ю   глазами,  он  кружился  по
дореволюционным  аренам России.  Ему было  очень плохо. В стихах  постоянные
угрозы самоубийства.
     Кстати, насколько я помню, из  больших  наших поэтов только Маяковский,
Есенин и Цветаева писали  о самоубийстве и  все  трое покончили с  собой. Не
знаю, пророчество ли это или страшная реальность их жизни: кто часто зависал
над пропастью, один раз  мог и  сорваться. Все-таки я предостерег  бы поэтов
писать на эту тему.
     Это как если повторять  человеку одно и то же, а он  не понимает. И  ты
срываешься  в крик. Самоубийца,  вероятно, повторяя в жизни  одно и  то  же,
неожиданно срывается в крик.
     Маяковский об этом  писал  чаще  всех. Он  ждал,  что должна  случиться
какая-то внешняя катастрофа, которая избавит его от внутренней.
     При  гипертрофированности  его  поэтического  сознания  он  вполне  мог
чувствовать  себя  сейсмическим  аппаратом,  предсказывающим  близость  этой
катастрофы.  Если   бы  он  жил  в  Японии,  вероятно,  он  предсказывал  бы
неслыханное землетрясение. Но где взять  землетрясение в долинной России,  и
он предсказывал революцию.
     И вдруг революция  свершилась. Как  человек, на  котором  горит одежда,
бросается в  реку,  он бросился  в революцию.  Содрал с  себя  {360} горящую
одежду трагического сознания и как будто выздоровел и влюбился в Ленина. Так
пациент психиатра может влюбиться в своего врача, избавившего его от великой
боли.
     Тогда   понятно,  почему   футурист   Маяковский,  сбрасывавший   своих
предшественников с парохода современности, как пьяный  со стола бутылки,  не
мог вступать в спор с Лениным.
     Ленин сделал революцию.  Революция избавила Маяковского от боли. Завтра
она весь мир избавит от боли. Если мир этого сегодня не чувствует, то только
потому, что он не может быть таким чутким, как поэт. Он, Маяковский, и  боль
сильнее всех чувствовал как поэт и  по этой же причине сейчас чувствует, что
боль стихает. Он верит! Революция пришла, чтобы мир избавить от боли,  --  и
потому  он ощущает, что боль действительно стихает. Такова сила самовнушения
этой мощной и одновременно суеверно уставившейся в будущее личности.
     Революция  снимает  боль --  и  вдруг уже после революции  опять выброс
страшной боли --  поэма "Про  это". Любовь  не получается и после революции.
Как понять? И снова нахмуренный,  суеверный взгляд  в будущее -- все  ответы
там. И ответ приходит. Очень просто.  Революция победила только  в России, а
поэт --  всемирное вместилище боли. Надо, чтобы  революция  победила во всем
мире, и тогда уже действительно никогда не будет боли.
     И  этот  выход  из  трагедии, кажущийся  столь  фантастичным  в  жизни,
получается убедительным  в поэме.  Такова  особенность  Маяковского.  Только
через грандиозное преувеличение проявляется истинная реальность его поэзии.
     Если   не   считать   этой   его    поэмы,   практически    почти   все
послереволюционное  творчество Маяковского действительно поздоровело и, увы,
во многом поглупело. Только изредка вскинется прежний  Маяковский -- и снова
сложит крылья, словно боясь, именно боясь пробудить старых демонов сомненья.
     Бунтарь притих.  Отныне  все измеряется революцией. Нет  мелкого  дела:
Фелиция, милиция,  сапожники,  пирожники, пьяницы,  {361}  ударницы -- всех,
всех наставит на  путь  истины.  Кого  юморком  подбодрит,  кому  и  тюрьмой
пригрозит.
     Тот ли  это  гордый,  трагический юноша,  обещавший  повести  за  собой
Наполеона как  мопса? Сидит себе и  вяжет чулок, как  в  хорошем сумасшедшем
доме. Его  меланхолическое  указание на  то,  что  это  он  вяжет чулки  для
санкюлотов, ничего не проясняя, усугубляет наши подозрения.
     И, конечно,  пишет  стихи  о Ленине. После смерти Ленина  создает о нем
поэму. Странно, что при всей искренности его любви к Ленину у него ничего не
получается. Такое впечатление, что ему не за что уцепиться. Получается голая
риторика. Он никак  не  может  связать Ленина  со  свойственным  собственной
природе трагическим  сознанием. Он сам от этого  сознания отгородился и  сам
через Ленина  пытался  создать  оптимистическую поэзию.  Видно,  тут концы с
концами не сходятся, и Ленин получается у него слишком плакатным.
     Интересно, что Пастернак в "Высокой болезни"  с одной попытки берет вес
и  талантливо  рисует  портрет  Ленина, разумеется,  в духе  времени  сильно
идеализированный:

        Он управлял теченьем мыслей
        И только потому -- страной.

        Это, конечно, упрек вождям, которые пришли после Ленина. Здесь Пастернак идет вслед за Пушкиным. Так Пушкин кивает на Петра.
     Но  действительно  ли он управлял полетом  мыслей?  Я хочу понять этого
человека. Я листаю его статьи, вчитываюсь в них, стараюсь уяснить, что стоит
за этой многообразной  ненавистью и однообразной скукой. И вновь  убеждаюсь,
что  ничего  не стоит,  кроме  самой ненависти  и скуки.  Повсюду я чувствую
энергию  бодающего ума,  но  нигде не  проникаюсь  красотой  глубокой мысли,
потому что таковой нет. Да и не может быть, строго говоря.
     Пафос Ленина -- не истина, а цель, понятая  как истина. При {362} таком
психическом  складе все,  что  тормозит движение  к  цели,  отбрасывается  с
величайшим  презрением.  Сомненья,  остановки,  раздумья  порождают глубокую
мысль. Но я ни разу не встретил в его статьях и письмах сомнения.
     Мысли,   афоризмы,   точные  наблюдения   над   человеческой  природой,
высказанные великими историческими  деятелями, остаются с нами независимо от
нашего отношения к этим деятелям. Я ни разу не слышал, чтобы люди, связанные
с культурой, перебрасывались ленинскими афоризмами.
     Говорят, он был гением  взятия и удержания власти. Не знаю.  В одной из
записок гражданской  войны Ленин пишет  каким-то начальникам: надо увеличить
хлебный паек железнодорожникам,  чтобы они лучше работали,  и соответственно
снизить хлебный паек остальным гражданам. Пусть умрут еще тысячи людей, зато
мы спасем страну.
     Так он пишет. Что ж тут гениального? И  таких записок  много. А вот его
пророчество. В речи перед комсомольцами  он говорит, что  они,  комсомольцы,
через  двадцать  лет  будут  жить  при  коммунизме.  Мог  ли  такое  сказать
проницательный человек, да еще сделавший своим богом контроль и учет?
     В  нравственном  облике   великого  борца  с  обществом  эксплуататоров
забавная черта: всю жизнь нигде не работал, всегда жил на чужие деньги.
     А между прочим, насколько  я  помню,  анархист  Кропоткин считал  делом
абсолютно  принципиальным,  чтобы социалист-революционер  своим  собственным
трудом  зарабатывал свой хлеб насущный. И сам  всю  жизнь кормил себя  своим
трудом.
     Ленин  же,  начиная  с  шушенской  ссылки,  где  содержался  на  вполне
приличный   государственный   кошт,    совершенно   беззастенчиво    теребит
мать-пенсионерку: шли  деньги, шли  деньги.  Как-то  даже неловко читать эти
письма. Хочется отвернуться, не видеть, не слышать.
     Позже,  живя многие и многие  годы за  границей, он рассылает письма во
все концы света  и особенно в Россию с просьбами, легко {363} переходящими в
требования, выслать деньги по его адресу.
     Любимое  занятие  его  в  это  время  --  женить  какого-нибудь  шалого
большевика  на богатой  купеческой вдове.  Понятно,  с какой  целью. Где ты,
свободный от денежного мешка, социалистический брак? Вообще, когда в письмах
речь  идет  о том,  чтобы у  кого-то  выцарапать  деньги,  его  сухой  стиль
революционного   столоначальника   приобретает  оттенок  некоторой  коровьей
игривости.
     Нет  чтобы  по  семейной  традиции  пойти   поработать  в  какую-нибудь
женевскую  гимназию. Хоть  на  полставки,  как сейчас говорят.  Ведь  вполне
интеллигентный человек  со знанием  языков.  Куда  там!  Ну, что  ты,  Коба,
замешкался? Где мой любимый Камо?
     А как обстоит дело с созидательными идеями? Насколько я знаю, именно он
придумал соцсоревнование,  которое  должно было подхлестнуть трудовой  азарт
рабочих. До сих пор подхлестывает. Могло ли такое прийти в голову серьезному
государственному деятелю? И почему он не подумал, что  рабочие уже сотни лет
трудятся на  предприятиях капиталистов,  а те  почему-то не догадались таким
простым способом повысить производительность труда.
     Кстати, обреченность  оппозиции  Сталину,  думаю,  была  предопределена
Лениным. К тому времени Ленин уже стал благостной легендой, и оппозиционеры,
пытавшиеся защититься от  Сталина при  помощи Ленина,  слегка подзабыли  его
тексты. Но, обратившись к реальным текстам Ленина, они должны были  с ужасом
отпрянуть: Сталин  не  ловится!  Сталин эти тексты  только слегка  упростил,
доведя  их до уровня понимания своих костоломов. Но вместе с  тем он  снял с
них  и оттенок холодной  революционной колючести,  придавая технике убийства
партийно-семейную ритуальность.
     Но ведь  Ленин  победил? Да,  но это не было победой разума,  это  была
победа над разумом. В мире побеждает то страсть,  то разум. Так было всегда.
Страсть -- вторая логика. Вера в чудо  порождает реальное чудо: чудо напора.
У Ленина хватило страсти победить разум, но не хватило ума понять это. {364}
     Предмет его постоянной, глобальной ненависти -- три кита мирового духа:
религия,  мораль, культура.  Но это  и есть  разум  человечества.  Ленинский
хищный, пристальный рационализм не должен  вызывать  сомнения  в том, что он
борется именно с разумом.
     Знаменитое:  и кухарка будет управлять государством!  --  это не ложный
гимн  народовластию,  а  злорадное  выражение  возмездия  разуму.   Изгнание
философов  из  России  -- это  тоже  по-своему  честное  стремление провести
эксперимент в чистом  виде:  отныне Россия обойдется  без разума.  И, словно
доводя идею борьбы  с  разумом до  абсолюта,  он сам лишается его вследствие
апоплексического  удара.  И  теперь  победившая  революция  пьет,  закусывая
собственными мозгами.
     Но теоретически говоря, здесь ничего нового нет.  Все попытки изобрести
гармоническое общество всегда  сводились к борьбе с реальным разумом. Логика
революционера проста: в мире  испокон есть ложь и есть разум.  Если разум не
изгнал ложь, значит, он  ее обслуживает, прикрывает. Рационалист не понимает
мистическую взаимосвязь разума и лжи. Он  не понимает, что  никогда разум не
победит ложь до конца. Он ее может только  ограничивать. Разум, как и  ложь,
есть порождение самой жизни. До конца уничтожить ложь означало бы уничтожить
самую жизнь.
     Отсюда печальная осторожность разума. В борьбе с ложью разум интуитивно
склонен недобрать, чем перебрать и уничтожить равновесие жизни.
     И точно так же по внутренней своей сущности ложь, будучи выражением зла
и  безумия, стремится  к полному уничтожению  разума, не  понимая,  что  это
означало бы уничтожение самой жизни, а следовательно и лжи.
     И в  этом трагизм разума.  Но если идет вечная борьба добра со злом или
разума с ложью  на столь неравных условиях и зло до  сих пор никак  не может
одержать  решительной  победы  над  добром, как  не поверить в  таинственное
преимущество добра, его божественную предопределенность? {365}
     И это заставляет подумать вот о чем.  Видимо, психологическая установка
по  отношению к жизни верующего и  неверующего человека имеет принципиальное
отличие.
     Верующий  человек,  как  бы  он  ни  был  одарен,  гораздо  менее,  чем
неверующий, склонен  самоутверждаться  среди  других  людей. Его  честолюбие
направлено по вертикали и всегда ограничено любящим признанием невозможности
сравняться с  Учителем.  Он  вечно тянется вверх,  заранее зная, что  нельзя
дотянуться. И самим настроем своей натуры он не может стремиться к коренным,
внезапным  изменениям в жизни  человеческого  рода, поскольку не может и  не
хочет заменять собой Учителя.
     Наоборот,  неверующий и  честолюбивый  человек, не  имея этого высокого
ориентира над собой, чаще сравнивает себя с живущими рядом людьми и, замечая
свое превосходство, постоянно укрепляется в нем.
     Достаточно   многие   реальные   примеры   превосходства   над   людьми
вырабатывают  в  нем привычку быть  первым.  После того  как такая  привычка
закрепилась в  его  честолюбивой  душе,  он,  уже  встречая  людей,  которые
превосходят его, не хочет уступать, полубессознательно выпячивает недостатки
соперника, иногда искренне переставая замечать его достоинства.
     Так  Ленин сначала был влюбленным  учеником Плеханова, а потом решил во
что бы то  ни стало доказать, что он превосходит Плеханова. Что  тут сыграло
роль?  Боюсь,  что  ироническая  улыбка  Плеханова на теоретические выкладки
молодого  Ленина. Боюсь, что он  и отделился от  него  и создал  собственную
партию, только бы не видеть эту невыносимую улыбку. Ох, не надо бы Плеханову
так улыбаться! Все-таки позади Россия. Волгари,  они шутить не любят. Вообще
тема  нашей  диссертации, которую  мы  пишем  под одобряющие  кивки  доктора
Фрейда, -- "Ленинская  теория диктатуры пролетариата --  метафизический бык,
покрывающий и вытесняющий ироническую улыбку Плеханова".
     Плеханов явно превосходил Ленина в чисто интеллектуальной сфере.  Но он
также уступал Ленину в революционной боевитости. {366}
     По-видимому,  Ленин  в  мучительных  раздумьях  о  своих  отношениях  с
Плехановым еще  сильнее подхлестнул  свою  чудовищную  боевитость и  в конце
концов уверил себя  и многих  других  (но  не Плеханова),  что  такого  рода
боевитость есть кратчайшая линия к революционной цели и, следовательно,  она
же есть выражение истины и высшего интеллекта.
     Великий  садовник  революции  как   учил?   Надо  начинать   трясти  ту
капиталистическую  яблоню,  на которой  созрели  яблоки.  Ленин,  не отрицая
теорию великого садовника, развил  ее:  яблоню можно трясти и  до того,  как
созреют яблоки, если яблоня поддается  тряске. Некогда!  Яблоки  и  на печке
дозреют. С этой теорией он и пошел на штурм России.
     Эх, яблочко, куда ты катишься?
     Последняя   насмешка  Плеханова  настигла  Ленина   после   "Апрельских
тезисов".  Он  высмеял  их  в  своей  статье.   И  была  в  ней  невыносимая
снисходительность. Как бы не особенно удивляясь, как бы даже слегка подустав
удивляться, он обвиняет его в очередном теоретическом жульничестве.
     Этого  прощать нельзя. Надо,  надо  брать Зимний дворец! Первая тряска!
Посыпались не очень съедобные министры Временного правительства.
     Разгон Учредительного собрания! Вторая  тряска!  Опять  посыпались, уже
непонятно черте-кто!  И на Ленина, говорят, нашел долгий истерический хохот.
Никак не могли остановить! Оказывается, все получается по теории, если рядом
с теорией выставить маузер. Вот тебе и улыбка Плеханова! А может, он хохотал
над Керенским? Что за пародия, создатель?
     Один из Симбирска  и другой из  Симбирска. Один из учительской семьи  и
другой  из  учительской  семьи. Один окончил  гимназию с  золотой медалью  и
другой  окончил гимназию  с  золотой  медалью. Один  по образованию  юрист и
другой  юрист. Но тут  сходство  кончается, вернее,  начинается  с  обратным
знаком. Один, сделав закон своим  культом,  потерял  власть. Другой,  сделав
презрение к закону своим культом, эту власть забрал. {367}
     Юный  поэт  Леонид  Каннегиссер,  с  необыкновенной  легкостью,  словно
хлопнул пробкой шампанского,  убивший грозного начальника петербургского  ЧК
Урицкого, в предчувствии собственной ранней смерти писал:

        Тогда у блаженного входа
        В предсмертном и радостном сне,
        Я вспомню -- Россия, свобода,
        Керенский на белом коне.

     Можно   сказать,   Керенский   ораторствует  верхом   на  коне.   Ленин
ораторствует   верхом  на  броневике.  Если  для  наглядности  происходящего
прикрыть  обоих  ораторов,  получится  -- конь против  броневика.  Исход  --
очевиден.
     Если  в  одной  руке  теория,  а  в  другой  маузер,  оказывается,  все
получается  по  теории.  Впоследствии кто-то  из  большевиков,  возможно, из
гуманных соображений, чтобы не пускать в ход  маузер,  отбросив теорию, дабы
освободившейся  рукой  дать  подзатыльник,  а не нажимать  спусковой крючок,
сделал невероятное  открытие. Оказывается,  если в одной руке маузер, и  без
теории  все получается,  как  по  теории.  Впоследствии  так и  пошло.  Сама
исправность  работы маузера стала универсальным доказательством правильности
теории.
     Сегодня,  когда  и  в  мировом  масштабе,  как  я  думаю,  дело  Ленина
проиграно, хочется понять: что им двигало?
     Гибель любимого брата? В отличие от своих чегемцев, я в это плохо верю.
Он как-то нигде не проговаривается. Может, из  какого-то высшего  целомудрия
затаил? Но так, но настолько затаить -- невозможно.
     Пусть наивное  в юности,  но  страстное  романтическое желание  счастья
России и всему  человечеству? Нету, не видел соответствующего текста, где бы
неожиданно прорвалось личностное, лирическое чувство. Революционной риторики
много, но  она сердцу  ничего  не говорит. Но,  может быть, он  как марксист
отдельно возлюбил  {368}  рабочий  класс? И  этого нет.  Даже если  пишет  о
расстреле рабочих,  он нетерпеливо  спешит использовать  несчастье на  благо
революции. Словно  гонит призадумавшихся над могилой рабочих:  "Чего  стали,
товарищи? Все на митинг протеста!"
     Остается честолюбие. Революционное  честолюбие.  Карьера навыворот,  но
все-таки карьера.  В те времена авторитет революционера, заступника  народа,
был невероятно  высок.  Так сложилось  общественное  мнение.  Революционеров
прятали  даже  генерал-губернаторы.  Попробуй не  спрячь,  знакомые  руки не
подадут.
     Запад  в  результате  революций  и реформ  утвердил в Европе  равенство
сословий.  В России реформы запаздывали. Именно потому, что они запаздывали,
наиболее совестливая часть общества не только  говорила  о своей  вине перед
народом, но  и  всячески  утверждала мысль,  что  народ  выше интеллигенции.
Недоданное социально возмещалось поэтически.
     Когда этим занимаются такие  люди, как Тургенев,  Толстой, Достоевский,
-- общественное  мнение  становится  делом  национальным.  Гений  выдает  за
коренное свойство народа такие  черты,  которые  ему менее всего присущи, но
более всего необходимы.
     Разумеется, эти черты он не выдумывает, он их берет из жизни народа, но
с  огромной ностальгической  силой  преувеличивает. Тут  такой закон:  самое
редкое, самое поэтическое.  Но поэт потому  и поэт, что  стремится к  самому
поэтическому. Самую далекую  правду он изображает как самую близкую. Глубина
и  тонкость русской  литературы  была  реакцией  на  грубость  и  отсталость
российской жизни. Кстати,  великая  немецкая  музыка и философия  не есть ли
такой же ответ на приземленность бюргерской Германии?
     Гораздо  позже этот культ народа  среди многих  причин  облегчил победу
Октября.  Люмпен,  потрошитель  интеллигенции, в  известной мере  был  ею же
подготовлен. От нее он узнал, что он всегда прав.
     Но так или иначе, случилось грандиозное событие -- революция. Верх ушел
вниз, а  низы стали  подниматься  наверх. Прошлое  кончилось, и  поэтому все
смотрели в  будущее,  как  в  единственную  оставшуюся и  потому  правильную
сторону. {369}
     Маяковский, засучив  рукава,  начинает  создавать  миф  о  революции  и
революционном  государстве.  Одновременно это и курс лечения от трагического
сознания.  Гете, чтобы  избавиться  от  высотобоязни, заставлял  себя почаще
подниматься на высокие башни. Маяковский, чтобы избавиться от патологической
брезгливости, упорно роется  в мусорной яме новой  жизни. Правда,  только  в
стихах.
     Родина заброшена в  будущее. Все плывут.  В этом будущем с государством
не  спорят.  Поэты  вместе  с  вождями  закаляют  душу  солдат  для  мировой
революции. Скоро,  скоро начнется всемирный  заплыв.  Где ты,  Мао, где  ты,
Янцзы? О чем спорить?
     Все равны. Все  взаимозаменимы. Вождь  в  свободное  от революции время
таскает бревна  (показать