другим и от многих -- как вывод -- к этому одному.
     Первоначальным толчком  к  чувству справедливости может  быть жалость к
человеку, но в развитом виде чувство справедливости -- это жалость к истине,
любовь к  ней. Но человек в сложных случаях жизни, отталкиваясь от  жалости,
может  так  запутаться  в  поисках  формулы  добра,  что  приходит  к  самым
безжалостным и несправедливым выводам.
     Таким был  наш  социализм на  практике.  Можно  со всей  безусловностью
утверждать,  что  первоначальным толчком  всех социалистических  теорий была
жалость  к обездоленному  человеку.  Как же могло  получиться, что учение, в
основе которого {588} лежала жалость к человеку, породило самое безжалостное
общество?  И не совсем случайные слова Горького  стали его лозунгом: жалость
унижает  человека.   Ведь,  кроме  прирожденных   палачей,  были   же  среди
революционеров  искренние,  желающие  добра  люди?  Неужели  они  не  видели
противоречия между объявленным идеалом этого государства -- любви к народу и
самым  безжалостным  отношением  к  нему в  жизни?  Безусловно,  видели,  но
оправдывали по нескольким достаточно серьезным причинам.
     Представим  себе пассажира, в ожидании  поезда  сидящего на  вокзале  с
буханкой  хлеба.   Это  нормальный,  добрый   человек   без   склонности   к
теоретизированию.  К   нему   подходит   голодный   ребенок.   (Кажется,  мы
приближаемся к такой реальности.)
     -- Дяденька, дай кусок хлеба.
     Он отрезает  ломоть и  отдает ребенку. Потом подходит другой  ребенок с
такой же просьбой. Он и ему отрезает ломоть. Потом третий, четвертый, пятый.
В конце концов буханка роздана. Может подойти  еще один или несколько детей,
заметивших, что он раздает хлеб. И он  вынужден, как это ни больно, развести
руками и сказать:
     -- Больше нету. Попробуйте попросить у других.
     Но  возможен  и  другой  вариант.  Здесь  пассажир   с  буханкой  хлеба
достаточно   нравственный   человек,   но   с   несчастной   склонностью   к
теоретизированию.  К  нему подходит голодный  ребенок,  он отдает ему  кусок
хлеба. Потом второй,  потом третий. И  вдруг  он догадывается, что  хлеба на
всех голодных детей у него все равно не хватит.
     Надо решить вопрос  в корне. Надо  дать окончательное решение вопроса о
голодных детях. Потрясенный грандиозностью и  благородством своей задачи, он
прячет  остатки  хлеба  в  портфель, вынимает ручку  и  блокнот  и  начинает
лихорадочно  вычислять, как  спасти всех голодных детей от голода. Он как бы
продолжает  задачу  помощи  детям,  но направление  его  внутреннего  пафоса
изменилось.
     Теперь он не замечает или даже  отгоняет подходящих к  нему детей. И не
испытывает ни жалости, ни стыда, потому что  уверен, что старается для их же
пользы. Теперь живые  дети мешают ему помогать  теоретическим  детям, мешают
окончательному и справедливому решению вопроса о детском голоде. {589}
     Кто правильней действовал из этих двух пассажиров на вокзале? По-моему,
ясно, что первый пассажир. Как  говорится, теория  мертва,  но вечно  зелено
древо жизни.
     Но  тонкость вопроса состоит в том, что первый пассажир  при всей своей
простоте и теоретически  выше второго пассажира, даже если  второй  пассажир
грандиозен, как Маркс.
     Его  теоретическое, скорее всего неосознанное превосходство над  вторым
пассажиром  состоит   в  том,  что   он  понимает:  трагедия   существования
непреодолима, ее можно только смягчить. Его частичным утешением является то,
что он  выполнил свой долг  -- раздал свой хлеб голодным детям. И он заранее
принимает, что, может быть,  придется взглянуть в глаза голодному ребенку  и
сказать:
     -- У меня нет хлеба. Попробуй попросить у других.
     При  всем признании благородного порыва второго пассажира,  его попытки
окончательно решить вопрос  о детском голоде вкрадывается подозрение, что им
одновременно двигала,  скорее всего  бессознательно, попытка  снять с самого
себя трагедию  существования  и  уже сегодня достаточно спокойно смотреть  в
глаза голодного ребенка, будучи уверенным, что завтра (или через  сто лет --
это безразлично) благодаря его усилиям не будет  голодных детей. Но  формулы
добра нет и  никогда не будет.  Если бы можно было теоретически представить,
что наука найдет такую  формулу, это означало бы, что совесть отменяется. Но
ясно, что только совесть двигается вместе с  человеком во  всех неисследимых
изгибах жизни. И что скрывать -- совесть утомительна.  Но  отбросив совесть,
человек  превращается  в  неутомимое  животное. Или -- или. Но человек  ищет
чего-то третьего. Например, отбросить совесть в будущее, а потом приплыть  к
ней.
     Соблазн  стряхнуть с себя трагедию  существования всегда был  свойствен
людям. Но мы должны помнить, что каждый раз, когда  мы  избегаем положенного
нам ушиба совести, он дополнительной болью ударяет кого-то другого.
     Всякая   революция,   а   наша   в   особенности,  благодаря   ее  явно
всемирно-историческому  замыслу,  была  великим  соблазном  снятия  трагедии
существования,
     Новая  эра! Наукой  было доказано,  что это будет, и  это пришло! Люди,
поддавшиеся  соблазну революции, сбрасывая  с  себя  трагедию существования,
одновременно  сбрасывают чувство долга  перед  окружающими.  Множественный и
сложный {590} характер  чувства  долга перед конкретными  людьми  заменяется
единым лучезарным долгом перед идеей.
     Это   создает  определенную  легкость  существования,  бодрит.  И   чем
безупречней выполнение единого революционного долга, тем свободнее чувствует
себя революционер от какого-либо долга перед конкретными окружающими людьми,
ведь  он  дальше других  пошел  ради  будущей  справедливой  жизни.  Так  он
компенсирует свое  революционное  усердие  и  порождает  новые  (временные!)
угнетения на пути к окончательной справедливости.
     Но   куда  девается   жалость?  Ведь  мы  говорим  не  о   прирожденных
человеконенавистниках и лицемерах, но об искренних людях.
     Помню,  в начале  войны  я мальчишкой довольно долго  жил у  дедушки  в
Чегеме. Однажды приехала  к  нам из города моя сестра, и  мы вместе с  нею и
несколькими  односельчанами направились  в  другую  деревню.  Я шел, погоняя
ослика с поклажей и время от времени пошлепывая его палкой по спине.
     -- Чего ты его бьешь? Ему же больно, -- сказала сестра.
     Я удивился ее словам. Я как-то совсем забыл, что ему может быть больно.
Я делал то же  самое, что делали  местные крестьяне,  погоняя  осла.  Мне бы
никогда не пришло в голову ударить его палкой, когда он пасется на лугу.
     Но ослик с поклажей в пути норовит остановиться, слизнуть зеленую ветку
над тропой, замедлить шаг. Вот я его и погонял, как и все крестьяне.
     Но,  на  взгляд  моей  сестры, городской девочки, это  было  неприятное
зрелище, хотя, конечно, я его не сильно ударял. Кстати, еще более непонятным
зрелищем, на взгляд городского человека,  было бы, если б он увидел, как тот
же  крестьянин, поднимаясь с нагруженным  осликом по  очень  крутому склону,
вдруг разгружает  его и берет груз  или часть  груза на себя. Жалеет. Знает,
где надо жалеть.
     У ослика нет  чувства долга перед  хозяином, вот  и приходится погонять
его палкой. Человек легко привыкает к  палке (тот, кто  ее держит), а палкой
всегда движет идея.
     На примере крестьянина и ослика мы видим, что жалость бывает  связана и
с пониманием сути дела. Иногда,  чтобы жалеть,  надо знать суть дела.  Порой
нас  поражают  правители,  которые не  знают сути дела,  хотя у  них  тысячи
приводных ремней, чтобы знать. Но  они не пользуются ими, чтобы иметь  право
не жалеть. {591}
     Огромна приспособляемость человека к жизни,  в  том числе и  подлая. Из
живого  опыта жизни  человек  знает,  что иногда к  человеку  надо  проявить
безжалостность для  его  же  пользы. Так  безжалостен  учитель,  оставляющий
нерадивого  ученика  в  школе   после  занятий,  так  безжалостен  родитель,
наказывающий расшалившегося  ребенка, так безжалостен хирург,  распарывающий
живого человека.
     Хитрый механизм приспособляемости  легко затмевает разум. Революционер,
благословляющий пролитие крови, охотно уподобляет  себя  хирургу, чаще всего
забывая, что хирург проливает кровь  человека для  того, чтобы спасти именно
этого  человека.  А  революционер  проливает  кровь  этого  человека,  чтобы
сохранить верность идее, правильность которой ничем не доказана.
     Но   такова   сила  соблазна  сбросить  бремя  трагедии  существования,
окончательно решить  вырваться в царство свободы. Произошло то, о чем я  уже
говорил, -- подмена жалости к человеку жалостью  к сказке, понятой как новая
истина.
     Можно  сказать,  что  революционеры  заразили  грехом  теоретизирования
достаточно  большую  часть  народа,  которая  пошла  за  ними.  Может,  наша
азиатская мечтательность,  не  слишком  обременительная  связь с  выработкой
практических ценностей жизни облегчили этот процесс? Не знаю. Но в принципе,
при особых исторических  обстоятельствах это  могло  бы случиться  со всяким
народом,  ибо   сбросить  бремя  трагического  сознания,  в  крайнем  случае
крикнуть: черт побери все! -- свойственно людям вообще.
     Платонов в "Чевенгуре" это  замечательно  описал. Все  коммунисты этого
произведения  вполне искренние  люди,  и они бесконечно теоретизируют, где и
как получше  угнездить коммунизм. Полудети, полусумасшедшие. Они с нежностью
рассуждают о  коммунизме,  принимая  за  него  каждый всплеск  своей  убогой
фантазии  и убивая каждого,  кто кажется им  врагом. Они не знают, что такое
коммунизм, но при этом точно знают, что коммунизм  уже освободил их от гнета
ответственности за происходящее вокруг.
     Нас долго учили, что  революции исторически неизбежны. Кто это доказал?
Никто. Если в мороз ходить без пальто, то воспаление легких тоже исторически
неизбежно.  Если в  стареющем  доме  вовремя  не  заменить гниющих балок, то
потолок рухнет с исторической неизбежностью. {592}
     Верхи  гниют  --  низы наглеют.  Вот  новое  определение  революционной
ситуации. И то, и другое не  происходит в один день. И гниющих можно вовремя
заменить,  и  наглеющих можно вовремя поставить  на место.  Есть страны, где
происходило множество революций, а есть страны, которые обошлись всего одной
революцией. Это полностью  доказывает бессмысленность классового определения
революции.
     Но вот революция произошла. Наша  --  самая  тотальная в мире. Иерархия
человеческих  ценностей  полностью  разрушена.  Верх  стал низом,  низ  стал
верхом.
     Поэт сказал:

        Все формы жизни есть приспособленье
        И в том числе взгляд в потолок.

     Взгляд в собственную тарелку и взгляд  на  небо  -- это тоже  две формы
приспособления к жизни. Но, оказывается,  огромная разница между двумя этими
взглядами. Если в балансе общей жизни взгляд  в тарелку  побеждает  взгляд в
потолок, то тарелка однажды  оказывается пустой,  сколько в нее ни  гляди. И
тут уж идиотический взгляд, обращенный в потолок, ничего не даст.
     Так, церковь, превращенная в амбар, в конце концов  перестает служить и
амбаром, потому что  в  один прекрасный  день выясняется, что в  этот  амбар
нечего засыпать.
     Существование высших потребностей, оказывается,  обеспечивает  и низшие
потребности.  Чем  прямее  стоит  человек,  тем ему  легче  нагнуться, чтобы
сорвать ягоду  или завязать шнурок. Гнутым трудно нагибаться. Частый  взгляд
на небо способствует выпрямлению спинного хребта.
     Кстати, есть что-то грустно-комическое, когда видишь по телевизору, как
бывший коммунист стоит в церкви перед священником со свечой в руке. О,  если
б священник движением руки втиснул его в толпу прихожан: рано высовываешься.
Но  нет этого  движения  руки.  Он  благословляет  его  с  некоторой смешной
осторожностью, как бы несколько удивленный,  как бы несколько неуверенный  в
его внезапном смирении. Зрелище малоаппетитное.
     И потому  поговорим о брезгливости. Откуда она взялась? Представим себе
миссионера на стоянке дикаря. Тот уже овладел огнем и настолько цивилизован,
что ест жареное мясо. Он {593} жадно отправляет в рот дымящиеся куски. То ли
от дыма, то ли от простуды вдруг у него потекло из носу. Дикарь почувствовал
под носом  неприятное щекотание и,  чтобы унять это щекотание,  не  прерывая
приятное  занятие, мазнул под  носом очередным куском мяса и отправил  его в
рот.
     И тут наш миссионер пытается  ему объяснить, что он нехорошо  поступил.
Он  срывает  лопухообразный лист  с  близрастущего куста,  приближает  его к
собственному  носу  (платок  слишком сложно)  и  показывает, как  надо  было
поступить.  Дикарь  внимательно выслушивает  его и  вдруг  с  сокрушительной
разумностью говорит:
     -- Но ведь это не меняет вкус поджаренного мяса!
     И в самом деле,  миссионер вынужден  признать,  что для дикаря  это  не
меняет вкус поджаренного мяса.  Брезгливость -- плод цивилизации и культуры.
Это легко подтверждается  на примере ребенка. Маленький  ребенок в состоянии
полуразумности,  как маленький дикарь, тянет в  рот все, что попадет ему под
руку. Позже, наученный окружающими людьми, он усваивает уровень брезгливости
своего времени.
     Но  и  внутри  уровня  современной  брезгливости  человеку  свойственны
колебания  вверх и  вниз.  Вымывшись, мы испытываем некоторую брезгливость к
белью,  которое только  что скинули,  и надеваем  свежее. В чистой одежде мы
оглядчивее  к окружающей грязи.  Но если  на  нас  грязная, скажем,  рабочая
одежда,  мы  равнодушней  к  окружающей  грязи  или,  оказавшись  в   чистом
помещении, как  бы испытываем брезгливость окружающих предметов  и стараемся
поменьше соприкасаться с ними.
     Как наглядно, что физическая брезгливость человека развивается вместе с
цивилизацией,  и какая драма  человечества,  что  нравственная  брезгливость
нисколько не развивается вместе с ней!  Здесь чистое тянется к чистому, но и
грязное тянется к чистому, чтобы запачкать его, чтобы почесаться о него, как
свинья о дерево.
     Нравственная брезгливость связана  с  прирожденным нравственным слухом.
Слух   этот,  если  он  есть,  поддерживается  культурой,  но  нисколько  не
поддерживается и не развивается движением цивилизации. Это  движение со всей
очевидностью  утончает только  нашу физическую брезгливость, хотя и тут есть
свои противоречия.
     Одноразовые шприцы -- это  хорошо, Но одноразовая посуда, из  коей меня
кормили  в добрых американских домах, меня {594} смущает. Я бы не хотел свой
кофе пить  из  одноразовой  чашки.  Моя чашка  --  это маленькая  часть моей
домашней  вечности. Я бессознательно благодарен ей, что  она мне служит. Она
укрепляет  меня в мысли о долговечности существования. Но одноразовая чашка,
которая после употребления летит в помойное  ведро, -- на что мне  намекает?
Ясно  на что.  Я и  так знаю,  что жизнь одноразова.  Зачем  мне целый  день
слушать похоронный марш одноразовых предметов?
     Цивилизация  помогла медицине  сделать  громадные  успехи,  и  медицина
спасла,  может  быть,  миллионы  людей,  которые  при  более  низком  уровне
цивилизации  погибли  бы.  Но и  она  же  создала  такие орудия  уничтожения
человека, которые уже унесли еще большее количество людей.
     Может быть, какой-нибудь знаток предмета скажет, что этот отрицательный
баланс  в самой  природе  человечества,  что  людей  стало  слишком много  и
частичное самоуничтожение  нужно  для  его выживания. Но,  во-первых,  этого
никто не доказал. А во-вторых, если это так, чего стоит разум человека, если
им командуют биологические законы?
     Конечно,  это не  так, ибо мы прекрасно знаем, что людей весьма успешно
уничтожали   и  во  времена   Александра  Македонского,  хотя   ни  о  каком
перенаселении планеты тогда и речи не могло идти.
     Кстати,  об  Александре Македонском.  Блестящий стилист и романтический
человеконенавистник  Константин  Леонтьев сказал известную,  как бы ключевую
фразу  ко всему своему  творчеству. Смысл  ее  вкратце сводится к тому, что,
мол, для того ли гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме
затевал свои походы, чтобы русский или европейский буржуа благодушествовал в
своей безобразной и комической одежде.
     В самом деле,  для того ли? Попробуем сравнить, раз уж одежде придается
такое  значение,  костюм  современного чиновника  с хитоном древнегреческого
чиновника.
     Если  верно мое предположение, что  развитие цивилизации сопровождается
усилением физической брезгливости  и  улучшением  качества мыла,  то картина
будет не в  пользу древнегреческого хитона.  При проверке на вшивость  хитон
должен  оказаться плодородней.  А если  учесть, что древнегреческий чиновник
мог  получить взятку  в  виде  мохнатого бурдюка  с  козьим  молоком,  то  и
блохастость не вполне исключается. {595}
     О самих походах Александра Македонского лучше всего могли бы рассказать
крестьяне тех народов, через земли  которых он проходил от  Греции до Индии.
Само собой разумеется, что  этих  крестьян  грабили  и  вслед  шлемоблещущим
воинам неслись вопли и проклятия. И никому из них не  могло прийти в голову,
что эта прожорливая лавина выглядит красиво.
     Константин  Леонтьев  любил историю,  как  бифштекс  с  кровью.  И  это
типично. Безжизненность эстета роковым  образом уравновешивается жестокостью
как высшим  проявлением жизненности.  Таковым  был и  Ницше. Тоже  блестящий
стилист.
     Вообще  этические   поправки  к  чувству  красоты  бывают  удивительны.
Однажды, войдя к себе на кухню, я увидел по  телевизору  факельное  шествие.
Первое впечатление -- красиво, величественно. И вдруг из слов диктора узнаю,
что это передача о немецком фашизме. То,  что за мгновение до этого казалось
красивым, стало зловещим и темным, несмотря на факелы.
     То  же  самое знаменитые военные парады на Красной  площади. На  первый
взгляд --  красота, выражающая мощь и прочность отчизны. Но когда осознаешь,
что эта мощь превратила в замученных рабов миллионы твоих соотечественников,
начинаешь  замечать  автоматичность,  бесчеловечную  тупость  этой  стройной
громады. А если обо всем этом не думать -- красиво.
     Романтизация  прошлого, при  всей  своей  неверности, слишком  большого
вреда принести не может. Романтизация прошлого -- ложное вычисление прошлого
с ложным выводом: жизнь была интересней и гармоничней. Романтизация будущего
-- ложное  вычисление будущего с  ложным выводом:  жизнь будет интересней  и
гармоничней. Ложное вычисление прошлого  -- это то, за  что  уже отвечать не
приходится. То, что  было, -- было. Но  за ложное  вычисление будущего будем
отвечать своей шкурой мы или наши дети. И уже отвечаем. Компас, который врет
по отношению  к предстоящему пути, гораздо опасней компаса, который  врет по
отношению к пройденной дороге.
     Странно, что  при решении  многих  грандиозных,  тончайших и сложнейших
интеллектуальных задач человечество до сих пор с научной точностью не  может
ответить:  изменился  ли человек  в  истории, как  нравственное существо?  К
лучшему? К худшему? Или он остался таким же, каким и был?
     Попробуем  опереться  на косвенные  свидетельства  литературы.  Древние
греки  имели  гениальных   писателей  и   мыслителей,  {596}  но  мы  как-то
догадываемся,  что и  теоретически  у  них  не могло быть  ни  Шекспира,  ни
Толстого, ни Достоевского. Дело, конечно, не в технике письма. Всякий талант
прекрасен, и прекрасен навсегда. И всякий талант сам вырабатывает ту технику
письма, которая необходима для изображения того, что он мысленно видит.
     Может, страсти человеческие изменились?  Нет,  легко догадаться, что  и
тогда все  человеческие страсти были  уже  достаточно развиты  и отчаявшаяся
женщина если не под поезд бросалась, то со скалы.
     Вероятно,  навсегда  утратив  по сравнению с  древними греками какие-то
художественные  достоинства, писатели нового времени намного превзошли их  в
глубине  психологического