анализа.  И  это  не  плод  случайности  рождения
такого-то гения,  а что-то другое, и меньшие  таланты нового  времени, ни  в
какое сравнение  не  идущие с  великими  греками,  были  способны  на  более
глубокий анализ. Здесь в самом деле что-то другое.
     Это  другое  я  бы  назвал  энергией  исторического  отчаяния.  Древняя
гречанка,  бросающаяся  со  скалы по той  же  причине, что и  Анна Каренина,
испытывала при мерно те же чувства, что и Анна Каренина.  Но древнегреческий
писатель, узнав  об этом случае, при равенстве  таланта  со Львом Толстым не
мог испытывать то, что испытал Толстой.  У него  не было и не могло быть той
энергии  исторического  отчаяния,  которая  была  у  Толстого.  Эту  энергию
отчаяния  можно  выразить  простыми  словами:  этого  уже  не  должно   было
случиться, но случилось!
     Древним грекам, говорят, не  было свойственно чувство истории,  то есть
чувство, что мир развивается в какую-то сторону. Я полагаю, что если древний
грек  вдруг  увидел  бы,  что на греческом  корабле  увеличилось  количество
парусов, он  с любопытством  и радостью отметил бы изобретательность греков,
но не воспринял  бы это  как часть  изменения  его мира, как  доказательство
движения к чему-то.
     Очарование древнегреческого искусства не  только в простодушии,  но и в
какой-то  гармонической  неподвижности: времени нет, истории  нет.  Если  бы
древнему  греку сказали, что  а такой-то  стране отменили рабство, он скорее
всего рассмеялся бы в ответ:
     -- Да они и сами рабы, почему бы им не отменить рабства.
     Бердяев пишет, что чувство  истории, по крайней мере в европейский мир,
привнесено христианством. И это похоже на правду. Для христианина  встреча с
Богом впереди. Тогда жизнь {597} человека и многих поколений выстраивается в
некую  цель,  и летописец, верящий  в  эту  цель,  описывая  события  жизни,
пристальней  вглядывается  в  качество изменения  жизни,  подчеркивая  пафос
движения.
     Когда  появилось достаточно много  примеров изменения  жизни, внесенных
силой человеческого  ума  и изобретательности появилась как бы гораздо более
обнадеживающая,   гораздо   более   наглядная,   более  короткая   параллель
христианской линии к  цели -- философия прогресса: история и без Бога должна
привести к мировой гармонии.
     И христианская вера, и вера в прогресс -- ожидание. Долгое историческое
ожидание  не  могло не порождать у ждущих приступов исторического  отчаяния.
Окунувшись  в нашу вокзальную  жизнь,  древний грек мог бы все понять, кроме
одного:  почему  людей волнует опаздывающий  поезд?  Он не знал,  что жизнь,
кроме  жизни,  имеет еще какую-то  цель.  И  этим он был прекрасен. Приступы
исторического   отчаяния  веры  в   прогресс   --  философия   революции   и
революционной практики.
     Приступы исторического отчаяния  у великих христианских художников: как
можно  глубже заглянуть  в  душу  человека, разгадать его до конца,  понять,
готов  ли  он, способен  ли он к  высшей цели.  Конечно, субъективно большой
художник   может  считать  себя   неверующим  человеком,  но,  живя   внутри
христианской  культуры,  он  заражается  ее  пристальным любопытством к душе
человека. В этом деле недостаток веры может подхлестываться силой таланта.
     И не  та ли  энергия исторического отчаяния  двигала кистью Рембрандта,
когда он писал "Блудного сына"? Лирическая сила стократ превзошла библейский
сюжет. Этого уже не должно было быть, но блудный сын все блудит и блудит!
     Как сказал поэт Коржавин:

        Но кони все скачут и скачут,
        А избы горят и горят.

     Так стал человек лучше или  хуже со  времен древних греков? Я бы сказал
так. Человек  стал не  лучше и не хуже по сравнению с древним греком,  но он
стал несколько противней. Противней --  по сравнению с кем?  По  сравнению с
тем, что мы ожидали. А зачем вы ожидали? -- удивился бы древний грек.
     В  нравственном  отношении  человек  --  вечный  второгодник,  со   все
увеличивающейся сноровкой употребления шпаргалок. {598}
     Одностороннее,  техническое  развитие  ума,  комбинационного   мышления
усилило в человеке технологию самооправдания в безнравственной ситуации.
     Однако  отрицательный  опыт  человечества  столь  велик,  что  можно  и
по-другому поставить  вопрос. Лучшие  из наших современников по  сравнению с
древними греками  стали еще лучше, учитывая преодоленный отрицательный опыт,
а  худшие стали  еще хуже, учитывая непреодоленный  отрицательный  опыт.  Но
худших больше. Человечество растянулось, как плохое войско, и чем дальше оно
идет,  тем  больше  вытягивается.  Гул  задних заглушает  речь  передних, но
этическая мощь академика Сахарова ничуть не уступала этической силе Сократа.
     Человек  в  толпе.  Человек  может  покраснеть от  стыда, будучи  один.
Свидетель --  совесть.  Совесть затрудняет  жизнь,чтобы  облегчить встречу с
Богом. Будем надеяться.  Бесконечная репетиция этой встречи. Самоуверенность
человека: если там что-то есть, сыграю и без репетиции.
     Человек может покраснеть от стыда перед другим человеком. Человек может
покраснеть от стыда и в толпе, но  будучи  в низости обвинен  лично. Человек
краснеет один.
     Можно  представить  такой   случай.   Десять   человек,   сговорившись,
оклеветали одного человека. Допустим, что  этот  человек  узнал об источнике
клеветы. Встречаясь с каждым из них отдельно и разоблачив каждого из них как
клеветника, можно  предполагать, что он увидит немало  лиц,  покрасневших от
стыда. Но если  бы десять клеветников  оказались вместе  и  оклеветанный  их
разоблачил одновременно,  эффект  разоблачения  оказался  бы  весьма низким.
Скорее  всего, оклеветанный  подвергся бы новой  клевете, ибо старую клевету
они постарались бы выдать за злобную выдумку оклеветанного.
     И  дело  не  в том,  что он  и  не  почувствовал  и бы  никакого стыда.
Некоторый  стыд  они, скорее  всего,  почувствовали  бы, но, увы,  доза  его
оказалась слишком маленькой. Таинство стыда предполагает воздействие на душу
отдельного человека. Мы пытались воздействовать стыдом на  десять человек, а
доза стыда всегда рассчитана на одного человека. Другой дозы нет.
     Разоблачая  десять клеветников  одновременно, мы сразу  превратили их в
единое удесятеренное  тело  с удесятеренной возможностью самооправдания  при
удесятеренной пониженности  восприятия стыда. Один из десяти  всегда  найдет
некую слабость в  аргументации разоблачителя, а  девять остальных  ее тут же
{599} подхватят,  даже  если за  миг до этого  никому из них  не приходила в
голову эта мнимая слабость аргумента.
     Ориентированность  на  истину  по   своей  природе  есть  готовность  к
восприятию внутреннего  стыда в случае ошибочного хода  мысли, а это требует
одиночества, стремится  к одиночеству. Беременный мыслью сторонится людей, а
поспешающему к людям нечего сказать.
     Вот почему всякий союз совестливых, думающих людей всегда относителен и
слаб, а союз негодяев сплочен  и крепок.  Не надо  знать программы того  или
иного  союза  людей, достаточно  знать, насколько он  крепок,  чтобы  знать,
насколько он подл.
     Толпа, уличенная в самом низком предательстве, никогда не покраснеет от
стыда. В толпе человек может проявить храбрость, на которую  он как личность
был  неспособен.  Ведь  здесь  он  превращается  в  коллективное  тело,  что
усиливает ощущение  личной неуязвимости.  Но  в той же толпе  человек  может
испытать  дикий  страх,  панику,  до  которой  он как  личность  никогда  не
опускался. И тут влияние коллективного тела.
     Чем меньше  личность,  тем  больше она  стремится и  в толпу, и править
толпой.  Чем развитее личность,  тем  ей оскорбительней  и  быть в  толпе, и
править  толпой, ибо это  всегда сплющивает  и  уродует мысль. В  этом драма
коллективных  и  национальных  движений.  Драма  политики вообще.  И  только
найденное одиночками долговечно служит людям.
     Одинокий  мыслитель   сигналы   солидарности   посылает  через   головы
правителей и толпы. Он будит  волю к добру, обращаясь к частному человеку. И
это самый честный способ связи людей, ибо принять или не принять его сигналы
решает человек лично и добро вольно.
     В  толпе  человек  ощущает, если прислушивается к  себе,  как  из  него
высасывается  личность.  Крайне неприятное ощущение. А если иной человек как
раз в толпе чувствует себя  полнокровней, можно  предполагать, что  именно в
него  всосалось  то,  чего ему  не хватало.  Можно  было бы сказать,  что на
христианстве лежит вина исторического отчаяния человека, если бы мы точно не
знали,  что  и  без  христианства  рано или  поздно  должна  была  появиться
философия прогресса.
     Философия  прогресса,  вера   в  саморазвивающееся  движение   к  цели,
ослабляет в человеке волю  к добру: течение само вынесет. Но  течение никуда
не вынесет,  потому что зло,  видоизменяясь  или  не  слишком видоизменяясь,
плывет вместе с человеком. {600} Воля  к добру, даже если и  создает иллюзию
обгона зла, реально укрепляет нравственные мускулы.  И это немало. Религия и
культура есть воля к добру, выраженная в молитве и в образе.
     Прогресс как историческая цель  себя  исчерпал.  Техническое  оснащение
жизни будет  продолжаться,  но  ни  один  серьезный  человек  уже  не  может
поверить, что это когда-нибудь приведет к  нравственному скачку. Отношение к
щеке ближнего не меняется оттого, что она выбрита электробритвой.
     А нужна  ли человеку историческая цель? Не лучше ли жить,  как  древние
греки, жить ради самой жизни? Вероятно, было бы лучше, но для нас, для нашей
страны это сейчас невозможно.
     Переход    от   достаточно    долгого   тоталитарного   государства   к
демократическому  имеет  свои  невероятные  психологические  сложности.  При
тоталитарном  строе ты  как бы  вынужден  жить  в  одной  комнате  с  буйным
сумасшедшим. И ты  выработал свои  навыки  выживания  рядом с  ним. Так,  он
требует, чтобы ты с  ним каждое утро играл в шахматы. Чтобы  выжить, играя с
ним, ты обязан и достаточно хорошо играть, и достаточно точно проиграть,  но
при этом так проиграть,  чтобы он не заметил,  что ты  нарочно ему проиграл.
При всем при этом, как сладостно думать про себя: какой шахматист погибает!
     Привычка  концентрировать силы на выживание рядом  с буйным сумасшедшим
отодвигала от  человека  драму  существования  вообще. Оказывается,  живя  в
комнате с буйным сумасшедшим и приноравливаясь к нему, мы предоставляли себе
своеобразную роскошь или  совсем не выполнять, или делать вид, что выполняем
многие другие свои человеческие обязанности.
     Но  вот  буйный   исчез,  и  жизнь   предстала   перед   нами  во  всей
неприглядности  наших невыполненных,  наших полузабытых  обязанностей. Да  и
относительно  шахмат,  оказывается,  имели место  немалые  преувеличения. Но
самое драгоценное в нас, на что ушло столько душевных сил, этот наш поистине
грандиозный,  поистине  виртуозный опыт хитрости выживания  рядом с безумцем
оказался никому не нужным хламом. Обидно. И нет Византии, куда можно было бы
выехать с этим патентом.
     Приспособившись к диалогу  с  буйным  безумцем,  мы  не  заметили,  что
разучились общаться,  как нормальные люди. Общаясь, мы  никак не поймем, кто
наш  собеседник  --   безумец,   прикидывающийся  нормальным,  или   хитрец,
принимающий нас за буйного безумца.
     Доверчивость  -- великое достоинство человека в  этом недостойном {601}
мире. Мир свою подлость успешно сваливает на глупость  доверчивого человека.
А доверчивый человек, не переставая быть доверчивым, склонен поверить в это.
Как и всякий одаренный человек, он менее всего замечает  свой  дар и думает,
что речь идет не о нем, а о совсем другом человеке.
     Тоска и ярость,  всеобщая  подозрительность  охватили многих  людей. Юг
пылает, и нет сил остановить этот пожар. Неужели только усталость от  потери
крови может отрезвить стреляющих друг в друга людей? Или они в этом кровавом
тумане ищут  новых  безумных вождей, чтобы снова  пустить  в ход свой хитрый
опыт приспособления к безумцам?
     Великий блеф коммунизма заменяется  провинциальным блефом национализма.
Национализм  --  конкуренция  неконкурентоспособных.  Но  такими  их сделали
правители, долгие годы подачками и лестью скрывая от народа свою собственную
неконкурентоспособность. И в основном они же теперь создают этот  новый блеф
в  виде  оружия  возмездия  за  потерю  власти  и  как  самый  верный способ
возвращения ее.
     Наш  путь  --  от  единого  мозгового склероза коммунизма к рассеянному
склерозу  национализма.  Националисты  всех  мастей   подхватили  иссякающую
ненависть  коммунизма. Старые  знамена  перенасыщены  кровью,  новые,  сухие
знамена жаждут ее.
     Земля,  усыхающая без  любви,  орошается  кровью. Такова  сегодня  наша
безблагодатная земля. И сложно в  согласии  с климатическими  условиями, она
особенно  быстро усыхает  без любви  на  юге, где и  орошается уже  потоками
крови.
     Любовь  -- главное  в учении Христа.  У человека тысячи  соблазнов,  но
верная опора  только  одна -- любовь.  Не поразительно  ли,  что  даже самый
закоренелый уголовник, совершивший десятки преступлений,  все-таки нуждается
в этой любви,  помнит ее свет и делает наколку на своем теле "Не забуду мать
родную"?  И хоть сам он стал для своей матери источником самой большой боли,
но все-таки помнит, помнит  свет ее любви и носит  эту наколку, сам того  не
понимая, как последний знак, что душа его не до конца омертвела.
     Когда мы любим ребенка, женщину, старика, друга, когда мы любим вообще,
мы  ощущаем сладостную  телесную легкость, Такое же  облегчение мы  ощущаем,
когда в жаркий день погружаемся  в теплое море. Такое же сладостное телесное
облегчение  мы  чувствуем,  когда  к нам  приходит  вдохновение.  Потому что
вдохновение -- это влюбленность в приоткрывшуюся истину. {602}
     Я думаю,  это сладостное телесное облегчение в  момент любви вызывается
тем, что  человек в  этот  миг  сбрасывает  с себя  груз эгоизма.  Любить --
сбрасывать с  себя  груз  эгоизма.  Если  бы  человечество  целиком  в  одно
мгновение  было  бы  способно полюбить, в  это  же мгновение  отпали бы  все
проклятые вопросы,  неразрешимые  веками.  Но это, увы,  невозможно.  Только
редчайшие души способны на вечную любовь. Но и  воспоминание о  любви бодрит
и, главное, озаряет  конечную,  пока недостижимую для обыкновенного человека
задачу: сбрасывать  с  себя  груз эгоизма.  Самые рачительные  несут на себе
самый тяжелый дорожный провиант эгоизма.
     Живите,  как  птицы  небесные,  сказал  Учитель.  Своя ноша  не  тянет,
раздумчиво ответил человек и пошел дальше.
     Сегодня,  как в  семнадцатом  году,  нас  опять  захлестывают  безумные
надежды  и угрюмые  разочарования. Слишком многого ждать опасно,  и  нелегко
установить в нашем взбаламученном обществе баланс взаимных эгоизмов.
     Но  у  человека  всегда одна и та  же  задача -- долг в пределах  своей
ответственности и ответственность в пределах своего долга.  И каждый человек
лукавит, когда говорит, что  границы долга и ответственности ему неясны. Нам
давно  было пора смириться и сменить свою  неряшливую всемирность на честную
частичность. Так мы ближе к вечности.
     Каждый  должен нести  свой крест. Спокойно,  с передышками, но нести до
конца. При этом надо учесть, что кряхтение никак не вознаграждается. Но если
от него легчает -- кряхти.
     Но  и тут непросто.  Тщеславие человека неуемно.  Иной лезет под крест,
который ему явно  не по  плечу. Я забыл предупредить, что тяжесть креста  не
должна деформировать чувство юмора.  Это опасно. Надо вовремя  остановить  и
высмеять такого человека. Почему? На это я отвечу абхазской притчей.
     Корова, увлекшись сочной травой, взошла на слишком отвесную кручу. Осел
снизу, заметив это, стал громкими криками бить тревогу.
     -- Тебе-то что? -- сказал пастух.
     --  Как что,  -- простодушно ответил осел, -- сорвется, мне ее придется
тащить.
     Интеллигенции  не надо стыдиться роли  остерегающего голоса этого осла,
когда нашу общественную корову травоядный восторг заведет на новую кручу. Но
где пастух?.. {603}

             1993


Душа и ум

     Удивительно, что во всей мировой литературе самые пронзительные,  самые
потрясающие образы людей с  прекрасной  душой обязательно связаны с тем, что
они  умственно  неполноценны.  Таков Дон-Кихот  Сервантеса, князь  Мышкин  в
"Идиоте"  Достоевского,  таковы "Старосветские  помещики"  Гоголя,  "Простая
душа" Флобера, Герасим  в  "Муму" Тургенева,  Матрена в  "Матренином  дворе"
Солженицына.
     Не о них ли сказано в Писании, что нищие духом первыми войдут в царство
небесное?  Но  почему именно они отличаются такой  привлекательной силой? Не
потому  ли, что нормальный  развитый ум обладает способностью к  самозащите.
Что бы мы ни говорили, развитый  ум прежде всего развивается для самозащиты.
Кроме того, множеством вопросов, возникающих  в нем,  он невольно  отвлекает
душу от ее главного дела.
     И только эти  люди, безоружные и беспомощные, как дети, брошенные в наш
звериный  мир, творят единственное, что  они могут:  любовь,  добро.  И  они
обречены  погибнуть. И  тут  мы,  так сказать, умственно  полноценные  люди,
потрясаясь и  выпрямляясь, хотя  бы на  время, догадываемся, что именно  они
лучше всех выполняли главное предназначение человека  в этом мире -- творить
добро. А если это так, они-то и были самыми умными людьми -- умом сердца.
     В таком  случае слава и уму писателей, создавших образы этих людей, как
знак преклонения  перед  ними, как знак  несуетности и  ненапрасности своего
ума. {634}

             1995


Эксперимент

     Как-то  моясь в  ванне,  я обдумывал статью,  которую  прочел  накануне
ночью. Автор писал о том,  что  при любых травмах  головы  область, ведающая
высшей   психической  деятельностью,  которая   меньше  всего   зависит   от
физиологии,  меньше  всего страдает. Она  же  отказывает умирающему человеку
последней.
     Автор считал, что высшая психическая деятельность не столько зависит от
физиологии,  сколько  от  небесных  причин,  с которыми  она  связана  более
основательно.
     Я  так  увлекся  анализом этой  статьи, что  неожиданно  поскользнулся,
перевернулся,  вылетел  из ванны  и, ударившись  головой о  стенку,  потерял
сознание.
     Постепенно прихожу в себя. В голове грохот, переходящий в звон.  Я сижу
в  ванной комнате, спиной прислонившись  к  стене.  Слышу грохот, постепенно
переходящий  в звон. Мне кажется, что это грохочет огромный зал, а я боксер,
получивший нокаут. Первое,  что я сообразил: рефери не должен засчитать этот
удар, потому что я получил удар по затылку. В боксе  такой удар  запрещен, и
рефери должен оштрафовать моего противника.
     Окончательно прихожу в себя.  В голове  звон  и сильно болит затылочная
часть.  Я  затылком ударился  о  стену.  Но, значит,  и  в  бредовой  сцене,
привидевшейся мне, я правильно определил  место, куда  получил удар. Значит,
автор статьи прав.
     Продолжая удивляться  статье,  кое-как встал, вытерся  и оделся. Голова
все еще болит, во всем теле  слабость. А в этот вечер я должен был выступать
в одном клубе. Отменять  было  неудобно,  люди придут. Решил все-таки  идти.
Меня взбадривало воспоминание  об этой статье, хотя голова продолжала болеть
и во всем теле была слабость.
     Я взял с собой два  текста  для  чтения  перед публикой. Один текст был
интонационно и по содержанию сложней, я его решил читать  еще до падения. Но
сейчас  прихватил и второй  текст.  Он был  попроще. На всякий случай решил,
что,  если почувствую,  что  первый  текст мне  будет трудно  читать, прочту
второй. {635}
     Поехали с женой в клуб. Людей было много.  Голова  продолжала болеть. Я
все-таки решил  читать  первый  текст.  Читаю.  Увлекся.  Минут через десять
почувствовал, что голова перестала  болеть. Еще  больше  увлекся.  Аудитория
слуша