и мы: быстрее бегали, были сильнее и проворнее, яростнее
нападали и бесстрашно отбивались.  Смелость  и отвага сопутствовали  нам. Мы
дальше всех метали копья и побеждали в рукопашных битвах.
     Но  в  конечном  итоге  власть  в  этом мире  перейдет  к компьютерам и
роботам, то есть  человек будет управлять машинами, но это не потребует  уже
от него ни мужества, ни силы, ни каких-либо других подобных качеств, то есть
мы, мужчины, переживаем самих себя. Что нужно, чтобы род людской не вымирал?
Чтобы в  холодильных  камерах не  переводились  запасы спермы, и  сейчас все
именно к этому и  идет.  Кстати,  женщины заявляют,  что  большинство мужчин
никуда не  годны как любовники,  так что, когда  секс  заменят наукой, никто
этого не заметит.
     Мы отказываемся от  свободы  ради упорядоченности и  носимся со  своими
переживаниями. Во главу угла мы поставили прозводительность и эффективность.
Но исчезает свобода  -- и ковбои уходят  вместе с ней, вымирают,  как горные
львы и серые волки. Нет больше в этом мире места для вольных странников.
     Я один из немногих оставшихся ковбоев. Моя работа в определенном смысле
позволяет мне жить вольной жизнью настолько, насколько это вообще возможно в
наше время. Я не  жалею о том, что  прежняя жизнь  уходит, разве  что иногда
ощущаю  смутную  тоску.  По-другому  быть  просто  не  может; только  так мы
сохраним  самих себя  от  уничтожения.  Я  совершенно  убежден,  что главный
источник  всех  бед  на земле  -- мужские половые гормоны. Одно  дело, когда
племя побеждает племя и порабощает его. Другое  дело,  когда и  у того, и  у
другого  есть  ракеты. И  опять  же другое  дело, когда  человек  имеет  все
необходимое, чтобы  губить  природу, как мы это  делаем. Рэчел Карсон права,
так же как и Джон Мюир и Олдо Леопольд.
     Беда  нашего  времени  в   том,  что  слишком  много  мужских  гормонов
скапливается там, где они могут принести значительный вред. Я даже не имею в
виду войны  между  нациями  или насилие  над  природой.  Речь  идет  о нашей
воинственности,  о готовности  нападать  друг  на друга при  каждом  удобном
случае, и поэтому все мы стараемся держаться по отдельности. А это порождает
проблемы,  которые  нужно  преодолевать. Мы  должны  возвыситься над  своими
гормонами или, во всяком случае, держать их в узде.
     Думаю,  пора  бросать  игры  и вырастать.  Я понимаю это,  черт возьми,
понимаю и признаю  без возражений. Просто хотел  бы  поснимать еще немного и
убраться  из  этого  мира  раньше,  чем  окончательно  устарею  или  причиню
кому-нибудь вред.
     Многие годы она вспоминала эти его слова. Все было правильно, и в то же
время сама суть  его личности противоречила тому, что он сказал.  Да, в  нем
чувствовалась  некая  воинственная сила, но он полностью подчинил  ее  своей
воле,  по  своему желанию пускал ее в ход или, наоборот, сдерживал, не давал
ей вырваться наружу.
     Именно это больше всего смущало и  привлекало  ее в нем. Сила  его была
невероятна, но  Роберт в  совершенстве владел ею,  мог  направлять  ее,  как
стрелу, точно  измеряя глубину проникновения  в цель, и при  этом никогда не
пользовался ею с холодным или недостойным расчетом.
     В  тот  вторник  они  танцевали  на  кухне,  постепенно  и  естественно
приближаясь  друг  к  другу.  Послушная  его  рукам,  Франческа  все  теснее
прижималась к нему, и  сквозь  тонкую ткань своей рубашки  и  ее  платья  он
чувствовал нежное тепло ее груди.
     Ей было хорошо.  Если бы так могло  быть  всегда!  Пусть звучат  старые
песни  и длится  танец, пусть еще  сильней  прижимается к ее телу  его тело.
Франческа снова стала женщиной, и ей снова есть, где танцевать. Она медленно
и неуклонно уходила туда, где прежде никогда не бывала.
     Жара не спадала, и усилилась влажность. Далеко на юго-западе пророкотал
гром. Ночные мотыльки распластались  на  сетке.  Огонь свечей их  манил,  но
сетка преграждала путь к свету.
     Он  погружался, проваливался в  нее. А она в  него.  Франческа откинула
немного назад голову, ее  темные глаза смотрели ему в глаза. И  тогда Роберт
поцеловал ее, и она  ответила. И долгий,  долгий поцелуй хлынул на них,  как
поток.
     Танец был уже им не нужен, и ее руки  теперь обнимали его за шею. Левой
рукой  Роберт  обхватил Франческу за талию, а правой медленно провел  по  ее
шее,  затем  по  щеке  и  волосам.  Томас  Вулф  говорил  о  "духе  забытого
нетерпения". Теперь этот дух ожил во Франческе Джонсон. В них обоих.
     В  свой шестьдесят седьмой день  рождения Франческа  сидела  у  окна  и
смотрела на дождь. Она вспоминала. Бренди она унесла на кухню и остановилась
в дверях, глядя на  то место, где они оба когда-то  стояли. Она чувствовала,
как  рвутся  наружу  воспоминания. Так было всегда. Воспоминания по-прежнему
жили  в ней  и вызывали чувства  настолько сильные, что даже  теперь, спустя
столько лет, она  не смела давать им волю чаще, чем раз в году. Она боялась,
что ее мозг просто  не выдержит и распадется  под ударами пульсирующих в нем
эмоций.
     Она  отстраняла  от себя воспоминания совершенно сознательно -- это был
вопрос  выживания.  Но  в  последние  годы  подробности  тех  дней все  чаще
всплывали  в ее  памяти,  так  что  всякие  попытки остановить их  поток она
прекратила, не в силах противостоять ему. Образы возникали в ее мозгу, ясные
и  отчетливые, как если бы  все  происходило совсем  недавно. А  ведь прошло
столько  времени!  Двадцать  два  года.  Теперь  все  возвращалось  обратно,
становилось  реальностью  --   единственной  реальностью,  ради  которой  ей
хотелось бы жить.
     Она  знала,  что  ей  шестьдесят   семь,  и  примирилась  с   этим.  Но
представить, что Роберту  Кин-кейду семьдесят пять, она  не могла. Не  могла
думать  об  этом,  не  в  состоянии была это  представить  --  или  хотя  бы
представить,  что  представляет.  Он находился  здесь,  с ней, в этой  самой
кухне,  в белой рубашке,  брюках  цвета хаки и коричневых сандалиях. Длинные
седеющие волосы спускались  сзади на воротничок, шею  обхватывала серебряная
цепочка, на запястье темнел старый серебряный браслет.  Он всегда был здесь,
Роберт Кинкейд, обнимал ее, прижимал к себе.
     Через какое-то очень долгое  время Франческа смогла оторваться от него.
Она сделала шаг  в сторону, взяла его за руку и  повела за собой к лестнице,
вверх по ступенькам, по коридору в свою комнату. Зажгла настольную лампу.
     Теперь,  через много лет, Франческа снова повторила тот путь. Она взяла
рюмку с бренди  и  стала  медленно подниматься по ступенькам,  откинув назад
правую руку, как будто вела за собой свои воспоминания. Она поднялась наверх
и пошла по коридору, дошла до своей спальни, толкнула дверь и вошла.
     Образы и физические ощущения врезались в ее мозг с такой отчетливостью,
что ей казалось, будто  она  смотрит на вереницу фотографий, одна  за другой
разворачивающих перед ней всю последовательность событий той ночи. Франческа
помнила,  как они медленно, будто  во сне,  сбросили с себя  одежду, помнила
прикосновение обнаженного тела к своей коже. Он смотрел на нее сверху, потом
прикоснулся  к  ее животу, затем к  соскам, и  снова повторил  все движения,
очень  медленно,  потом   еще  раз,  словно  животное   в  брачном  танце  в
соответствии с предписанным ему природой  древним ритуалом. Снова и снова он
кружил над ней и при этом целовал то  ее лицо, то мочки  ушей,  то  проводил
языком  вдоль ее  шеи,  вылизывая  ее, как  могучий леопард  в высокой траве
вылизывает свою самку.
     Да, он походил на дикого  зверя.  Сильный, гибкий самец, чья власть над
ней хотя и  не выражалась ни  в чем явном, но это была настоящая, абсолютная
власть  --  именно такая,  какую  Франческа  хотела  испытать  на себе в тот
момент.
     Власть Роберта над  ней выходила  далеко за границы  физического,  хотя
способность заниматься любовью так долго, как он мог это делать, была частью
его  власти. Но ее  любовь к  нему была духовной, пусть  это сейчас для  нее
звучит банально,  принимая во внимание, сколько  уже сказано на  эту тему за
последние  десятилетия.  Она была именно и прежде всего  духовной --  но  не
заурядной.
     Мысль появилась внезапно, и она прошептала:
     -- Роберт, Роберт, ты сильный, ... мне даже страшно.
     Он был  сильный -- и физически тоже, но не это она имела  в виду.  Секс
составлял только  какую-то  часть от целого.  С  самого первого момента, как
Франческа увидела Роберта, она  предвкушала  -- или  во всяком случае у  нее
появилась надежда на  что-то  очень хорошее и приятное. Ей хотелось нарушить
тягостное  однообразие повседневности,  сломать установившийся шаблон  своей
жизни,  в  том  числе  и  сексуальной.  И  она совсем не  предполагала,  что
встретится с его странной, непонятной силой.
     Ей стало  казаться, что он распространяет свою власть над  ней  во всех
измерениях, и это пугало ее. Поначалу Франческа не сомневалась, что какая-то
часть ее  личности останется  нетронутой, что бы  ни  произошло  между ней и
Робертом  Кинкейдом,  --  та часть,  которая  всегда принадлежала ее семье и
жизни в округе Мэдисон.
     Но  получилось  так, что он  забрал и эту часть  тоже. Она должна  была
понять, что это произойдет, уже в тот момент, когда он  зашел к ней  во двор
узнать, как проехать к Розовому мосту.  Ей  тогда сразу пришло в голову, что
он похож на колдуна, шамана, и так оно и оказалось на самом деле.
     Они  занимались любовью час или, может быть, дольше, потом  он медленно
отодвигался, не  сводя с  нее глаз, и закуривая  по очереди  две сигареты --
одну для нее,  другую для  себя. Иногда он просто лежал рядом.  Но всегда он
должен был  касаться ее  рукой, чувствовать под  пальцами  ее тело,  ощущать
гладкость и тепло ее кожи. Потом наступал момент,  когда он снова оказывался
в ней и нежно  шептал ей на ухо, как он  любит ее  и  целовал  после  каждой
произнесенной фразы,  после каждого  слова.  Одной  рукой  он обхватывал  ее
талию, стремясь, чтобы  их проникновение  друг в друга  было как можно более
полным, чтобы оно стало совершенным.
     И  тогда рассудок ее  сворачивался  в  клубок  и уходил  куда-то вглубь
черепной коробки, дыхание  становилось тяжелым и  прерывистым, она полностью
отдавалась в его власть,  и он  уносил  ее  в те места, где обитал ее дух. А
находился он в странных, никому не ведомых местах, населенных призраками тех
существ, что не нашли себе пристанище на ветвях древа Дарвиновой логики.
     Она утыкалась лицом  в его шею,  плоть к плоти, и  чувствовала, как  ее
ноздри начинают воспринимать  запахи  реки  и  дыма  от  костра, а до  слуха
доносился  стук колес  старых  паровозов,  покидающих ночами  зимние вокзалы
далекого прошлого.  Она  видела  странников  в  черных  одеяниях,  чей  путь
пролегал  вдоль  замерзших  рек  и пышных летних лугов к истокам мира и краю
земли. Снова и снова скользил по ее телу леопард, легкий и гибкий, как ветер
прерий,  и, колыхаясь под его  тяжестью, она летела  верхом  на  ветре,  как
весталка  в храме, к благоуханному быстрому пламени, зажженному для тех, кто
доплыл до излучины реки забвения.
     Задыхаясь, она тихо шептала:
     -- Роберт... о Роберт, я растворяюсь в тебе.
     С ней случилось  то,  о  чем она давно уже забыла  -- оргазмы приходили
один за другим, и причиной тому был  этот удивительный человек.  Ее поражала
выносливость Роберта. И тогда он объяснил ей, что может достигать экстаза не
только  физически,  но и через определенное  состояние  духа, и  что  оргазм
рассудка имеет свои необычные свойства.
     Она не представляла, о чем он  говорит. Ей только было ясно,  что он до
отказа натянул свои поводья, а затем  обмотал вокруг них обоих так туго, что
Франческа бы, наверно, задохнулась, если бы не  ощущала  безудержной свободы
от самой себя.
     Ночь продолжалась, и они поднимались по долгой спирали  великого танца.
Для Роберта Кинкейда больше не существовало линий или направлений --  только
форма,  звук и  тень.  Он шел древними  тропами, и путь ему  освещало  пламя
свечей,  слепленных из залитого  солнцем  инея, что  таял  на летней зеленой
траве и осенних опавших листьях.
     Он слышал шепот  собственного голоса,  но этот голос, казалось, исходил
от  кого-то   другого,  а  не   от  него.  Он  узнал   строчки   из   стихов
Рильке[*]: "Вокруг старой башни... я кружу и кружу вот уже тысячу
лет" --  "Солнечная  песнь  Навахо". Он  рассказывал  Франческе о  видениях,
рожденных в нем ею: о  песчаных бурях и красных  ветрах и о бурых пеликанах,
плывущих верхом на дельфинах на север вдоль побережья Африки.
     Она выгибалась навстречу ему,  и  из  ее губ исторгались звуки -- очень
тихие, неясные звуки. Но язык, на котором она говорила, был понятен ему, и в
этой женщине, лежащей  под  ним, живот  к  животу, в  самой ее глубине нашел
наконец Роберт Кинкейд то, что искал всю свою жизнь.
     Он понял теперь значение маленьких следов на пустынных  берегах океанов
и тайных грузов,  что везли на себе корабли,  никогда не покидавшие гаваней,
понял  смысл  взглядов,  брошенных на  него из-за  плотно  занавешенных окон
домов, когда, подгоняемый ветром, он шел мимо них по улицам мертвых городов.
И  как могучий  охотник прежних времен  проходит  долгий  путь,  прежде  чем
впереди ему покажутся огни родного  дома, так и  он, Роберт Кинкейд,  увидел
наконец  свет  в конце пути, и  одиночество  оставило его. Наконец оставило.
Наконец. Он пришел... кажется, пришел. Он лежал завершенный, наполненный  до
конца своей любовью к ней. Наконец.
     Ближе к утру он приподнялся, посмотрел ей в глаза и сказал:
     -- Вот для чего я пришел на эту планету, и именно сейчас, Франческа. Не
для того, чтобы бродить по земле  или снимать на пленку какие-то предметы. Я
здесь, чтобы любить тебя. Теперь я это знаю. Я все летел куда-то,  с вершины
огромной высокой горы, и это началось в далеком прошлом, потому что я прожил
в  полете много-много лет,  гораздо  больше, чем  живу на свете.  И все  это
время, все эти годы я летел к тебе.
     Когда  они спустились вниз, радио  еще работало. Начало рассветать,  но
солнца не было видно за тонким слоем утренних облаков.
     -- Франческа,  я  хочу  тебя  кое  о чем  попросить,  --  сказал  он  и
улыбнулся, глядя, как она возится с кофеваркой.
     -- Да? -- она посмотрела на него. "Господи, я  же люблю  его, -- думала
она, пошатываясь после бессонной  ночи, -- и я хочу его еще, хочу, чтобы это
никогда не кончалось".
     -- Надень джинсы  и футболку, в которой  ты была вчера, и босоножки,  а
больше ничего не надо. Я хочу снять тебя такой, какая ты сейчас, в это утро.
Это будет фотография для нас двоих.
     Она  пошла  наверх, чувствуя,  как ослабели ее  ноги  после  этой ночи,
оделась и вышла с ним на пастбище. Вот  тогда  он  и сделал  фотографию,  на
которую она смотрела в свой день рождения все эти годы.



Дорога и странник


     За  эти  несколько  дней  Роберт  Кинкейд  забросил  все  свои дела.  И
Франческа  Джонсон оставила работу на ферме, делая  лишь  самое необходимое.
Все время  они проводили вместе, разговаривали или занимались  любовью.  Два
раза, по ее просьбе, он брал гитару  и, подыгрывая  себе, пел для нее. Голос
его был  совсем неплох -- нечто  среднее между сносным  и хорошим -- хотя он
немного смущался и говорил ей, что она его первая  публика. Когда он  сказал
это, Франческа улыбнулась и поцеловала его, а потом снова погрузилась в свои
чувства,  слушая,  как он поет  о вельботах и  песчаных бурях.  Однажды  они
завели  Гарри и  ездили  вдвоем  в  аэропорт  в  Де-Мойн  --  ему нужно было
отправить  отснятую  пленку  в  Нью-Йорк.  Кинкейд  всегда  посылал   вперед
несколько катушек, если позволяли условия, чтобы редакторы имели возможность
оценить   его   работу,  а  техники  могли   проверить  состояние   затворов
фотоаппаратов.
     Потом они зашли в какой-то очень изысканный  ресторан. Он протянул руки
через стол, взял  ее руки  в  свои и  долго смотрел на Франческу напряженным
пристальным  взглядом.  Официант, глядя на  них,  улыбался, в  глубине  душе
надеясь, что когда-нибудь и ему выпадет испытать то же самое.
     Франческа  поражалась  способности Роберта Кинкейда предвидеть  будущий
конец уготованного  ему судьбой пути и тому, как спокойно он это  принимает.
Он  видел, что  племя ковбоев вымирает, понимал, что  вместе с ними  суждено
уйти  и  ему.  Она  начала понимать,  что он имел  в  виду, когда  говорил о
засыхающей ветви эволюционного древа и  о том, что сам  он остался на  конце
этой ветви. Однажды, когда  он говорил о  том, что сам называл  "оставшимися
напоследок вопросами", он шепотом процитировал: "Никогда больше!  -- возопил
Хозяин  Великой  пустыни.  --  Никогда!  Никогда!"  За  собой  он  не  видел
продолжение  -- эволюционная  разновидность, к  которой он принадлежал, была
обречена на гибель.
     Разговор  произошел в четверг, после того  как весь день они занимались
любовью. Оба знали, что объяснения не избежать, и оба оттягивали момент, как
только могли.
     Наконец он спросил:
     --. Что будем делать?
     Франческа молчала. Все внутри у нее разрывалось на части. Потом сказала
очень тихо:
     -- Я не знаю.
     -- Послушай, хочешь я останусь здесь или в  городе --  все равно. Когда
они приедут, я  просто приду и поговорю с твоим мужем.  Объясню  ему все как
есть. Конечно, это будет нелегко, но я справлюсь.
     Она покачала головой.
     -- Ричард не поймет этого, он просто не мыслит такими категориями и  не
приемлет существования предопределенности или страсти и вообще всего того, о
чем мы говорим и что переживаем. И никогда не поймет. Я не хочу сказать, что
он человек  второго сорта,  нет. Просто  такие  вещи  слишком далеки от  его
сознания. Он не привык иметь с ними дело.
     -- Так, значит, пусть все останется, как есть? -- Роберт смотрел на нее
серьезно, не улыбаясь.
     -- Я  не знаю.  Пойми, Роберт,  в каком-то странном  смысле ты владеешь
мной.  Я  не  хотела  этого, так случилось.  Уверена, что и  ты к  этому  не
стремился. Я больше не сижу  рядом с тобой на  траве,  а заперта в тебе, как
добровольный узник.
     Он ответил:
     -- Не уверен, что ты во мне, Франческа, или я в тебе и владею тобой. По
крайней мере,  не хочу тобой владеть. Мне  кажется,  мы оба находимся сейчас
внутри совсем другого существа, которое сами создали. Оно называется "мы".
     И даже  не внутри  этого существа. Оно -- это мы сами, которые потеряли
самих себя, но создали нечто новое -- переплетение нас обоих. Господи, мы же
любим друг друга, любим так глубоко, так сильно, как только возможно любить.
     Давай путешествовать  вместе, Франческа. Это совсем не трудно. Мы будем
заниматься любовью в песках пустыни  и  пить  бренди на  балконах  Момбасы и
смотреть,   как   под   утренним    бризом   поднимают   паруса   аравийские
дау[*].  Я покажу тебе страну львов и старинный французский город
в Бенгальском заливе --  там есть чудный ресторан на крыше одного  из домов.
Ты увидишь, как  карабкаются  в ущельях  гор поезда, полюбуешься  маленькими
харчевнями басков в Пиренеях. Мы  сможем увидеть тигриный заповедник в Южной
Индии. Там  есть огромное  озеро,  а  посреди него остров. Это  удивительное
место. А если  ты  не  хочешь  все  время ездить,  я могу открыть где-нибудь
мастерскую  и делать  репортажи для местных жителей  или портреты --  да что
угодно. И мы будем прекрасно жить.
     -- Роберт, выслушай меня. Вчера ночью ты сказал  мне одну вещь, которую
не могу забыть. Помнишь, я  все шептала тебе о твоей силе? Господи, ты очень
сильный. А ты сказал о себе: "Я -- путь, и странник в пути, и  все паруса на
свете".  Ты  совершенно  правильно  сказал. Именно  так ты  себя ощущаешь  и
чувствуешь дорогу внутри себя. В каком-то смысле -- я не уверена, что  смогу
это точно объяснить -- ты,  Роберт, и есть дорога, которая ведет в то место,
где мечта разбивается о  дей