необычной
краске.
   Бурлючина просто сунул его в карман. Но при том он состроил в  мой  адрес
такую морду, не насмешливую или  там  брезгливую,  как  это  уже  бывало,  а
утомл„нную, будто он уже устал насмешничать, так я ему надоел. Ну,  я  и  не
задал ему вопросов: чей шнурок, откуда взялся, и зачем он  тут  взялся.  Мне
хотелось, чтоб он поскорей удалился с такой мордой, и шнурочек свой -  ун„с.
Между прочим, я про эти шнурочки кое-что знаю из  реверсовского  "Тристана".
Там у него тем же занимаются все бабы-колдуньи,  в  их  числе  и  начинающая
барышня Изольда.
   На том мы и разошлись. Однако неприятность, хоть  и  мелкая,  была  столь
очевидна, что заснуть нечего было и думать. Поэтому  я  немного  пописал  за
столом, так, чушь всякую про быть да не быть, больше рисовал на полях, а  уж
после этого - прил„г.
   К тому времени ветер заметно усилился. Тополиная  роща  на  извиве  речки
загудела. Потому  и  раздражение  мо„,  ещ„  не  улегшееся,  повело  мо„  же
воображение на равнину. В голове замелькали типы в пижамах, баба Здоймиха на
костыле, вездеССущий  лесник,  который  постоянно  во  время  моих  прогулок
вырастает из-под земли, чтобы молчать передо мной, намекая этим на то, что и
он того же мнения, что и все  остальные:  твой  покорный  слуга  тут  дачник
временный, а то и лишний, совершенно нежелательный.
   И что же они все так против меня настроены! Не понимаю. Что во мне такого
уж ненормального? Рассудим... Вот уж как ни третировали этот народ, а  он  и
это признал нормальным.  Все  поборы,  двадцать  пять  лет  отсидки,  войны,
революции, голод и смерть, вс„, что на них насылали. Думаю, не наслали бы на
них вс„ это другие, они сами бы себе его устроили, и точно  такое  же.  Вот,
вот в этом-то вс„ и дело! Отсюда и признание всего этого нормальным.  Одного
только они не смогли бы сами себе устроить: меня. Вот почему  я  для  них  -
явление ненормальное, очень сильный негативный раздражитель.  И  потому  они
близки к негодованию, встречая меня, к негодованию в мой лично адрес - но  и
в адрес того, кто меня им дал, подарил, прислал. Точнее, на  них  наслал.  А
вот кто же это постарался наслать на них  такую  пакость,  такой  подарочек,
они, кажется, точно не знают. Но догадываются... Судя по методам  борьбы  со
мною. Я имею в виду связанный в паучка шнурок.
   Эх, ну что же, мир не без злых людей! Это я имею в виду,  конечно,  себя.
Ведь все другие, опять конечно, люди вполне добрые. Но обидно  до  ч„ртиков:
что же это за пропасть между нами, ведь мы, кажется,  принадлежим  к  одному
народу! Хорошо, пусть пропасть, но зачем же я так этой пропасти  стыжусь,  а
они - вовсе нет? Зачем мне это чувство необоснованной вины перед ними,  ведь
они-то  его  не  испытывают,  совсем  наоборот:  они  сами  винят!  Будто  я
заболевание какое-то, да, будто они - это здоровый организм, а я - опухоль в
н„м, злокачественная, всему гадкому  причина:  страданиям  всего  остального
организма, его искор„женной жизни, всем его болезням,  и,  наконец,  причина
самой смерти. Это несправедливо, считать меня опухолью. Это я  так  полагаю,
пардон за крайний субъективизм.
   Ведь если разобраться со мною, с опухолью, то я  есть  такой  же  продукт
здорового организма,  как  и  все  прочие.  Поскольку  же  я  есть  продукт,
специально взращенный и воспитанный, чтобы мыслить, то я -  этого  организма
мозг. Да-да, ничто иное: я - дайте-ка  мне  так  выразиться  -  мозг  народа
моего. А значит, мозг вообще есть опухоль в здоровом теле народа.  Мозг,  по
мнению  народа,  есть  вообще   аномалия.   Очень   понятно   сопротивление,
оказываемое мне, мозгу, народом! Ведь, будучи  злокачественной  опухолью,  я
даю метастазы, я стараюсь превратить и другие части  здорового  организма  в
гниющую опухоль, в мозги! Я невольно стараюсь  заставить  мыслить  и  другие
части организма, другие его члены, иные, совсем иные существа. Ведь,  и  это
суть моего невольного принуждения,  ведь  я  всегда  ищу  себе  собеседника.
Проклятье! Больше не буду, не стану этого делать. Не нужны мне  собеседники,
если так. Хватит поисков. Я наш„л, что мне нужно: мне следует  быть  одному.
Вот.
   Дай-ка я схитрю: только с тобой одной, Катюша, мне следует быть. С  нашей
любовью наедине. А то эта ихняя тут - тоже лежит по ту сторону пропасти,  по
ту сторону провалившейся между нами почвы, на которой мы вместе  произросли,
чтобы в конце концов наш единый организм расчленили и похоронили  на  разных
берегах бездонной канавы. Ихняя любовь,  да  простят  мне  все  судьи  мира,
больше похожа на возделывание огорода. Если  в  нашей  любви  душа  в  конце
концов поедает тело, изъязвл„нное е„ нарастающими терзаниями-укусами,  то  в
их - наоборот, тела в конечном итоге полностью сжирают душу. Почему? Вс„  от
здоровья, от здоровья тел... Пусть эти увечья и шрамы, искор„женные формы их
тел не вводят в заблуждение: суть их плоти здорова. Отсюда у них  -  стойкое
детоплодородие, а у нас - прогрессирующая импотенция. Аминь.
   И это, и отношения народа с душой своей у меня  вызывают  зависть.  Кому,
значит, укусы и язвы от них, а кому согласие и мир. Тело народа гостеприимно
встречает и отпускает ветренную душу,  а  душа  -  приязненно  равнодушна  к
хозяйственному телу. И это прекрасная основа для мира и согласия между ними.
Бог мой, как же велико и непоколебимо это согласие, если душа  народа  может
бесстрашно на время оставить свой  сосуд,  не  нанося  никакого  ущерба  его
существованию, не отнимая у него, так сказать, жизни! Как это  и  происходит
во времена мора, переселения, гражданской или  какой  иной  войны.  Но  и  в
мирное время, сейчас, я много раз наблюдал за членами клана  Здоймов,  когда
они принимали свою стойку "чур-чур". Я убежд„н: именно в это время  их  душа
вылетает на свободу и свободно летает. Меня интересует  техническая  сторона
дела. О ней я и думаю ночами. Размышления приводят меня к  уверенности,  что
отваливающаяся в позе "чур-чур" челюсть не имеет ни  малейшего  отношения  к
путям,  которыми  душа  покидает  на  время  тело.  Этот  путь,  открываемый
челюстью,  открывается  так,  на  всякий  случай,  если   разочарованная   и
утяжел„нная огорчениями душа захочет навечно покинуть  усталое  тело.  Через
какие  же  отверстия  отправляется  душа  л„гкая  на  вес„лую   прогулку   с
предстоящим радостным возвращением в свой сосуд для  cладкого  отдыха  после
пол„та?
   Я мыслю ночами, напрягаю  воображение,  поворачиваю  глаза  внутрь  себя,
копаюсь в себе самом и нахожу это отверстие. Но  у  меня  нет  причин  этому
радоваться, потому что у меня нет народной  души.  И  я  с  тоской  думаю  о
запрещ„нном моей душе: о вес„лых прогулках на воле не в сопровождении  моего
гнусного тела, без этой темницы моей души - меня. Я  с  завистью  воображаю,
как душа народа, этот безволосый голый младенец  выскальзывает,  мокрый,  из
плена оболочки своей, как выбирается наружу, как, выбравшись, воспаряет  над
хутором и всей равниной... Как, зачатый в турецком седле на вс„м  скаку,  он
раздвигает сл„зные косточки, благополучно минует петушиный гребень, и  через
глазное отверстие выползает - а со стороны кажется, что хозяин глаза  плачет
- выползает на носовую кость, скатывается по ней, подобно  чистой  слезе  и,
разогнавшись на этом трамплине, - сигает в  свой  пол„т  над  равниной,  над
всеми нами, надо мною!..
   Меня сжирает зависть. Она  бы  сожрала  меня  совсем,  если  бы  не  одно
спасительное воспоминание: о родовых шрамах вокруг глаза бабы  Здоймихи.  То
ли душа бабы имела перекос, то ли вообще шла впер„д ногами, или была слишком
уж плотна... Кому-то пришлось сделать бабе кесарево сечение, несомненно. Что
это за хирург, кто он? Задавая этот вопрос, я  трепещу,  если  мне  позволят
выразиться  столь  поэтично.  Но,  кажется,  мне  позволят.  Уже  позволили:
признаюсь, я уже пробовал писать стихи. Итак, в ту ночь я ощутил трепет  при
этой мысли. То есть, как  это  и  свойственно  поэту  в  работе,  мысли  мои
спутались совсем. Напоследок я успел ещ„  подумать,  что  надо  бы  поискать
вещественных доказательств существования в этих  местах  древнего  моря,  и,
значит, побурить колодцы и попробовать найти эвапориты... Потом  велел  себе
спросить в ближайшее время  у  кого-нибудь,  что  же  вс„-таки  это  значит:
каня...
   И тут я, наконец, уснул. Как это и полагается поэту в работе. Сон же  мне
приснился в наказание за  такую  работу:  это  был  опять  сон-сползание,  в
кинотеатре, с балкона - в партер.
   Проснулся я оттого, что потолок в кабинете кто-то рвал  на  части.  Ветер
превратился в шторм, от тополиного гула уже дрожали  стены.  Я  заж„г  свет,
глянул на потолок. По потолку протянулись трещины:  царапины,  шрамы.  Следы
когтей, зубов? Я не смог  вспомнить,  были  ли  они  прежде.  Но  постарался
реально объяснить происхождение адского шума. По железной крыше мог царапать
веткой растущий у окна тополь. Другая ветка стучала в окно. Тополь  приведен
в неистовство неистовым ветром.  Итак,  обыкновенный  ветер  и  обыкновенный
тополь. Я приподнялся на локте и заглянул в окно.
   Что я там увидел - было слишком для моих слабых нервов. С той  стороны  к
стеклу прижалась вовсе не ветка тополя, как я было решил, а...
   Подружка, доченька, тут я должен прервать свою повесть. Ко  мне  идут  по
делу. Допишу в след. раз.

   О. 2 сент. Здоймы.



   15. Н. А. ПОКРОВСКОМУ В МОСКВУ.

   Уважаемый Николай Алексеевич!

   Примите, пожалуйста, странную мою  просьбу  без  удивления.  Узнайте  для
меня, что такое КАНЯ. У меня нет под рукой словаря слав. диалектов.  Нет,  я
не собираюсь переметнуться в славистику.  Но,  честно  сказать,  мне  многое
поднадоело. Ощущение, что вс„ одно  и  то  же,  что  вс„  повторяется  самым
скушнейшим образом... Что бесконечно крутится одно и то же, а я  привязан  к
нему канатами. Что вс„ -  неправда.  Хочется  порвать  с  этим  однообразием
неправды, оборвать канаты, эти гадкие пуповины. Я вот собираю  урожай  слив,
аккуратно срываю каждую ягодку с ножки, чтобы не повредить - так бы  и  меня
кто-нибудь аккуратный и жалостливый сорвал с моей проклятой набрыдлой ветки.
Да, конечно, под этим сильным ветром сливы и сами осыпаются, и  вс„  норовят
по голове вдарить. Но Ньютоном у  нас  тут  стать  непросто:  никому  он  не
надобе. С другой стороны, ждать,  пока  я  сам  от  ветра  осыплюсь,  долго.
Слишком долго.
   И вс„ же, пока хилая ножка, прикрепляющая меня к нашей ветке, цела ещ„  -
напомню Вам о нашем старом деле: о Ревиче. Наверное, он и есть последняя моя
пуповинка... Между тем, Вы о н„м ни слова! Глядите, не порвалась бы  и  эта:
пуповинка  уже  тонка,  как  паутинка.  Некогда,  посылая  Вам  из   Испании
рекомендательный лист  на  Ревича,  я  выписал  половинку  его  перевода  из
Аш-Шанфара. Наверное, именно потому, что я посылал только половинку, на  Вас
не произвела впечатления эта работа.  Каюсь,  виноват.  Попытаюсь  исправить
дело, теперь досылая упущенное. Между прочим, теперь стихи дают  портрет  не
только Ревича, и даже не  столько  его  портрет,  сколько  мой  собственный.
Потому выписываю их с двойным удовольствием, если  это  слово  применимо  ко
мне, опять же - теперь:
   Что толку скулить? Лишь терпенье поможет в беде.
   И стая умчалась, оставив следы на бархане.
   Томимые жаждой, летят куропатки к воде.
   Всю ночь кочевали они, выбиваясь из сил.
   Мы вместе отправились в путь. Я совсем не спешил,
   а птицы садились и переводили дыханье.
   Я вижу, кружатся они над запрудой речной,
   садятся, а я свою жажду давно утолил,
   они гомонят, словно несколько разных плем„н,
   сойдясь к водопою, в едином сливаются стане,
   как будто по разным дорогам из жарких песков
   пригнали сюда из различных становищ стада.
   И вот уже птицы, как дальний большой караван,
   покинули берег и в утреннем тонут тумане...
   Я наземь ложусь. Я спиною прижался к земле
   костлявой спиной, где под кожей торчат позвонки.
   Рука под затылком, как связка игральных костей.
   Легла голова на суставы, на острые грани.
   За мною охотятся злоба, предательство, месть.
   Ведут они спор - чьей добычею должен я стать,
   во сне окружают, пытаясь врасплох захватить,
   в пути стерегут, предвкушая победу заране.
   Сильней лихорадки терзают заботы меня,
   ни дня не дают мне покою, идут по пятам.
   Я их отгоняю, но вновь нападают они,
   от них ни в песках не укрыться, и ни за горами.
   Ты видишь! Я гол и разут. Я сегодня похож
   на ящерку жалкую под беспощадным лучом.
   Терпенье, как плащ на бестрепетном сердце мо„м.
   Ступаю по зною обутыми в стойкость ногами.
   Страстями не сломлена невозмутимость моя.
   Никто в многословьи не может меня упрекнуть.
   Ненастною ночью, когда зверолов для костра
   ломает и стрелы и лук, чтобы выкормить пламя,
   я ш„л по безлюдным равнинам под всхлипы дождя,
   сквозь ветер и холод, сквозь плотную страшную тьму,
   я крался к становищам, множил я вдов и сирот,
   и снова бесшумными в ночь возвращался шагами.
   Чуть свет на Здоймах толковали: одни обо мне,
   другие - что это собаки бесились во тьме,
   что это, быть может, шакал приходил или волк,
   быть может, гиена гуляла в песках за шатрами,
   но псы успокоились и что, видать по всему,
   какая-то птица во сне потревожила их.
   А может быть это был джинн? Ведь обычная тварь
   следы оставляет свои, пробираясь песками.
   Нередко в полуденный зной, когда воздух дрожит,
   плыв„т паутина и змеи ныряют в песок,
   под яростным солнцем шагал я с открытым лицом,
   тряпь„, лоскуты полосатой заношенной ткани
   накинув на плечи. А ветер горячий трепал
   отросшие космы волос непокрытых моих,
   немытых, неч„саных, неумащ„нных волос,
   которые слиплись и ж„сткими сбились комками.
   Немало пустынь, беспредельных и гладких, как щит,
   своими ногами прилежными я перес„к.
   Взобравшись на кручу, с вершины скалистой горы
   я даль озирал, неподвижный, немой, словно камень.
   И рыжие козы, как девушки в длинных плащах,
   бродили вокруг, беззаботно щипали траву.
   Под вечер они приходили покорно ко мне,
   как будто я их предводитель с кривыми рогами.


   Какой "прозрачностью для ветров жизни" обладает этот персонаж, а?  И  как
же он свободно, сорвавшись со своей ветки, катится по ветру! Просто  зависть
бер„т.  На  том  -  прощаюсь,  любезный  Николай  Алексеевич.  Желаю   вечно
здравствовать. Только не настаивайте, чтобы я поскорей явился пред Ваши очи,
чуть ли не в первой декаде сентября. Не пишите, что я всем вам очень  нужен:
вс„ равно не поверю. Если Йорик перестал шутить, кому он на фиг  может  быть
нужен? А сентябрьские декады... Может, их вообще не  будет,  ни  первых,  ни
последующих. Как и самого сентября.
   Но не беспокойтесь, когда помру совсем  -  то  завещаю  перевезти  Вам  в
институт мо„ сердце, или гипофиз, или  другой  какой  орган.  На  Ваш  вкус,
выбирайте. Кажется, именно  так  поступил  Прометей  со  своей  искл„ванной,
изъязвл„нной орлами печенью: завещал е„ горячо любившим его  людям,  которым
он так был нужен, и некогда приютившей его второй родине. Нет?

   Исаев. 3.9.Здоймы.


   16. ОТЦУ В ПОЛТАВУ.

   Я зав„л себе режим для укрепления здоровья. Прежде всего - нервов.  Гуляю
обязательно четыре часа в день быстрым шагом. Облазил все окрестности,  знаю
их  уже  лучше  туземцев.  Впрочем,  это  нетрудно:  местные  в  собственной
местности не разбираются вовсе, как слепые. За пределы хутора они не  ходят.
Так что не спрашивай их о том, что находится в  километре  отсюда:  в  ответ
получишь молчание. Стало быть, они ещ„ и глухонемые. Есть,  правда,  у  меня
подозрение, что молчание это не от глухонемоты, а от лжи. Что они  не  хотят
говорить, чтобы не проговориться. О ч„м? Тьфу, прочь дитя, прочь...
   Нет, иной мир не в Африке, а тут, на родине. Я и украинские берберы - вот
два разных мира. Как машинисты поездов  и  машинисты  лифтов,  они  живут  в
разных плоскостях, и вс„ тут. Только... только я бы один разок хотел понять,
одним глазком бы заглянул в их  нутро,  чтобы  узнать:  как  чувствует  себя
существо, как оно вообще чувствует, что же оно видит кругом себя,  существо,
никогда не покидавшее Здоймов! Которое  всегда,  вечность,  находится  в  их
пределах  и  имеет  перед  собой  вс„  тот  же  неизменный   мировой   круг:
непоколебимую ничем затоку.
   Последние дни мои скомканы  чем-то...  Голова  не  варит.  Наверное,  мои
письма о том свидетельствуют лучше всего. Вот что, я некоторое время  писать
не буду, отдохну. А то получается, что я вместо  своей  работы  -  только  и
пишу, что письма. А на то и другое вместе меня не хватает.
   Скажи твоей дочери, чтобы тоже не  писала  мне.  Я  вс„  равно  не  смогу
ответить.

   О. 3.9.Здоймы.


   17. Е. А. СЕВЕРЦЕВОЙ В МОСКВУ.

   Дописываю прерванную повесть.
   С той стороны к стеклу прижалась вовсе не ветка тополя, как я было решил,
а чья-то мягкая голова, то ли в кокошнике, то ли в перьях.  Изо  рта  головы
торчала гибкая колбаса, которую я в первый миг принял за чудовищный  pennis.
Благодаря сопротивлению стекла, колбаса выгнулась и  подрагивала.  Потому-то
стекло так отчаянно дребезжало. Повыше  колбасы,  из  расшевеленного  вороха
перьев выкатился блестящий круглый глаз.
   Сердце  мо„,  и  все  другие  потроха  затряслись.  Коршун,  решило   мо„
подсознание сразу, живой крови жаждет. Но сознание проклятое мо„  продолжало
свою работу над разумными объяснениями  происходящего.  И  в  н„м  мелькали,
перемешивались, падали с полок, сползали с балконов  дикие  предметы,  столь
схожие с органами  существа  за  окном:  перья,  когти,  колбасы,  морковки,
резиновые дубинки,  пуговицы  с  трещинами,  шрамы...  кратеры,  разорванные
извержением лавы... "Здоймиха, Здоймиха, ты,  зараза  бешеная!",  заорал  я,
узнав, наконец, этот глаз  в  похожих  на  измочаленные  перья  шрамах.  "У,
проклятая баба!"
   Тут тополь рванул крышу с новой  силой,  колбаса,  торчащая  зачем-то  из
Здоймихиного рта, вдавилась в стекло, сложилась почти пополам...  Но  стекло
выдержало, видимо, колбаса была чересчур мягкая, как говно в презервативе. И
сразу вс„ вместе шарахнулось прочь, в темноту. И пропало.  Тю-тю.  Вот  ведь
стерва, обреч„нно подумал я. И сразу усомнился: а она ли то была,  Здоймиха?
Слишком уж резво то отпрыгнуло назад во мрак, которым оно и было  порождено,
и откуда оно ко мне вышло. Между тем, сердце мо„, и  вс„  другое,  что  было
упало в пятки, возвращаясь на сво„ место - проскочило его. И полезло выше  и
выше, в башку, и ещ„ выше, думаю, прямо в карман Кондратию. Есть тут и такой
мужик, наверняка - космополит, сволочь, то есть, тоже Абрамович, как  и  все
остальные. Или Моисеевич.
   Вот какая была у меня ночка, моя Катерина, моя ты Испания. Спокойно  спи,
девочка. Не думай о завтра. Об этом - чего же особенно  думать,  оно  и  так
известно: завтра утром будет снова морда твоего Бурлючины, и точно такая же,
как вчера,  досадливая.  Интересно,  что  после  той  ночи  Володичка  прямо
поинтересовался: долго ли я ещ„ здесь пробуду, останусь ли  и  на  сентябрь.
Вот так. Это у себя-то дома... А вот назло останусь! Был бы сентябрь...

   О. 2.9.Здоймы.

   А сынок твой вполне здоров. Я ведь уже говорил -  даже  чересчур  здоров.
Хочешь  доказательств?  Пожалуйста,  вот  главное  из   них,   хотя   и   не
единственное: он тоже занялся  поэзией.  Полюбуйся,  какие  опусы  чирикает.
Привожу без единой описки:

	слово бамбук дубина
	утюг крюк тюк
	рыба листок рябина
	скалка качалка урюк
	борьба японец сук
	стрекоза лодка сурок
	жизнь дурак жук
	барабан розги курок
	бегемот бык бочка
	крыса краска кора
	порка пачка почка
	дождь доза дыра
	затока мяч кожа
	замок крепость пола
	озеро мир рожа
	свет кот„нок зола
   Постскриптум: Исай! Что вы в этом пойм„те не знаю. И знать не хочу.  Меня
вы найд„те в пом„те. Там крыс я зубы точу.

   Между тем, я понял тут  вс„.