покаянной,
        Со свечой зажженной не прошел
        По своей Флоренции желанной,
        Вероломной, низкой, долгожданной...

     В стихах "Поэты" Александр Блок выразил вечное, классическое  отношение
поэта к действительности:

        Ты будешь доволен собой и женой,
        Своей конституцией куцой.
        А вот у поэта -- всемирный запой,
        И мало ему конституций!

     Блок здесь, конечно, смеется над обывателем, но гений его ухватил нечто
гораздо   более   важное  и  глубокое.   Первые  две  строчки  --  программа
государства. Вторые две строчки -- программа поэта.
     Государство должно стремиться к тому,  чтобы среди его граждан было как
можно  больше  людей,  довольных собой, и  женой, и своей конституцией, даже
пусть  куцей.  А  поэт  должен  стремиться  к  всемирному  запою,  то есть к
беспределу этических требований к миру.
     Только в параллельности этих двух задач, в их жизненной неслиянности --
залог  нормальной  жизни   народа.  Только  не  сливаясь   в  жизни,  задача
государства и задача поэта сливаются в духе.
     Чем  больше в народе  людей, довольных собой и женой, тем вольней поэту
выражать  свое  несогласие с этим, и в высшем  смысле  его  предназначение в
удерживании общества от самодовольства.
     После  революции  в   России   все  перевернулось.  Поэты,  ужаснувшись
окружающему  хаосу,  стали  призывать к  государственной  трезвости. Молодой
Мандельштам: {381}

        Но жертвы не хотят слепые небеса:
        Вернее труд и постоянство.

     А вчерашние подпольщики, замиравшие при виде  полицейского, вдруг стали
хозяевами всей страны.  И они опьянели от власти, и стали  безумными поэтами
власти. Психологически их можно понять: если получилось  это, то есть захват
власти, то почему же не получится все остальное?
     В сущности, с  определенной точки зрения все призывы нашего государства
к народу -- это попытка превратить всех людей в поэтов. И угрозы и поощрения
сводились к этому.  Если б  это  было  возможно, если бы народ, презрев хлеб
насущный,  мог  бы  жить, как настоящий  поэт, энтузиазмом  и  вдохновением,
вероятно, можно было бы и коммунизм построить.
     Но такого народа  никогда  не было  и не будет. У  народа своя  великая
генетическая задача -- улучшать условия своего самосохранения. Этот инстинкт
в нашем  народе  серьезно  поврежден,  но  я  уверен, что  выздоровление еще
возможно.  Тихому  буддийскому  самоубийству  народа   на  просторах  России
приходит конец. Даже его излишняя раздраженность -- признак того, что он жив
и хочет жить.
     Но  какой  же  поэтический,  он же  графоманский,  размах  в  мечтаньях
государства:  мировая революция,  сплошная  коллективизация, электрификация,
чекизация  и  уже  в  наши  дни --  пьяная  мечта одним  махом  покончить  с
пьянством. Бешенство мечты.
     Легко заподозрить, что такое  воспаление мечты  вызвано подсознательным
страхом   бессилия   перед  реальностью.  Строитель,  не  умеющий  построить
курятник, объявляет, что он  будет строить сказочный дворец, где будет место
и  курятнику.  Таким  образом,   ответственность   за   конечный   результат
отодвигается в бесконечность.
     В этих  условиях лучшие наши  писатели взяли на  себя непосильное бремя
отрезвления  власти: от  иронии над безмерным пафосом будущего до  жалости к
человеку, задавленному государственной мечтой. {382}
     Власти  на   этот  отрезвляющий   голос  отвечали   в   лучшем   случае
презрительным упреком  в  обывательской  ограниченности (они же поэты), а  в
худшем известно  как.  Поющая диктатура  обладала  необыкновенным  авторским
самолюбием и была изрядно вспыльчива, особенно в молодости.
     Сегодня обрушилась крыша над нашей головой, и некоторые удивляются, как
она так легко обрушилась. Хотя достойно гораздо  большего удивления, что она
так долго могла продержаться.
     Никто  не   знает,  что  будет  завтра.  И  оттого  сегодня   в  народе
неуверенность, злоба, раздражение, трясучка. Воздушные поцелуи публицистов в
сторону демократии слишком затянулись. Ситуация  почти  семейная.  Сын хочет
жениться на демократии, а мама-партия против: "Она плохая. Она торгует".
     Сыну ничего не  остается, как решить вопрос в явочном порядке и сказать
родительнице:  "Мама,  она  беременна.   Я  как  порядочный  человек  и  сын
порядочных родителей..."
     Небольшое лукавство не помешает.  Короче,  Россия  должна  забеременеть
демократией. И  когда народ поймет,  что  это уже  случилось, он успокоится.
Одни  успокоятся  в  ожидании  лучших  дней,  другие  в  злорадном  ожидании
недоноска. Но и те, и другие успокоятся.
     Демократия  есть  разделение  властей.  Власть  над духом  должна  быть
возвращена   искусству.  Псевдопоэтическая  размашистость  наших  правителей
всегда оборачивалась уходом от живой жизни, дезертирством в будущее.
     Но  представим и  мы далекое будущее.  Помечтаем, как  учил  Ленин.  На
проселочной дороге  (в  будущем  это  возможно)  вдруг  встречаются  поэт  и
правитель. Их знакомят.
     -- А разве людьми еще правят? -- удивляется поэт  не  то в шутку, не то
всерьез.
     -- А разве  стихи  еще пишут? -- удивляется правитель,  скорее всерьез,
чем в шутку.
     И они, улыбнувшись  друг другу,  расходятся. И  поэта  вдруг охватывает
грусть. Он вспоминает родину ленинских и {383} сталинских времен. И душу его
обволакивает ностальгическая  тоска. Конечно, было  страшно. Но какая жизнь!
Какие  страсти!  Как  интересно  писать  стихи, рискуя жизнью! Какие  письма
получали поэты!  В  мире не  может быть лучшего  доказательства  подлинности
вдохновения, если его не останавливает  даже страх смерти! За стихи убивали.
Значит, тираны признавали поэтов своими  соперниками? Ах, да! Тогда даже еще
не было такого закона. Боже, Боже, как измельчала жизнь! Как я ограблен!
     Оставим поэта будущего.  Пусть  погрустит.  Это  его профессия.  У  нас
впервые появился шанс, когда каждый в стране будет заниматься своим делом. И
поэт  наконец   покинет  государственный  департамент   оппозиции.  Там   он
подписывал коллективные письма  в защиту Акакия Акакиевича. Там он собирал в
складчину деньги  на  новую шинель,  ибо старая в очередной  раз  сорвана  с
податливых плеч Акакия Акакиевича.  Господа,  сколько можно?  А что, если не
защищать его,  а помочь ему  полюбить жизнь,  и  тогда  он сам защитит  свою
шинель?
     Прощай,  диктатура!  Пусть  каждый  займется своим  делом.  Пусть  поэт
постарается продолжить поэзию с того места, где она остановилась. А  где она
остановилась? Как где?!

        Мороз и солнце -- день чудесный!

     {384}


Моцарт и Сальери

     Пушкин  --  Гольфстрим  русской  культуры. И  это  навсегда.  Благо его
влияние на нее  и  вливание в  нее  огромны, но не  поддаются  исчерпывающей
оценке.
     И  те  наши  художники, которые  сознательно  отталкивались от Пушкина,
пытаясь создать другой, свой художественный мир, бессознательно оглядывались
на него:  насколько  далеко  можно  оттолкнуться?  Он  и для  них  оставался
ориентиром.
     В  наш катастрофический атомный век  Пушкин  стал нам  особенно близок.
Мысленно  возвращаясь  к  Пушкину, мы как бы  говорим себе:  неужели мы  так
хорошо начинали, чтобы так плохо кончить? Не может быть!
     Пушкин  в  своем  творчестве  исследовал  едва  ли  не  все  главнейшие
человеческие страсти.  В "Моцарте и Сальери" он раскрывает нам истоки  одной
из самых зловещих человеческих страстей -- зависти.
     Хочется поделиться  некоторыми  соображениями, которые возникли у меня,
когда я перечитывал эту вещь.
     Итак, Сальери завидует славе  Моцарта.  Обычно завидующий не говорит  о
себе: мне  хочется иметь то, что по праву должен иметь  я. Страшная, смутная
таинственность этого ощущения: он украл мою судьбу.
     Так чувствует Сальери. Когда речь заходит  о том, что  Бомарше  кого-то
отравил, Моцарт произносит знаменитые слова: {385}

        Он же гений,
        Как ты да я. А гений и злодейство --
        Две вещи несовместные.

     Почему  же  несовместные? Гений,  по  Моцарту (и  Пушкину), -- человек,
наиболее   приспособленный   природой  творить   добро.   Как  же   наиболее
приспособленный творить добро может стать злодеем?
     Но гений не только нравственно, но, можно сказать, и физически не может
быть злодеем. Сейчас мы попробуем это доказать.
     Всякое  талантливое произведение  предполагает некую полноту самоотдачи
художника. Мы не всегда это осознаем, но всегда чувствуем.
     Образно говоря, художник начинается тогда, когда он дает больше,  чем у
него  просили. Идея  щедрости  лежит в основе  искусства.  В  искусстве  вес
вещества, полученного после реакции, всегда больше веса вещества, взятого до
реакции.  Искусство  нарушает  естественно-научные законы, но именно  потому
искусство  --  чудо.  Божий  дар.  Можно  сказать,  что  искусство  нарушает
естественно-научные законы ради еще более естественных и еще более научных.
     Щедрость есть высшее выражение искренности. Поэтому идея щедрости лежит
в основе искусства.
     Если  наш знакомый держит в руках кулек  с яблоками, и мы просим у него
одно яблоко, и  он  его нам дает --  это еще не  означает, что он это делает
доброжелательно. Возможно, он это делает из приличия или других соображений.
Но  если  на просьбу  дать одно  яблоко  он  дает нам  сразу два или три  --
искренность его желания угостить нас яблоками практически несомненна.
     Итак, искусство -- дело щедрых. Стремление к полноте самоотдачи лежит в
основе  искусства.  Чем  талантливее  человек, тем полнее самоотдача.  Самый
талантливый,  то  есть  гений, осуществляет  абсолютную полноту  самоотдачи.
Беспредельная щедрость подготавливается беспредельной концентрацией сил. При
одержимости  искусством  вступает в силу  некий закон, который  {386}  можно
назвать законом экономии энергии, или силовой зацикленностью. Таким образом,
гений не может быть злодеем еще и потому,  что у него никогда  нет свободных
энергетических ресурсов на это.
     В "Моцарте и Сальери" просматривается и вопрос  о влиянии мировоззрения
художника на его  творчество. Есть ли вообще  такое влияние?  С теми и иными
отклонениями, безусловно, есть.
     Как должен относиться к своему делу Сальери? В полном согласии со своим
мировоззрением здесь должен царить культ мастерства. Сальери всего мира этот
культ проповедуют до сих пор.
     "Ремесло поставил я подножием искусству".
     Так говорит Сальери.
     "Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп", -- говорит  он дальше. Так
и видится постная, мрачная  физиономия  Сальери, роющегося  во внутренностях
музыкального трупа и время от  времени  многозначительно  поглядывающего  на
зрителей,  давая им понять,  что  мастерство ему дорого досталось  и  нечего
жалеть деньги, потраченные на концерт.
     Как  средневековый  алхимик,  Сальери надеется  при  помощи  мастерства
добывать золото из железа. В усердии ему не  откажешь. И терпение, и труд, и
любовь к музыке, и даже  на всякий случай моление -- лишь бы достичь высоких
результатов, которые его сравняют с Моцартом или даже поставят над ним.
     Почему же Моцарт ничего не говорит о своем мастерстве? А вместе с ним и
Пушкин?  Да потому,  что того  мастерства, о  котором  мечтает  Сальери, для
Моцарта не существует.
     Ремесленная часть  искусства, безусловно, есть,  но  она для настоящего
художника слишком элементарна, чтобы о ней говорить.
     Что же такое истинное мастерство? Существует ли оно?
     По-моему, существует,  но заключается  совсем в другом.  Я бы дал такое
определение  мастерству.   Мастерство  художника  --  это  умение  заставить
работать  разум  на  уровне  интуиции.  Мастерство   есть   воспоминание   о
вдохновении и потому отчасти благородная имитация его. {387}
     В  работе  над  большой вещью, а  иногда  и не над большой, вдохновение
может быть  прерывисто, и в таком  случае мастерство  есть заполнение  пауз.
Мастерство -- это  развитие духовного зрения художника,  вспоминающего ночью
пейзаж  леса,  который он  уже  видел  при  свете вдохновения,  и  по  этому
воспоминанию находящего дорогу в лесу.
     Поэтому в серьезном смысле  слова и говорить об этом  нечего.  Кто знал
вдохновение, тот так или иначе найдет путь к истинному мастерству. А кто его
не  знает или знает  в недостаточной  степени,  тому  все  равно не  поможет
"разъятие" музыки...
     Вдохновение -- радость по поводу приоткрывшейся тебе истины.  Состояние
это очень напоминает  состояние счастливой влюбленности.  Вдохновение и есть
форма влюбленности, только влюбленности в приоткрывшуюся истину.
     Пишущий в  самые высокие минуты вдохновения чувствует, как будто кто-то
ему диктует рукопись. Меняется само физическое состояние  человека, он может
работать по двенадцать часов в сутки и не чувствовать никакой усталости.
     Вдохновение,  можно   сказать,  есть  признак  благосклонности  Музы  к
человеку,  испытывающему вдохновение.  Но  конечно, эту благосклонность надо
заслужить. Наиболее  наглядной формой  заслуги является  то, что вдохновение
чаще всего приходит  по  поводу  вещей, которые  художнику казались важными,
тревожили, мучили, но он долго не мог найти формы для их воплощения.
     Уныние, упадок сил есть вневдохновение, внеистинное состояние.
     Но такое состояние бывает у каждого человека. Как быть? Я думаю, винить
прежде всего самого себя и продолжать жить с  мужественной верой,  что, если
вдохновение  у меня бывало,  значит,  оно  должно  прийти снова.  Но  и наше
уныние, с точки зрения высшей мудрости, вещь необходимая: надо нас проверить
и  через  уныние тоже. Каковы мы в  упадке?  Это тоже важно для  определения
нашего истинного облика.
     Художник  всегда   творит  в   двух  направлениях.   Он  творец   своих
произведений  и  своей  жизни  одновременно.  Художник  интуитивно  {388}  и
беспрерывно  оплодотворяет  свою  жизнь, превращая  ее в обогащенную руду, в
бесконечный черновик, который он потом будет переплавлять в своем творческом
воображении, придавая ему ту или иную форму.
     Сравнительно  мелкие падения в  своей  жизни  художник может преодолеть
творческим  покаянием.  Разумеется,  субъективно  он  свое  падение не будет
воспринимать как мелкое. Он его  искренно воспринимает как полный,  позорный
провал.
     Но  настоящее,  серьезное  падение в жизни  никто  еще не мог творчески
преодолеть.  Муза  брезглива,  она  отворачивается  от  испакощенной  жизни.
Причину таинственного, хронического бесплодия некогда ярких талантов ищите в
их жизни, и вы найдете то место, где Муза отвернулась от них.
     Беспрерывное  жизненное  сопротивление всем  видам  подлости, трение от
этого  противоборства  аккумулируют в  душе  художника  творческую  энергию.
Поэтому можно сказать,  что  талант  -- это  награда  за  честность.  Каждый
талантлив в меру своей  честности, понимая  ее в самом широком, многослойном
смысле. Самый глубокий след -- жажда истины.

     Теперь вернемся к Моцарту и Сальери.  Зададимся таким вопросом: почему,
собственно, они дружат?
     То, что Сальери тянет  к  Моцарту, понять как  будто  легко. Во-первых,
дружба с Моцартом льстит.  Сальери при Моцарте -- как мещанин во дворянстве.
Сальери -- мещанин,  разумеется,  в этическом смысле,  то есть человек,  для
которого земные блага  всегда  выше духовных. Хотя и духовные блага Сальери,
конечно,  доступны. То  есть он талантлив.  Сальери талантлив в музыке, но в
подлости он еще  более талантлив.  Земное отоваривание своего  призвания для
него всегда важнее самого призвания. Суть каждого  человека в направленности
его пафоса. Направленность пафоса Сальери в том, чтобы как можно больше благ
иметь от музыки. {389}
     Быть рядом  с Моцартом,  более признанным  музыкантом, --  это получать
дополнительное благо от музыки, облагородить свой облик духом моцартианства.
     Для меня  Моцарт  не столько  идеал солнечного  таланта, сколько  идеал
солнечного бескорыстия. Если личность  художника -- это  талант, разделенный
на его корысть, то,  вероятно,  нищий  музыкант, которого  Моцарт  привел  в
трактир, окажется ему ближе, чем Сальери.
     Сальерианство возможно на достаточно высоких  уровнях  таланта, лишь бы
при этом знаменатель, то есть корысть, был бы соответственно большим.
     Однако  названная  причина,  по которой Сальери тянется к  Моцарту,  не
единственная. Я думаю, даже не главная. Сальери тянет к Моцарту, он липнет к
нему,  чтобы  поймать его на  неправильности  его  образа  жизни и тем самым
оправдать свой образ жизни как правильный.
     В нем все-таки  живет грызущая его душу змея, в нем живет  догадка, что
художник не так должен жить, как  живет он. Он ведь  все-таки был талантлив,
хотя  и предал свой талант. Человеку  немыслимо  думать, что его образ жизни
неправильный, фальшивый.  Неправильно живущий -- это  как бы неживущий. Надо
во  что  бы  то  ни  стало  найти  доказательства  невозможности,  глупости,
пагубности такого отношения к искусству,  какое исповедует Моцарт, даже если
и не говорит об этом. Но Моцарт  не  дает  таких  доказательств и  тем самым
обрекает себя  на смерть. Не давая  повода к  своему  духовному уничтожению,
Моцарт обрекает себя на физическое уничтожение.
     Своим благородством  и бескорыстием Моцарт толкает Сальери на убийство.
Зависть  Сальери  выставляет перед  его мысленным взором список преступлений
Моцарта с неизбежным обвинительным заключением  --  смерть. И  так  как  все
преступления Моцарта  против  Сальери неосознанны, а  значит, как бы тайные,
это "как бы" дает Сальери право его так же тайно отравить.
     Чем  же  Моцарт  смертельно  обидел Сальери?  С  одной  стороны, Моцарт
громогласно  объявляет,  что  он  и  Сальери  равны.  Моцарт  {390}  как  бы
подразумевает: раз мы оба  честно служим гармонии, мы равны. Какая разница в
том, что мне отпущено больше таланта?
     Но Сальери это молчаливое объяснение Моцарта своего понимания  служения
искусству не  может  и не хочет  принять. Он усвоил только одно, что  Моцарт
общается с ним как с равным и сам  же громко  говорит, что они оба гении. Но
законы  понимания равенства у  Сальери  совсем другие.  Равны  --  так пусть
платят по труду. Моцарт, с одной стороны, признает, что Сальери равен ему, а
с другой стороны, не может обеспечить ему равную славу.
     Не можешь обеспечить равной славы, так и не говори, черт подери, что мы
равны! А если мы равны,  но у тебя гораздо больше славы, значит, ты ее украл
у меня.
     Конечно,   восстанавливая   это  мысленное  рассуждение   Сальери,   мы
догадываемся,  что он  жульничает  и  все  равно  он  искренен.  Так устроен
Сальери, так устроены многие люди, они способны искренне жульничать.
     Раздражение Сальери усугубляется догадкой, что, будь он Моцартом, он бы
никогда  не  сказал  Сальери,  что  они  равны,  он  бы  постоянно  извлекал
удовольствие от сознания своей большей одаренности. Ведь  Сальери знает, что
он  сам, общаясь  с менее одаренными  музыкантами,  постоянно извлекает  это
удовольствие. Значит, Моцарт  как  бы  молчаливо указывает  ему  на подлость
такого наслаждения.
     Можно предположить, что,  общаясь с Моцартом, Сальери надеялся выведать
кое-какие  тайны  ремесла у Моцарта. Но он  не  смог этого сделать  по самой
глупой причине  --  по причине отсутствия этих тайн  у Моцарта. И  тем самым
Моцарт сделал смехотворными маленькие тайны ремесла Сальери. А ведь Сальери,
гордясь своими тайнами, так их оберегал от чуждых глаз!
     Мало  всего  этого,  Моцарт еще приводит  какого-то  нищего скрипача  и
просит Сальери  послушать его! Господи, неужели  Сальери  так глуп, чтобы не
догадаться, что за этим стоит! Нет, Сальери  вовсе не глуп, он понимает, что
Моцарт отнимает у него последнее. {391}
     Ведь  одно все-таки оставалось:  Моцарт  включил  его в круг избранных,
свой особый круг, куда допускаются  только мастера высокого класса.  И в