снимок или рисунок?  Крупным планом),  поэт  учит
сограждан  плевать в  плевательницы, крестьяне то попашут землю, то  попишут
стихи, начальник над всеми продуктами  Цюрупа падает в голодном обмороке, из
чего совершенно явно следует, что он не крадет продукты. А ведь мог.
     Но ведь была  же  какая-то сверхзадача у Маяковского, когда он создавал
этот миф? Я думаю,  была. Он мечтал, чтобы люди, потрясенные  красотой мифа,
начали жить в  согласии с ним, и тогда окажется,  что никакого мифа не было,
все окажется правдой.
     Поразительна поэтическая честность, с которой он служил  идеологии.  Во
всем  его  громадном  послереволюционном  творчестве  не  было  ни   единого
стихотворения,  которое  сознательно в  чем-либо  отступало  от  нее. Уже не
говоря о споре.
     Он был более предан идеологии, чем сами творцы ее. Поистине трагическая
преданность. Он любил Ленина, но любовь эта так и осталась без взаимности. В
сущности, он раздражал Ленина: кричит, выдумывает слова. Кость, брошенную по
поводу  "Прозаседавшихся",  трудно   назвать  признанием:  мол,  политически
правильно, а поэтически -- не знаю.
     Кстати, отзыв  Ленина  об  этом стихотворении  очень  напоминает  отзыв
Николая Первого о "Ревизоре". И там и тут хозяин доволен работником. Хозяева
разные, но расстояние до работника одинаковое. {370}
     В  последующие  годы   лучший   певец   идеологии   на   подозрении   у
идеологических вождей: попутчик. Что это означает на языке тех лет?  Не наш,
но пока пусть шкандыбает.
     Избыток его преданности раздражал. Он был и физически  слишком большой,
его было слишком много. Его избыточная преданность как бы взывала к ответной
преданности и грозила скандалом. Он как бы умолял партийцев, уже привыкших к
сытой жизни, во имя революции время от времени брякаться в голодном обмороке
Цюрупы, а они, естественно, этого не хотели.
     И скандал разразился.  Он покончил с  собой  в  год  великого перелома.
Видимо,  понял, что дальше  творить миф о  революции нельзя. Игра проиграна.
Платить нечем.  Так  в старой  России  уходили  из  жизни, проиграв то, чего
проигрывать нельзя.  Уходили из жизни,  но  спасали  честь. Он, сравнивавший
себя  с одиноким  влюбленным  пароходом, остался  один  на  тонущем  корабле
революции, когда команда вполне  благополучно с  женами, детьми, любовницами
сошла на завоеванный берег.
     Невероятно,  что, задумав умереть, он еще пишет поэму "Во весь  голос".
Вещь  бетховенской силы, как бы  написанную уже оттуда. И она, завершая миф,
вливает в него свежую кровь самоубийцы.
     В едином дыхании поэмы  только  в одном месте  как  бы наспех заткнутая
пробоина:

        ...И мне бы строчить романсы на вас --
        Доходней оно и прелестней.
        Но я себя смирял, становясь
        На горло собственной песне.

     Каждый непредубежденный  человек,  если  не  совсем  бегло  читает  эти
строки, не  может  не обратить внимание на противоречие между первыми  двумя
строчками и  последними. Неужели тяга к  романсам была так сильна, что  поэт
вынужден был идти на этот страшный, преступный подвиг? И неужели он, великий
лирик,  тягу {371} в свой родимый  дом  не  мог обозначить  более достойными
словами?
     Здесь  что-то  не  так.  Скорее  всего  две  последние  строчки  -- это
задушенный  крик ужаса при виде черной, бессмысленной жестокости  революции.
При  этом  песня, которую он душит, так сильна, что сил рук не  хватает и он
вынужден наступить ей  на горло,  как победивший дикарь.  Первые две строчки
скорее всего  -- бессознательное сокрытие  истинной причины убийства песни и
последующего самоубийства. Задушенная песня пришла за душой поэта.
     Грех  матери, убившей  своего ребенка.  Грех  поэта,  задушившего  свою
песню.   Песня-плач,  песня-несогласие  для  него  было  изменой  революции,
которая, как он думал, спасет  его и спасет  мир. И  он душит ее, как Отелло
Дездемону. И  как  Отелло,  он мог  бы сказать: "А  разлюблю, тогда наступит
хаос". То есть, если он разлюбит революцию, мир развалится на куски. Значит,
надо не видеть ее жестокости, и что еще  страшней -- ее пошлости.  Терпеть и
воспевать. Но сколько можно? И задушенная песня  приходит за  душой поэта. И
так,  и так -- крышка.  Где  же выход? Не играй в чужие  игры, даже если они
сулят спасение тебе и миру.
     Кажется, он смутно догадывается об этом в отрывках другого вступления в
поэму. Здесь  Маяковский по ту сторону мифа о революции,  хотя  стоит рядом.
Можно заподозрить, что эти  отрывки (подкаламбурим  в духе Маяковского) были
подлинней и  потому подлинней,  но  мы  ничего не  знаем  по этому поводу. В
сохранившемся  отрывке сумрачное,  грозное  погромыхивание в  сторону  новых
хозяев России. Этого раньше никогда не бывало.

        Я знаю силу слов.
        Я знаю слов набат.
        Они не те, которым рукоплещут ложи.
        От слов таких срываются гроба
        Шагать четверкою своих дубовых ножек.
        Бывает, выбросят. Не напечатав, не издав,
        Но слово мчится, подтянув подпруги.
        Звенят века. И подползают поезда
        Лизать поэзии мозолистые руки. {372}

     Похоже,  что  здесь  он  хочет  жить традиционной  судьбой  российского
опального поэта. Разве революционный Маяковский не жаждал аплодисментов лож?
Еще как жаждал. И, случалось, ложи аплодировали ему.
     "Бывает, выбросят. Не  напечатав, не издав" -- о ком  идет речь? Мы  не
знаем    ни   одного   ненапечатанного   стихотворения   послереволюционного
Маяковского.  Он  как будто  примеривается к классической судьбе российского
поэта от Пушкина до своих современников, которых уже  достаточно успешно  не
печатали  в наши хваленые двадцатые годы. Но сил у Маяковского уже,  видимо,
не было начинать новую судьбу.
     Так   закончилась   попытка   великого  поэта   придать   поэзии   мощь
государственной воли, а государственной воле видимость поэтической свободы.
     У поэта и государства совершенно разные задачи, и решать их они должны,
держась   подальше  друг  от  друга.  Поэт   может   только  мечтать,  чтобы
совершенство строки порождало жажду совершенства мира.
     Стиль  художника  -- ответ  на  все  вопросы, которые  ставит перед ним
жизнь. Никакого  другого  ответа у  художника  нет,  даже  если  он  сам  по
человеческой слабости к этому стремится.  Стиль художника -- окончательная и
бесповоротная победа разума над хаосом действительности.
     Я думаю, что стиль "Мертвых душ" Гоголя уже заключал в себе идею второй
части "Мертвых душ",  то есть победу  над глупостью. И никакой необходимости
во второй части не было. Пафос служения добру превзошел возможности стиля, и
Гоголь от этого погиб. Пушкин это знал, даже не задумываясь. Уверен, если бы
он был жив, он одной улыбкой пригасил бы пафос Гоголя и спас его. Но Пушкина
уже не было.
     Стиль -- дело  крестьянское. То  есть идея окультуренного, огороженного
цветения. Стиль  -- дальше  нельзя. Хочешь  дальше?  Освой,  обработай кусок
целины  --  и  настолько  же   иди   дальше.  {373}  Толстой   пахал,  чтобы
соответствовать своему стилю, уточняя глубиной пахоты нажим пера.
     Стиль --  лучше  лежать  в  своей  могиле,  чем кувыркаться  в  мировом
пространстве.  Стиль  --   укорененность.  Поэтому   стиль  --  враг  всякой
революции.
     Достоевский -- самый неукорененный из русских писателей.  По логике он,
вероятно, должен  был стать самым  революционным нашим писателем.  Так  он и
начинал. И вдруг --  арест  петрашевцев.  Эшафот. Ожидание  казни, которую в
последний момент  карнавально отменил Николай.  Не  отсюда  ли  карнавальный
стиль великих романов Достоевского?
     Почему  Николай  I  устроил  этот  мрачный  спектакль? То ли  казненные
декабристы мучали его совесть  и он как бы играл  вариант  милосердия, чтобы
избавиться  от назойливых теней непоправимого варианта?  Мол, могло  быть  и
так.  Кто виноват?  Сами  виноваты.  То ли  опыт долгого  сурового правления
государством  убедил его, что смертный страх работает лучше смерти,  если ее
эффектно отменить в последний миг? Не знаю.
     О чем думал  Достоевский в ожидании казни? Все гениальные мысли просты.
Там, на эшафоте, за какие-то минуты до  смерти его, вероятно, поразила мысль
о бессмыслице эшафота. Неудачная революция, хотя в данном случае ее не было,
приводит людей к эшафоту. Но удачная революция приводит к эшафоту  тех, кого
свергает  она.  И  человек  всей  потрясенной  душой  перед   смертью  вдруг
почувствовал несоизмерность цели и платы для  обеих сторон. Эшафот -- тупик.
Значит, и революционный путь -- тупик.
     Где  же выход? Так мы  простоим  на  одном месте  и  тысячи  лет.  Ну и
простоим. Слава  Богу, солнце светит,  ветер  шумит в  листве, дети смеются.
Жизнь  продолжается.  Раз человеку  дана жизнь,  ответ должен быть  в  самой
жизни. Иначе она не была бы дана.
     Нетерпение в отношении к жизни в ожидании ответа  есть форма неуважения
к самой жизни. Но если ты самую  жизнь не  уважаешь, как  ты ради этой жизни
идешь на эшафот или тем более отправляешь другого? {374}
     Жизнь не  может  сама себя  приводить  к  эшафоту. Значит, это  путь  в
сторону от  жизни. Если  взрослый человек  за свои  грехи может быть казнен,
значит, и  ребенок  может быть казнен.  Казнь ребенка за  грехи?  Чудовищная
бессмыслица.
     Вы  скажете, что у ребенка нет таких  грехов, чтобы его казнили? Но это
арифметика. Извольте. У ребенка маленькие грехи, так  его и лишают маленькой
еще  жизни.  Степень  оправданности  топора не  может определяться  степенью
нежности шеи.  Нежность  шеи  должна  отрезвлять наше  опьяненное возмездием
сознание и  привести к  неизбежной мысли, что  всякая шея слишком нежна  для
топора.
     Революция -- праведная ярость  слепого. Что  может быть страшнее ярости
слепого с топором в руке? Кто первым  подсунет топор, тот первым и отскочит.
Хотя  и не  всегда  удачно. Могу  сказать,  что приход  революции  от нас не
зависит. Но от нас зависит мощь и полнота ее неприятия. И никто  не измерил,
насколько  зависит  сама  возможность революции  от  мощи  и полноты  нашего
неприятия ее.
     Мне  кажется,  там, на эшафоте,  как на  последней  странице  задачника
жизни, Достоевский увидел страшную  ошибку любого революционного  ответа.  И
если даже больше никогда в жизни он силой  вдохновения не  подымался до этой
высоты, зарубка осталась. Он по памяти восстанавливал эту высоту.
     В  сущности, все его великие  романы -- это романы покаяния от соблазна
революции. Можно представить,  что  без потрясения  эшафотом они  были бы  с
обратным знаком.  Например, вместо  "Преступления  и  наказания"  -- "Мнимое
преступление Раскольникова". Вместо "Бесов" -- "Кровавые Ангелы".
     Революция  требует  не  только  достаточного  количества  неукорененных
людей, и  они  в России  уже были:  революционная  интеллигенция, дезертиры,
городской  и сельский  люмпен.  Она требует и полу сочувствия ей  со стороны
значительной части народа, которая  про себя рассуждала примерно так: менять
все, вероятно, надо,  но менять,  вероятно,  должны  другие люди....  Но  за
отсутствием других меняют те, кто хочет менять.
     Революция может быть удачной и неудачной. Это случайность. {375}
     Но в  обоих случаях не случайна критическая масса  риска. И при удачной
революции критическая масса риска может быть сравнительно небольшой. Но  она
бывает  достаточной и  чувствует себя  достаточной,  когда  среди остального
населения нет критической массы людей, готовых решительно защищаться. Думаю,
поэтому революция в России победила.
     После  революции,  как  ни  осложнялись  судьбы  поэтов,  спор с царями
продолжается. Ахматова, Цветаева, Булгаков, Есенин, Мандельштам, Платонов --
каждый по-своему взрывается несогласием. Чтобы легализовать это  несогласие,
часто меняются имена и страны. Мандельштам пишет:

        В Европе холодно. В Италии темно.
        Власть отвратительна, как руки брадобрея.

     Вспомним строчку его же стихов о Сталине:

        Его толстые пальца, как черви, жирны.

     Сравниваем рисунки и  убеждаемся, что эти  толстые  пальцы  принадлежат
рукам вышеуказанного брадобрея.  И  с  полным основанием  возвращаем  его из
Европы на его историческую Родину.
     Страшной силы образ:

        Власть отвратительна, как руки брадобрея.

     В одной руке бритва, другой лапает тебя за лицо.  Дело не только в том,
что может полоснуть. Дело в  какой-то неприличной неопределенности положения
клиента власти  и клиента брадобрея. И  та  и другой как бы в силу профессии
имеют право вторгаться в твое существование и лапать, безусловно, твою  вещь
-- твое  лицо.  И  непонятно,  на какой  стадии лапанья  уже  можно, но  еще
безопасно протестовать. Или раз уж ты в кресле -- поздно протестовать?
     К  тому же  вспоминаешь, что  это  жест  уголовника.  Так,  взяв  {376}
человека за  лицо, уголовник обозначает над  ним свою презрительную  власть.
Выходит,  власть  (сталинская,  разумеется)  --  это  помесь  парикмахера  с
уголовником. Время  обрабатывает  наше  лицо  дирижерской  палочкой  бритвы.
Сверкающая палочка так и летает.
     Как невероятно за сто лет изменился образ власти и ее жертвы!
     Пушкинский Евгений бежит по ночному  Петербургу  от  Медного  всадника.
Хотя  и  обречен,  но  все-таки  действует. Картина  страшна, но  не  лишена
величия.
     А тут  жертва молча сидит в  парикмахерском кресле. И  веет жутью от ее
безмолвного согласия. А для наблюдателя, не понимающего,  что происходит, --
это  интересный  социальный  эксперимент. Обе  стороны добровольно  на  него
согласились. И это, пожалуй, страшнее всего.
     Вокруг знаменитого  стихотворения  Мандельштама  о  Сталине  уже  много
говорено. Таинственный  звонок  Пастернаку  с  целью  выведать  его истинное
отношение  не столько  к  Мандельштаму  вообще,  как  думают  исследователи,
сколько именно к этому стихотворению. Но прямо сказать об этом стихотворении
Сталин   не  хочет.  Сказать  прямо  означало   бы  признать  хоть  какую-то
зависимость от стихотворения или общественного мнения.
     Возможно, он ждет, что Пастернак, как  небожитель, проговорится и  даст
ему оценку. Но Пастернак неожиданно для Сталина осторожничает, не говорит об
этом  стихотворении.  Сталин  даже  поощряет   его  смелость,  но  Пастернак
уклоняется. Разговор идет вокруг да около.
     Положение Бориса Пастернака сложней, чем принято думать.
     Во-первых, он не знает, знает ли Сталин о том, что он  знает эти стихи.
И что правильней, если Сталин спросит о них, признаваться или нет? Не только
в плане личной  судьбы, но и  в плане  судьбы Мандельштама. Ведь на  решение
Сталина может повлиять и степень распространенности стихотворения.
     В этом телефонном разговоре Пастернак вынужден играть на чужом поле. Да
еще со Сталиным! Он мучительно ищет способа  {377}  перевести  игру  на свое
поле, и  тогда он гораздо больше  сможет сделать, может быть, для  понимания
правительством  искусства и тем  самым  и  для Мандельштама. Наконец, он как
будто вырывается. Он говорит Сталину, мол, хочется встретиться, поговорить.
     -- О чем? -- спрашивает Сталин.
     -- О  жизни и смерти, -- наконец четко отвечает Пастернак, чувствуя под
ногами  родной берег: догреб. Сталин  это тоже почувствовал  и молча бросает
трубку. Ему этого не надо.
     Сравнительно легкое наказание Мандельштама за стихи о Сталине -- ссылка
в Чердынь, на  мой  взгляд, объясняется  прежде всего и главным образом тем,
что стихи эти Сталину понравились.
     Такое мнение только кажется парадоксальным. Ужас  перед обликом тирана,
нарисованный поэтом, как бы скрывает от нас более  глубокий, подсознательный
смысл  стихотворения:  Сталин --  неодолимая  сила. Сам Сталин, естественно,
необычайно  чуткий  к  вопросу  о  прочности   своей   власти,   именно  это
почувствовал в первую очередь.

        Наши речи за десять шагов не слышны.

     Конец. Кранты. Теперь что бы ни произошло -- никто не услышит.

        А слова как тяжелые гири верны.

     Идет  жатва смерти. Мрачная ирония никак не  перекрывает убедительность
оружия. Если дело дошло до этого: гири верны.

        Он играет услугами полулюдей.

     Так это он играет, а не им играют Троцкий  или Бухарин. Так должен  был
воспринимать Сталин.
     И, наконец, последние две строчки: {378}

        Что ни казнь у него, то малина.
        И широкая грудь осетина.

     Последняя строчка кажется слишком неожиданной, даже по-детски неумелой.
При  чем тут осетин? Но это только на первый  взгляд.  На самом деле двоякое
содержание  стихотворения  --   ужас  и   неодолимая  сила  --  окончательно
выплеснулось в последней строке.
     Широкая  грудь  --  это  неодолимая,  победная  сила,  уже  заслонившая
горизонт. Осетина! --  как бы выкрикивается,  поэт как бы  чувствует, что на
этом слове в него выстрелят. Нация, конечно, тут ни при чем. Срывается маска
самозванства. В этом разоблачительная энергия последнего слова... отчаянье и
какая-то  детскость, конечно. Словно  Красная  Шапочка  уже  из  пасти волка
кричит:
     "Ты не бабушка!"
     Думаю, что Сталину в целом это стихотворение должно было понравиться. А
кем его будут считать, осетином или грузином, его вообще не очень волновало,
я думаю.  Тогда.  Стихотворение выражало  ужас  и неодолимую  силу  Сталина.
Именно это  он внушал и хотел внушить стране.  Стихотворение доказывало, что
цель достигается и это приятно, но...
     Публиковать его,  конечно, нельзя. Оставить без внимания тоже. В НКВД о
нем  знают.  Ягода  возмущался.  Но  читал наизусть. Много  на  себя  берет.
Оставить стихи без  внимания -- кое-кто поймет как слабость Сталина. Нельзя.
Вот если Мандельштам в будущем  напишет  стихотворение  о Сталине, внушающее
ужас  перед  неодолимой  силой  Сталина,  но  написанное  нашим,  приличным,
революционным языком... Посмотрим.
     Отсюда,  я думаю,  резолюция:  изолировать,  но сохранить. Сравнительно
мирная первая ссылка. Думаю, позже он о нем вообще забыл, тем более что цель
была достигнута полностью.  Страна после  тридцать  седьмого  года оцепенела
даже с избытком. Чтобы слегка растормошить ее, пришлось некоторое количество
осужденных выпустить  и, наоборот,  расстрелять  Ежова. Тоже  много на  себя
брал. {379}
     Дальнейшие годы  Мандельштама  до гибели  в  лагере:  судороги  страха,
неуклюжие попытки сдаться на милость,  взрывы  гордыни, нежность, проклятья,
безумье. Вот из воронежской тетради:

        И в яму, в бородавчатую темь
        Скольжу к обледенелой водокачке,
        И, задыхаясь, мертвый воздух ем,
        И разлетаются грачи в горячке.

     Куда  слетаются  грачи?   Почему   разлетаются?   Потому   что  упавший
шевельнулся? В стихах что-то от безумных пейзажей Ван Гога. Но  безумие  Ван
Гога -- это  личная драма. Безумие  Мандельштама -- дело  рук, тех самых рук
брадобрея.
     Протест Ахматовой,  можно сказать,  добрался до филологических  корней.
Если стиль ее  рассматривать вне контекста эпохи,  вне ее  духовного пафоса,
может показаться недостаточно гибкой  ее ложноклассическая окаменелость. Так
оно и есть  в самом  деле. Но ее  леденящая, даже вне  политических  стихов,
стилистическая застылость молча  кричит:  "Вас нет! Я  продолжаю  пушкинскую
эпоху".
     И опять Европа в помощь России. Там были все варианты нашей истории, но
не так густо и в разбросе по разным странам. Стихотворение "Данте". Воспевая
его  крутой, его  непреклонный  средневековый  затылок,  не бросает  ли  она
горестный упрек сломленным сынам России? Учитесь! Таким должен быть мужчина!

        Он и после смерти не вернулся
        В старую Флоренцию свою.
        Этот, уходя, не оглянулся,
        Этому я эту песнь пою.
        Факел, ночь, последнее объятье,
        За порогом дикий вопль судьбы.
        Он из ада ей послал проклятье
        И в раю не мог ее забыть, --  {380}
        Но босой, в рубахе