блочное  суфле.  Вся  еда,  за
исключением суфле, была отправлена в холодильник.
     Платье она быстренько обрезала до колен. Совсем недавно она прочитала в
каталоге, что на лето такая длина -- самая  предпочтительная, и хотя понятие
моды и слепое подражание  вкусам Европы казалось ей достаточно  нелепым, тем
не менее модная длина устраивала ее, и она принялась подшивать подол.
     С вином тоже  было  не  все  ясно. Местные  жители  всегда  держали все
спиртное в холодильнике, но в Италии, насколько она помнила,  этого никто не
делал. И  все  же  оставлять  вино на столе в кухне не  годилось --  слишком
жарко. И тут она вспомнила о колодце. Сверху его прикрывает небольшая будка,
и летом  там  не бывает выше  шестидесяти градусов[*].  Франческа
отнесла бутылки к колодцу и поставила их внутрь будки, вдоль стенки.
     Телефон  зазвонил  как  раз  в  тот  момент,  когда  шум  воды  наверху
прекратился. Звонил Ричард из Иллинойса.
     -- Как дела?
     -- Все в порядке.
     --  Бычка  Кэролин  будут  выводить в среду,  да  и в четверг есть  что
посмотреть. Так что жди нас в пятницу к вечеру.
     -- Хорошо,  Ричард.  Постарайтесь  получше  провести  время и аккуратно
ведите машину.
     -- Фрэнни, дома точно все в порядке? У тебя какой-то странный голос.
     -- Ну конечно, все в порядке. Что со мной может случиться? Просто здесь
очень жарко. Я приму ванну и стану пободрее.
     -- Ну ладно. Привет от меня Джеку.
     --  Непременно  передам,  --  она   взглянула  на  распростершегося  на
цементной дорожке пса и повесила трубку.
     Роберт Кинкейд спустился вниз и пошел в кухню. Франческа подняла глаза:
белая  рубашка с  отстегивающимся  воротничком, рукава закатаны  выше локтя,
легкие брюки цвета  хаки, коричневые сандалии.  На шее  серебряная  цепочка.
Волосы,  еще  влажные, были аккуратно расчесаны на пробор.  "Все-таки видеть
сандалии на мужчине как-то непривычно", -- подумала она.
     -- Я только занесу свое барахлишко  в дом, хорошо? -- сказал он. -- Мне
нужно кое-что почистить.
     -- Действуйте. А я пока приму ванну.
     -- Хотите взять с собой пиво?
     -- С удовольствием, если у вас найдется лишняя бутылка.
     Он внес  сначала  холодильник, вынул  бутылку  и открыл  ее.  Франческа
достала из буфета два высоких стакана -- они вполне сходили за пивные кружки
--  и поставила  их на стол.  Потом  он отправился за рюкзаками, а Франческа
взяла  бутылку и один  из  стаканов и пошла наверх.  Она сразу заметила, что
Роберт вымыл за  собой ванну, и стала наливать воду. Стакан она поставила на
пол, а сама намылилась  и аккуратно сбрила волоски на ногах. Всего несколько
минут назад  здесь  был он, и она лежит  сейчас там, куда стекала вода с его
тела. Мысль вызвала сильнейшее возбуждение. Впрочем, в Роберте Кинкейде все,
кажется, действовало на нее возбуждающе.
     Странно, такая простая вещь, как  стакан  холодного пива в ванне может,
оказывается, произвести эффект  изысканности,  утонченности. Почему  в их  с
Ричардом отношениях нет места этой  стороне  жизни?  Понятно,  отчасти здесь
виновата инерция годами выработанной  привычки. Вероятно, любой  брак, любые
отношения этому  подвержены. Привычка порождает предсказуемость, что само по
себе имеет свои положительные стороны, она отдавала себе в этом отчет.
     К тому  же они имели ферму,  которая, как капризный  больной, требовала
постоянного внимания, невзирая на то,  что машины теперь во  многом заменили
человеческий труд, сделали  работу  на земле гораздо менее тяжелой, чем  это
было раньше.
     Но,   помимо  привычки,   здесь   было   кое-что  еще.  Одно   дело  --
предсказуемость, другое  -- боязнь перемен.  Перемены  -- этого-то  и боялся
Ричард, любой перемены в их супружеской  жизни. Он не хотел разговаривать на
эту тему вообще,  и о сексе  -- в частности. Половые отношения, с  его точки
зрения были штукой опасной -- опасной и непристойной.
     Но,  в конце концов, он не один так относился к сексу,  и,  уж конечно,
его нельзя было в этом  винить. Что за барьер на пути к свободе  существовал
здесь  --  не  только на их  ферме,  а  вообще  в  культуре сельской  жизни?
Возможно,  причина коренилась в противопоставлении  себя городу  и городской
культуре? Зачем  нужны все эти стены и преграды, которые не дают развиваться
естественным, открытым отношениям между мужчиной  и женщиной? Для чего нужно
отказываться от личного, лишать себя радости физической любви?
     В журналах для женщин  довольно часто  стали  обсуждать эти  вопросы. И
женщины возымели определенные надежды как в отношении своего места в великой
тайне  жизни вообще,  так  и  в отношении  происходящего  в  их  спальнях  в
частности. А  такие мужчины,  как Ричард,  то  есть  подавляющее большинство
мужчин, испугались  этих надежд, потому что женщины захотели, чтобы они были
одновременно поэтами и страстными любовниками.
     Женщины  не усматривали в  этом  противоречия.  А для мужчин  оно  было
очевидно. Мужские  раздевалки  и холостяцкие обеды, бильярд и  вечеринки для
дам   в   их  жизни  составляли  некий  набор,  необходимый,  чтобы  мужчины
чувствовали себя мужчинами, и  такие вещи, как поэзия и прочие  тонкости, им
были не нужны. А отсюда следовал вывод, что, если  эротика как  своего  рода
искусство  тоже  входила в число тонкостей, то они в соответствии со  своими
представлениями о жизни  пресекали  всякие  попытки  навязать  им  понимание
красоты сексуальных  отношений.  Поэтому  мужчины округа Мэдисон  продолжали
играть в свои  весьма  занимательные  и  веками  проверенные  игры,  которые
позволяли  им  сохранять прежнее положение  вещей,  в  то  время как женщины
ночами вздыхали и поворачивались лицом к стене.
     В Роберте Кинкейде же было  такое, что позволяло ему сразу понять,  как
обстоит дело. Она не сомневалась в этом.
     Франческа завернулась  в полотенце и прошла  в спальню. Часы показывали
начало одиннадцатого. Жара не  спадала, но после ванны ей стало  лучше.  Она
открыла шкаф и достала новое платье.
     Франческа  откинула назад  свои  длинные  черные  волосы  и заколола их
серебряной заколкой. Серебряные серьги в виде обручей и свободный серебряный
браслет она тоже купила утром в Де-Мойне.
     Теперь немного "Песнь южного ветра" на волосы и шею и чуть-чуть помады,
тоном светлее, чем  платье. В зеркале отражалось треугольное лицо с высокими
скулами -- лицо  женщины латинского происхождения. От постоянной работы  под
открытым небом в шортах и купальнике кожа ее приобрела  смуглый оттенок, и в
сочетании с розовым платьем тело смотрелось  великолепно. Стройные загорелые
ноги тоже выглядели неплохо.
     Она  поворачивалась перед  зеркалом  то  одним  боком,  то другим.  Да,
пожалуй,  Франческа  сделала  все,  что  могла.  И,  вполне  удовлетворенная
увиденным, она произнесла вслух:
     -- А ведь совсем даже ничего.
     Роберт  Кинкейд   уже  принялся   за  вторую   бутылку  пива  и   начал
перепаковывать  рюкзаки, когда Франческа вошла  в  кухню. Он поднял  на  нее
глаза.
     -- Иисус Христос, -- тихо пробормотал он.
     Чувства, жившие в нем до сих пор, его поиски и раздумья сошлись воедино
в  это  мгновение, вся прожитая жизнь, отданная  чувствам и поискам,  обрела
наконец смысл, и Роберт Кинкейд влюбился во Франческу Джонсон, жену фермера,
когда-то очень давно покинувшую Неаполь ради округа Мэдисон, штат Айова.
     -- Я хочу сказать, -- голос его звучал хрипло и немного дрожал, -- если
только вы не рассердитесь на меня за нахальство. Так вот, вы потрясающая.  Я
серьезно. Вы просто экстра-класс,  Франческа,  в наивысочайшем смысле  этого
слова.
     Его восхищение было совершенно  искренним, в этом не могло быть никаких
сомнений.  И Франческа упивалась им, погружалась  в него, оно окутывало  ее,
проникало во все поры ее кожи, как нежнейшее масло, которое проливало на нее
некое высшее существо, чья божественная сила уже  много лет как покинула ее,
а теперь вернулась обратно.
     В это мгновение она влюбилась в Роберта Кин-кейда, фотографа и писателя
из Беллингхема,  штат Вашингтон,  у  которого был  старый грузовик по  имени
Гарри.



Войди, здесь есть место танцу


     Был вечер,  вторник, августа тысяча девятьсот шестьдесят пятого года, и
Роберт  Кинкейд  серьезно  посмотрел на  Франческу Джонсон,  а  от  серьезно
посмотрела т  него. Их разделяли десять  футов, но от были прикованы друг  к
другу -- прикованы крепко, надежно, и цепи, соединяющие их, переплелись так,
что т одна сила не смогла бы их распутать.
     Зазвонил  телефон. Она  продолжала  смотреть  на  Роберта, не  делая ни
малейшего  движения,  чтобы  снять  трубку.  И  после  второго звонка она не
шевельнулась.  Наступила глубокая  тишина между  вторым и третьим звонком, и
тогда Роберт сделал глубокий  вздох и перевел взгляд  на свои рюкзаки, а она
пересекла пространство длиной в несколько шагов, что отделяли ее от телефона
-- и от Роберта Кинкейда, потому что его стул находился рядом с аппаратом.
     --  Ферма Джонсонов... Привет, Мардж... Все отлично. В четверг вечером?
--  она принялась  подсчитывать в уме: он сказал, что пробудет здесь неделю,
приехал он вчера, сегодня только вторник. Солгать было легко.
     Она  стояла у  двери  и держала  трубку в левой руке, а он сидел  к ней
спиной,  совсем рядом. Франческа протянула правую руку и положила  ладонь на
его плечо  спокойным  естественным  жестом, присущий  некоторым женщинам  по
отношению к тем мужчинам, о которых они  заботятся. За двадцать четыре  часа
Франческа пришла к ощущению ответственности за Роберта Кинкейда.
     -- Ох,  Мардж,  у меня дел по горло. Мне нужно в  Де-Мойн за покупками.
Ричард с детьми уехали, и у меня, слава Богу, появилась возможность съездить
купить без помех все, что нужно. А то я откладывала и откладывала на потом.
     Ее рука спокойно лежала на его плече. Она чувствовала, как под пальцами
от шеи  выше  ключицы проходит крепкий мускул, смотрела  на  густые  волосы,
аккуратно  расчесанные  на  пробор.  Воротника рубашки  не  было  видно  под
волосами.
     Мардж тем временем продолжала что-то бубнить.
     -- Да, Ричард недавно звонил... Нет, смотреть будут в среду, не раньше.
Ричард сказал, что они приедут только поздно вечером в пятницу. Хотят что-то
еще  посмотреть в  четверг. Путь неблизкий, к тому  же вести такой фургон не
так-то  просто, пусть даже без бычка... Нет, на  следующей неделе тренировки
точно не начнутся... Угу, еще неделя. По крайней мере так мне сказал Майкл.
     До ее сознания вдруг  дошло, каким теплым он был. Тепло проникло сквозь
рубашку в ее ладонь, поднялось выше, к плечам и шее и оттуда уже растекалось
по всему  ее  телу,  не встречая препятствий на  своем пути.  Она  ничего не
делала, чтобы направить тепло в какую-то определенную точку, все происходило
само  по себе,  без ее воли и сознания. Он  сидел  очень тихо,  не шевелясь,
чтобы случайным движением  не  выдать своего  присутствия  и  не насторожить
Мардж. Франческа поняла это.
     -- ...А, да, проезжал тут один человек, он не знал дороги.
     Значит, вчера Флойд Кларк немедленно,  как только добрался домой, сразу
доложил жене, что видел во дворе у Джонсонов зеленый грузовик.
     --  Фотограф?  Господи, ну  откуда я знаю? Я не обратила  внимания. Все
может быть, --  лгать  становилось все  легче. -- Он  искал Розовый  мост...
Серьезно? Снимает  старые мосты? Ну что ж,  по-моему, безобидное  занятие...
Что-что?.. Хиппи?  -- Франческа  хихикнула  и  увидела,  что Кинкейд покачал
головой.  --  Ну,  понимаешь,  я  не  совсем   знаю,   как  выглядят  хиппи.
Разговаривал он  вежливо, да и оставался-то  минуты две, не  больше, а потом
сразу уехал... Ой, я  не знаю, есть в Италии  хиппи или нет, Мардж,  так как
была там в  последний раз  восемь лет назад. Кроме того,  я уже сказала,  не
уверена, что узнала бы хиппи, если бы даже увидела его.
     Мардж  заговорила  о  свободной любви,  коммунах  и наркотиках,  -- она
где-то что-то читала и теперь хотела обсудить это с Франческой.
     --  Мардж, послушай, я  тут  стою  раздетая --  когда  ты позвонила,  я
собиралась  лезть в ванну. Так  что  я побегу,  а то вода остынет, хорошо?..
Обязательно потом позвоню. Пока.
     Ей не хотелось убирать  руку с его плеча, но у нее уже не было предлога
оставаться  рядом.  Поэтому  она  отошла к  мойке  и включила  радио.  Опять
передают "кантри". Она покрутила ручку настройки и услышала звуки оркестра.
     -- "Мандарин", -- сказал он.
     -- Что-что?
     -- Песня так называется -- "Мандарин",  -- объяснил он. -- В ней поется
о красотке из Аргентины.
     Снова разговор  запрыгал по верхушкам, не касаясь глубоких тем.  Слова,
слова,  немножко о том,  немножко  о другом. Разговор как средство  выиграть
время и вместе с тем понять все, что происходит... Взгляд со стороны и тихое
щелканье  замка в  мозгу,  когда  за  двумя  людьми захлопывается  дверь  на
какой-то кухне, где-то далеко-далеко в штате Айова.
     Она еле заметно улыбнулась.
     -- Проголодались? Ужин готов, можно начинать, если хотите.
     -- У меня был длинный и хороший день.  Я  бы сначала выпил еще  пива, а
потом  можно  приниматься   за  еду,  --   ответил  он.  --  Хотите  ко  мне
присоединиться?
     "Остановись,  -- приказывал  сам себе Роберт, -- и верни равновесие, ты
теряешь его с каждой секундой".
     Да, она выпьет пива. С удовольствием.
     Он открыл две бутылки и поставил одну перед ней.
     Франческе  нравилось, как она  выглядит, как ощущает себя. Женщиной  --
вот как. Теплой, изящной, беззаботной. Она положила ногу на ногу, и подол ее
платья слегка поднялся, обнажив  правое колено.  Кинкейд облокотился боком о
холодильник,  руки сложил на груди,  а правой  он держал бутылку с пивом. Ей
нравилось, что он заметил ее ноги, так оно и было на самом деле.
     Роберт заметил  ее ноги  и все в ней. Он мог уйти, ускользнуть, сбежать
раньше,  и  сейчас  еще было не поздно  это сделать. Разумное  начало  в нем
взывало:"Брось  это,  Кинкейд,  беги  отсюда,  возвращайся  к своим дорогам.
Снимай мосты, поезжай  в  Индию,  а по  дороге заверни в Бангкок. Возьми там
себе  дочь  торговца, на  ощупь  гладкую,  как  шелк,  --  она  знает  тайны
исступления, ей нашептали  их старые  тропы. Нырни  с ней  в  озеро  посреди
джунглей, а потом слушай, изо всех сил  слушай, как  она хрипит, извиваясь в
экстазе, когда ты выворачиваешь  ей внутренности на исходе дня. Брось  все и
беги, -- шипел внутренний  голос. --  Тебе не  справиться с этим". Но старая
шарманка  уже заиграла  медленное  уличное танго.  Где-то далеко позади или,
наоборот, впереди, он и  сам не знал  точно где, уже  послышались его звуки.
Танго приближалось, медленно и неуклонно, и смело прочь все разумные доводы,
все причины и следствия, оставив лишь водоворот, в котором раздельное должно
было стать единым.  Неумолимо  и беспощадно делало  свое  дело старое танго,
пока впереди для него уже не осталось ничего, кроме Франчески Джонсон.
     -- Если хотите, мы могли бы потанцевать. Музыка как раз  подходящая, --
с  серьезной  застенчивостью  предложил  он.  И   тут  же  поспешил  заранее
извиниться.  --  Я  не  слишком-то  умелый  партнер,  но,  если вам  хочется
потанцевать, я, пожалуй, наверно, справился бы здесь, на кухне.
     Джек поскребся  в  дверь,  чтобы  его впустили.  Ему  придется  сегодня
погулять.
     Франческа лишь немного покраснела.
     -- Согласна. Но только я сама не очень часто танцую. В юности, в Италии
--  да, любила потанцевать, а теперь только на Новый год и изредка по другим
праздникам.
     Роберт улыбнулся и поставил бутылку на стол  рядом с  мойкой. Франческа
поднялась, и они пошли навстречу друг другу.
     -- Студия "Дабл Ю Джи Эн" из Чикаго, -- донесся из приемника вкрадчивый
баритон. -- Сегодня вторник, и мы, как всегда, передаем для вас танцевальную
музыку. Слушайте нас после следующих сообщений..."
     Оба  засмеялись.   Реклама  и  телефоны.  Между  ними  стояла  реальная
действительность. Оба они знали об этом.
     Но он протянул левую руку и, чуть наклонившись вперед, взял ее ладонь в
свою.  И так и сидел, скрестив ноги, правая  на  левой. За окном  было очень
тихо, стояла не шелохнувшись кукуруза.
     -- Я сейчас.
     Франческе  не  хотелось  отнимать руку,  но  еще одну  вещь нужно  было
сделать.  Она открыла нижний правый  ящик буфета и достала оттуда  две белых
свечи,  тоже купленные  утром  в  Де-Мойне.  На  концах  у  них  были надеты
небольшие медные подсвечники. Франческа поставила свечи на стол.
     Он  тоже  подошел к столу,  слегка наклонил  по очереди каждую свечу  и
зажег  их, а Франческа  выключила свет. В кухне теперь  стало совсем  темно,
только  два  крошечных  язычка  пламени  вытянулись  вверх  и  едва  заметно
трепетали  в  неподвижном  воздухе  этой  душной ночи.  Все  вещи совершенно
преобразились  -- Франческа  и  представить себе не могла, что  кухня  может
выглядеть такой красивой.
     Снова заиграла музыка. К  счастью, это  оказалось медленное переложение
"Осенних листьев".
     Ей было не по себе, и ему тоже. Но, когда он взял ее за руку и коснулся
ее  талии,  она потянулась  к нему,  и неловкость исчезла.  Все стало  очень
легко. Он передвинул руку чуть дальше и притянул ее к себе.
     Франческа  ощущала  запах --  чистый легкий запах  хорошего  мыла.  Так
пахнет цивилизованный  мужчина  в  циливизованном  мире  --  чем-то  приятно
основательным. А исходившее от него тепло заставляло вспомнить о первобытной
жизни, об истоках цивилизации.
     -- Хорошие духи, -- сказал он и  потянул ее руку ближе к себе,  так что
их переплетенные пальцы лежали на его груди, около плеча.
     -- Спасибо.
     Они  продолжали свой  медленный  танец. Размеры кухни не  позволяли  им
переходить далеко с места  на место,  да им это  было и не нужно.  Франческа
чувствовала, как его ноги двигаются около ее ног, как касаются друг друга их
бедра.
     Песня кончилась, но он не  отпускал  ее, тихонько  напевая  только  что
отзвучавшую мелодию, и они так и  остались стоять на месте, пока не началась
новая, и он  снова повел ее в такт  музыке. Танец продолжался,  а за окном в
предчувствии близкого конца лета завели свою жалобную песню кузнечики.
     Через  тонкую ткань рубашки она чувствовала мускулы его рук и плеч.  Он
был настоящий, самый настоящий из всего, что она знала в жизни.
     Он слегка наклонил голову и коснулся щекой ее щеки.
     Позже, в  какой-то из тех дней, что они провели вместе, он назвал  себя
одним из  последних на  земле ковбоев.  Франческа и Роберт  сидели на траве,
прислонившись к поливальной машине. Она не поняла и  спросила, что он  хочет
этим сказать.
     И тогда он объяснил ей.
     -- Дело в том,  --  начал он,  -- что в наше время  определенная порода
людей выходит из употребления.  Или вот-вот выйдет. Этот мир становится  все
более  упорядоченным, слишком упорядоченным для меня, например,  и некоторых
других  людей. Все вещи находятся  на своих местах, и для  всего  существует
определенное место. Ну конечно, мои фотоаппараты существуют только благодаря
упорядоченности, не  могу не признать  этого, но я  сейчас говорю о  другом.
Жесткие правила  и строгие инструкции, законы  и социальные ограничения -- о
них идет речь.  Кругом иерархия власти, контролируемые участки деятельности,
долгосрочные планы, точно  рассчитанные бюджеты.  Мы верим  в  корпоративную
мощь  и спланированную мудрость расчета. Это мир измятых костюмов  и именных
наклеек на портфелях.
     Но  не все  мы одинаковые.  Кто-то приспосабливается  к  этому  миру, а
кто-то --  и,  возможно,  таких  найдется  немало --  не  может.  Достаточно
посмотреть  на  все  эти  компьютеры,  роботы,  вслушаться  в  то,  что  нам
предрекают. В прежние времена, в том мире, который теперь уходит навсегда, в
нас  нуждались, потому  что никто больше -- ни  другие люди, ни машины -- не
делали то, что  могл