  соображениям, которыми руководствуется
разум военных, его определили в помощники фотографа, хотя  он  и  понятия не
имел даже,  как заряжать пленку в  аппарат. Но именно тогда  он и понял, что
фотография -- это дело его  жизни.  Техническая сторона не представляла  для
него затруднений. Через месяц он уже не только помогал печатать снимки  двум
армейским фотографам, но  и получил разрешение самому работать  на несложных
объектах.
     Робертом  заинтересовался  один  из  фотографов,  Джим Петерсон,  и  не
пожалев  времени,  объяснил  ему  многие  тонкости  своей  профессии. Роберт
Кинкейд начал  ходить в местную  библиотеку в Форт Монмуте, где брал альбомы
по  фотографии   и   живописи  и  часами  изучал  их.  Почти   сразу  Роберт
почувствовал,  что  особенно  его  восхищают  французские  импрессионисты  и
Рембрандт -- мастер светотени.
     Постепенно он понял, что искусство фотографии заключается  в том, чтобы
снимать  свет, а не предметы. Сам по себе предмет служит  просто орудием для
отражения света,  его проводником. И если освещение хорошее, то всегда можно
найти в предмете что-то достойное  внимания фотографа.  В те  времена только
начали  появляться  тридцатипятимиллиметровые  аппараты,  и  он  купил  себе
подержанную  "Лейку" в местном  магазинчике  фотопринадлежностей,  которую и
взял  с собой  на  мыс Кейп-Мей в Нью-Джерси.  Он провел  там неделю  своего
отпуска, фотографируя все живое, что только замечал на берегу.
     В следующий свой отпуск Роберт взял билет на  автобус и доехал до штата
Мэн,  а затем, голосуя на дорогах, добрался до Восточного  побережья. Там он
сел  на почтовый пароход, отходивший ночью из Стонингтона и доплыл на нем до
острова Оу, разбил палатку и провел там несколько дней. Потом сел на паром и
через залив Фанди доплыл до Новой  Скотий. Тогда-то он  и начал описывать те
места, которые хотел бы посетить еще раз.  Пейзажам  он уделял особое место,
так  как ему казалось,  что они  могли бы послужить фоном  для какого-нибудь
сюжета.
     Кинкейду было двадцать два, когда он демобилизовался. Его уже знали как
очень приличного фотографа, так  что он без  труда нашел работу в престижном
доме моделей в Нью-Йорке в качестве помощника фотографа.
     Девушки-фотомодели были  очень красивы, он встречался с несколькими и в
одну  даже почти влюбился,  но  потом ей предложили работу в  Париже,  и они
расстались. На прощание она сказала ему: "Роберт, я не знаю, кто ты и что ты
такое, но, пожалуйста, приезжай в Париж".
     Он обещал, что приедет, как  только  сможет, и  в тот момент сам  в это
верил  --  но так и не поехал. Прошло много лет. Как-то  ему довелось делать
репортаж  о  пляжах  Нормандии.  Он нашел ее  номер в телефонном справочнике
Парижа и позвонил. Они встретились и поболтали, сидя за кофе в уличном кафе.
Она вышла замуж за кинорежиссера, и у нее было трое детей.
     Само понятие моды он не воспринимал. Люди выбрасывали  совершенно новые
хорошие вещи  или поскорее  переделывали их, в угоду требованиям европейских
законодателей моды. Это  казалось ему настолько  глупым, что  он  чувствовал
себя ничтожным, обслуживая эту отрасль человеческой деятельности.
     -- Я не понимаю, что вы делаете, -- сказал Роберт на прощание людям, на
которых он работал.
     Он  уже больше  года  жил  в  Нью-Йорке, когда умерла его мать.  Роберт
поспешил  в Огайо, похоронил ее  и  предстал перед  адвокатом  для  слушания
последней  воли умершей. Мать оставила  немного. Сам  он  вообще  ничего  не
ожидал и  очень удивился, когда оказалось, что маленький домик его родителей
был тем капиталом, который они накопили за всю свою жизнь. Роберт продал дом
и  на  эти  деньги  купил  первоклассную  фотоаппаратуру.  Выписывая  чек  в
магазине, он думал о том, сколько лет его  отец зарабатывал эти доллары, и о
той предельно скромной жизни, которую вели его родители.
     Тем  временем  его работы начали -- потихоньку  появляться  в различных
небольших журналах. А потом позвонили из "Нейшнл Джиографик". Им попался  на
глаза календарь с  одним из его снимков, которые он сделал на мысе Кейп-Мей.
Они  поговорили  с  ним и  дали  маленькое задание,  которое он  выполнил на
высоком профессиональном уровне. С этого момента он вышел на свою дорогу.
     В сорок третьем году  его снова  призвали в армию. Он пошел  служить на
флот и пропахал весь путь  до пляжей в Южных морях с фотоаппаратом на плече.
Лежа на  спине,  он снимал высадку  десанта на берег,  видел ужас  на  лицах
людей, ощутил его сам, запечатлел, как падают  матросы, разрезанные  пополам
пулеметным огнем,  слышал,  как они  просят у Бога  пощады  и умоляют  своих
матерей спасти их от гибели. Многое  попало в  объектив его  фотоаппарата, и
при  этом  он сумел  остаться в живых и  с  тех  пор навсегда  избавился  от
заблуждений,  именуемых  военной  романтикой и славой  профессии  армейского
фотографа.
     Вернулся  Роберт в сорок  пятом  году и  сразу  же  позвонил  в "Нейшнл
Джиографик".  Они ждали  его в любое время.  Тогда он  купил в Сан-Франциско
мотоцикл и погнал его  на юг, до Биг-Су.  Там Роберт  занимался  любовью  на
пляже с виолончелисткой из Кармела,  а потом подался на север.  Внимание его
привлек штат  Вашингтон  --  ему понравились места, и  он решил обосноваться
там, на северо-западе Соединенных Штатов.
     В  пятьдесят два  года он  все еще  видел перед  собой свет.  Теперь он
побывал  во всех тех местах, которые  в детстве представали перед ним только
на плакатах,  и не  переставал  удивляться,  что ему это  удалось.  Он видел
Райфлз-Бар, поднялся вверх по Амазонке на моторной лодке,  которая пыхтела и
чихала,  выпуская из  себя струю  вонючего  дыма. На спине верблюда  пересек
пустыню Раджастхан.
     Берег  озера  Верхнее  радовал  глаз  --  именно  таким  Роберт  его  и
представлял  -- спокойным  и  безмятежным. Он  осмотрел  окрестности,  нашел
несколько  мест, привлекательных с точки зрения композиции, и внес их в свой
блокнот, а затем двинулся дальше, вдоль  Миссисипи  в  штат  Айова.  Ему  не
приходилось раньше бывать здесь, но вид холмов, высившихся на северо-востоке
штата, сразу же захватил  его. Он остановился в небольшом городке  Клейтон и
два дня подряд выходил на рассвете фотографировать буксирные катера на реке.
В местном баре  Роберт  познакомился с капитаном одного из буксиров. Капитан
пригласил его на катер, где Роберт и провел остаток второго дня.
     Отрезок пути по Шестьдесят пятой дороге занял мало времени, и было  еще
совсем рано, понедельник  шестнадцатого августа тысяча  девятьсот шестьдесят
пятого  года, когда он, проехав  Де-Мойн, свернул на Девяносто вторую дорогу
штата  Айова  и  покатил в сторону  округа Мэдисон,  где, в  соответствии  с
указаниями "Нейшнл Джиографик", находились крытые мосты.
     -- Да-да,  их следует  искать  именно там,  --  подтвердил  человек  на
бензоколонке "Тексако" и весьма сносно объяснил, как до них добраться.
     Шесть мостов  Роберт нашел легко  и сразу  же принялся обдумывать  план
съемки. Но седьмой -- Розовый мост -- он никак не мог разыскать. Жара стояла
невыносимая.  Ему  самому было жарко и Гарри -- его грузовику -- тоже, но он
все ехал и ехал  вперед,  поворачивая то направо, то налево, одна каменистая
дорога кончалась, начиналась другая -- а больше ничего не происходило.
     Путешествуя по разным  странам,  Роберт придерживался  такого  правила:
"Спроси трижды". Это означало, что когда три раза спросишь, как попасть в то
или  иное  интересующее  тебя  место,  то,  даже  если все  ответы  окажутся
неверными, ты тем не менее определишь, в каком направлении нужно  двигаться.
Здесь же, в штате Айова, возможно, хватит и двух раз.
     Примерно в ста ярдах от дороги, в конце узкого проезда между кустами он
заметил почтовый  ящик, на котором было написано: "Ричард Джонсон, РР 2". Он
сбавил  скорость и  свернул в проезд, надеясь  спросить  дорогу у владельцев
почтового ящика.
     Кинкейд подъехал к  воротам фермы и  увидел  во дворе дома женщину. Она
сидела  на ступеньках  крыльца. От всего  этого места  исходила прохлада,  и
женщина  тоже пила что-то, показавшееся ему очень прохладным.  Она поднялась
со ступенек и направилась ему навстречу. Кинкейд вылез из кабины и посмотрел
на нее, потом еще раз и еще.  Она была очень красивая, или, возможно, прежде
славилась красотой,  или могла бы быть красивой.  И сразу же он почувствовал
неуклюжую  стеснительность -- ту  самую  стеснительность,  свойственную  ему
только  тогда, когда рядом появлялась женщина,  которая хотя бы немного  ему
нравилась.



Франческа

     Франческа родилась глубокой осенью.  Холодный дождь хлестал по крыше ее
дома,  затерянного  посреди  просторов юга Айовы.  Она стояла и смотрела  на
падающие капли  дождя и на то,  как проглядывают сквозь серую пелену холмы и
река,  и вспоминала  Ричарда.  В такой  день он умер, восемь  лет  назад, от
болезни, название которой ей  не хотелось  вспоминать.  Но сейчас  Франческа
думала о нем и его неизменной доброте, о непоколебимых принципах, которым он
никогда не изменял, о том, что, благодаря Ричарду, ее, Франчески, жизнь была
спокойной и размеренной.
     Дети уже позвонили. В этом  году они оба опять не сумели приехать, хотя
ей исполнилось уже шестьдесят семь. Как и прежде, она все поняла. Она всегда
понимала их.  И всегда будет понимать. Оба много  работали,  продвигаясь  по
ступенькам служебной лестницы, у обоих было много хлопот: нелегко заведовать
клиникой и нелегко  работать со студентами. Кроме того, Майклу нужно строить
семью  -- уже во второй раз,  а Кэролин  пыталась сохранить свою.  В глубине
души Франческа  радовалась, что детям никогда не  удавалось  приехать  на ее
день  рождения -- в этот день она выполняла свои ритуалы и  не хотела, чтобы
какие бы то ни было обстоятельства помешали их выполнению.
     С  утра к ней  забежали друзья из Уинтерсета и  принесли с  собой торт.
Франческа сварила  кофе, и они  немного поболтали. Разговор коснулся детей и
города, затем они перешли на День Благодарения и обсудили  проблему подарков
на  Рождество.  Все сидели в  гостиной, то и дело разговор прерывали  взрывы
веселого смеха, голоса  звучали  то громче,  то тише, и успокоение,  которое
Франческа черпала из ощущения  давнего  знакомства с этими людьми, напомнило
ей  об  одной маленькой  причине,  по которой она осталась жить в  этом доме
после смерти Ричарда.
     Майкл тогда усиленно  предлагал ей переехать к нему во Флориду, Кэролин
расхваливала Новую  Англию.  Но она  осталась здесь, среди  холмов Айовы, на
своей земле, потому что хотела сохранить свой старый адрес. И была рада, что
сделала это.
     К  полудню все разъехались. Франческа смотрела, как  отъезжают гости  в
своих  "бьюиках" и "фордах",  сначала по  дорожке от ворот ее дома, а  затем
сворачивают на мощенную камнем дорогу в сторону Уинтерсета. Щетки на стеклах
машин работали на полную мощность, разгоняя дождь. Хорошие, добрые друзья --
но никогда, никогда они  не смогут понять то, что  она, Франческа, хранила в
своей душе, даже если бы она рассказала им все.
     Муж  когда-то  сказал, что  она  найдет здесь много  друзей. Он  только
привез  ее сюда после войны из  Неаполя. Ей  вспомнились его  слова: "У этих
людей много недостатков, но равнодушия к чужим бедам ты не  увидишь ни в ком
из них". Так оно и оказалось.
     Ей  было двадцать пять, когда она познакомилась с  Ричардом.  Франческа
уже три  года преподавала после окончания университета  в частной школе  для
девочек.  Не раз  она размышляла  о своей дальнейшей  судьбе.  Одни  молодые
итальянцы  погибли, другие  находились в  лагерях, а вернувшиеся домой  были
искалечены или сломлены войной. Ее роман  с Никколо уже  год как  закончился
под   давлением   ее   родителей,  воззрения  которых  на  жизнь  отличались
значительным  консерватизмом.  Никколо  преподавал в университете  живопись,
весь день  он  писал картины, а  ночью пускался в  самые дикие  безрассудные
странствования по притонам Неаполя и брал ее с собой.
     Она  вплетала тогда ленты  в  черные  волосы  и оставалась верна  своим
мечтам.  Но  красивые моряки  не  сходили  с  кораблей  на  берег в  поисках
прекрасной  Франчески, никто не пел под ее окнами  серенады. Суровая тяжесть
действительности давала о себе знать, и постепенно Франческа стала понимать,
что  выбирать  ей,  в  сущности,  было  не  из  чего.  А  жизнь  с  Ричардом
предполагала  реальные  перспективы.  Рядом  добрый  и  порядочный  человек,
поэтому радужные надежды на спокойную жизнь в Америке могли осуществиться.
     Они  сидели на  улице  в  кафе  под  горячими лучами средиземноморского
солнца; Франческа всматривалась в него, изучала его военную форму, отмечала,
как серьезно  смотрит  на  нее  этот американец  со Среднего Запада, а потом
взяла  да и поехала с ним в Айову. Поехала,  чтобы родить ему двоих детей, а
потом смотреть,  как подросший Майкл играет в футбол холодными  октябрьскими
вечерами, и ездить в Де-Мойн с Кэролин за  платьями для очередного школьного
бала.  Несколько  раз  Франческа  обменялась  письмами  с  сестрой,  которая
осталась жить в Неаполе, и дважды ездила туда,  когда умерли отец и мать. Но
ее  домом стал  округ Мэдисон, и она не чувствовала в себе  никакого желания
вернуться на родину.
     Днем  дождь прекратился,  но к  вечеру  пошел опять.  Начинало темнеть.
Франческа налила себе рюмку бренди, открыла нижний ящик старинного орехового
секретера -- он принадлежал еще семье Ричарда и пережил три  поколения.  Она
достала большой коричневый конверт и медленно  провела  по нему  рукой,  как
делала это каждый раз в свой день рождения уже много лет.
     На  почтовом  штемпеле  значилось: "Сиэтл, штат  Вашингтон. Двенадцатое
сентября тысяча девятьсот шестьдесят пятый год". Она всегда сначала смотрела
на штемпель --  это  было  началом ритуала. Затем  взгляд ее скользил  вниз,
туда, где был написан ее адрес: "Франческе Джонсон РР  2, Уинтерсет, Айова".
Дальше она смотрела на обратный адрес, небрежно нацарапанный в верхнем левом
углу:  "Почтовый  ящик 642, Беллингхем, Вашингтон". Она  присела в кресло  у
окна, не отводя  взгляда от обоих адресов, и  углубилась в воспоминания, ибо
за этими  строчками на конверте было движение его  рук, а она хотела ощутить
их прикосновение так, как она ощущала это двадцать два года назад.
     Почувствовав наконец, как его  руки касаются ее тела, Франческа открыла
конверт и осторожно  вынула три  письма, рукопись,  две фотографии и "Нейшнл
Джиографик" вместе с вырезками  из других номеров этого же  журнала. Сумерки
сгущались.  Она смотрела  поверх бокала  с бренди  на строчки, написанные от
руки  на листке бумаги,  прикрепленном  к  машинописным  страницам рукописи.
Вверху  мелким  шрифтом  было  напечатано:  "Роберт   Кинкейд,   писатель  и
фотограф".
     "12 сентября, 1965 года. Дорогая Франческа!
     Пос