й   сладостной,   с
траурно-фиолетовым нутром, с ч„рно-серебряным пушком сливы.
   Все другие элементы тела имеют  вполне  известные  функции,  известны  их
пристанища-органы,  известен  также  механизм  их  отправлений.  Только  эта
соблазнительная слива загадочна, как женщина в парандже. Что  там,  под,  за
паранджой - прекрасное  или  ужасное?  Скорее,  и  то,  и  другое.  Из  всех
пристанищ элементов жизни  тела,  жизни  вообще,  лишь  пристанище  души  не
определено, хотя исполнение ею  важных  функций  признано  всеми.  Нужно  ли
что-нибудь  добавлять  к   сказанному?   Или   -   не   будем   притворяться
непонимающими? Давай честно признаем: иного пристанища души, кроме гипофиза,
в теле не предусмотрено. Хоть тысячу раз внимательно осматривай его - другой
предназначенной  ей  храмины  не   найд„шь.   Прислушаемся   к   честнейшему
внутреннему голосу, устремим молча - ибо и он продолжает молчать -  на  него
вопрошающий и неумолимый внутренний же наш взор. И что  же?  Неужели,  снова
молчание?
   Нет, на этот раз и честнейший вынужден признать:  да.  Да,  гипофиз  есть
вместилище души нашей. Теперь это должны признать все. То есть,  теперь  это
должен признать каждый: он есть вместилище души  моей!  Ибо  нашей  души  не
существует, душа есть личность, обладающая главнейшими свойствами  личности:
одиночеством перед лицом жизни и смерти. Одиночеством, разделяемым только  с
одной подругой души, вступающей в диалог с  нею:  с  самой  собою.  Время  и
одиночество во времени, вот постоянная тема их диалога. "Но  нет!.."  -  так
беседуют обычно они, мучимые внутренней противоречивостью темы, - "но да".
   Вечность  -  удел  души  общей,  народной,  если  бы   так   можно   было
выразиться... Удел умозрительный и  зыбкий,  как  и  предел,  в  котором  он
обитает. Это умопостигаемый предел. Постучи,  то  есть,  обмозгуй  пару  раз
умишком - и обрящешь. Но ты, сидящая в сво„м турецком седле - sella  turcica
- повильно, как дикарь-казак, ты, кормящаяся из посуды носа, ушей, глаз, ты,
личная душа!  К  тебе  достучаться  можно  лишь  сердцем,  умишка  лиш„нным,
безумным сердцем души. То есть, лиш„нным нашего извилистого умишка рассудка,
но не лиш„нным своего собственного, сердечного, прямого. К тебе  достучаться
можно, стало быть, только  прямо:  грохнув  в  запечатанную  семью  печатями
бронированную дверь. Не значит ли это постучать сначала в преддверие тво„, в
сосцевидный отросток? И подождать, последует ли хотя бы слабый ответ?..
   Он и в самом деле поцокал указательным пальцем по сосцевидному отростку у
правого уха. И действительно: услышал слабый ответ. Как  хорошо,  душа  моя,
что ты так над„жно защищена, послал он мысленный привет через  все  двери  и
лабиринты. Но почему же тебя, при всей твоей защите,  так  легко  достают  и
кусают мелкие, ничего для  других  душ  не  значащие  неприятности?  Чем  ты
отличаешься от души всеобщей - ясно.  Ту  и  не  пытаются  кусать  временные
комариные неприятности,  она  и  сама,  огромная  неприятность,  вечножуткий
крокодил, закусает до смерти кого захочет. Но чем же ты, душа  моя,  отлична
от иных личных душ? И - зачем, добавил он вслух.
   Вот так, не отводя глаз от души своей и, разумеется, от живота, то  есть,
с потупленной головой он ступил на деревянный  мостик,  переброшенный  через
затоку. А с него, трогательного, на луг. И только  тогда  переложил  тяж„лый
портфель в другую руку. Следуя за перемещением портфеля,  он  пов„л  глазами
слева-направо, поднял их и, наконец, оглядел открывшийся ему пейзаж.
   - Господи! - воскликнул он, не без лукавой надежды быть услышанным. Шагах
в десяти от него из травы выпорхнула серая птица и снова упала в заросли, но
уже подальше. - Это что же, вот, - вс„ мне?
   Для одного  человека,  и  вот  так  сразу,  этого  всего  было  и  впрямь
многовато.
   Может быть, впервые в его жизни профессиональная игра  с  самим  собой  в
казаки-разбойники, где и казаком и разбойником был он один, прервалась. Была
отложена на потом. Напряжение полифонической музыки, постоянно  звучавшей  в
его нутре, ослабло, е„ материя разредилась,  и  в  разреженное  пространство
между голосами включилось нечто новое, до тех пор не  проникавшее  туда:  то
внешнее, что до сих пор было не он, что было иное. В один миг ему было  дано
то, чего он втайне желал и  боялся:  падение  барьера  между  собой  и  всем
прочим. И в этот миг в него хлынуло очень, очень многое... Этого иного  было
просто слишком много. Его не вмещало стремительно взбухшее, вздувшееся чрево
Я, этот вмиг переполнившийся родовой пузырь. Он понял, если не стать  в  тот
же миг прозрачным для хлынувшего  извне  потока,  если  хоть  чуть-чуть  ему
посопротивляться, попытаться отстоять, уберечь что-нибудь из своего прежнего
Я, взрыв неизбежен. Он понял: ещ„ немного посопротивляться внешнему  натиску
- пузырь чрева и его содержимое, само сердце его переполнится и  с  грохотом
лопнет, взорв„тся. Пользуясь новейшими находками в области спиритологии:  не
сердце, этот жалкий кусок дрожащей мышцы, а нежный, вдруг оказавшийся нагим,
гипофиз.
   Страх и трепет охватили  его,  во  всех,  даже  в  самых  мелких  сосудах
панически вскипела кровь, и он кинулся на защиту этого настоящего сердца его
жизни. Средство защиты он уже осознал, и отчаянным усилием  всего  организма
постарался забыть о себе. Из опасной двойственной композиции: наблюдатель  и
данный ему пейзаж, следовало немедленно выкинуть один элемент,  наблюдателя.
Попросту - выкинуть себя из головы. Иными, чужими  словами:  раствориться  в
пейзаже. И это удалось ему, частично...
   Итак, перед ним лежала, ему была дана  изумрудно-фиолетовая  равнина.  Из
высокой травы поднимались ж„лтые, похожие на свечи, траурные цветы. Огромные
вербы и дубы сходились в рощицы,  а  на  краю  равнины  -  в  леса.  В  тр„х
километрах  впереди  равнина  упиралась  в  холмы  с  мягкими,  женственными
очертаниями, охватывавшие е„ подковой. У подножия холмов  угадывалась  река.
Туда, к реке, сбегались все тропы равнины и дорога, которой  ему  предстояло
идти, огибая заросшие ржавой осокой болотца и затоки. Ему почудилось, что он
стоит на дне пересохшего моря и смотрит с бывшего дна его на высокий  берег.
Тысячелетия, нераздел„нные на годы, дни, утра и вечера, то есть  -  вечность
испарила древнее море. И он сам пров„л эту вечность на дне  его,  не  отводя
глаз от дал„кого берега, от цепи холмов, ограничивающих материк.
   Да, вечность, потому что вс„ это  не  могло  быть  сотворено  ему  только
сегодня, или вчера, или завтра, вот это: включая  едва  различимое  в  таком
отдалении серое свечение речной воды у  подножия  холмов  и  по  свечению  -
сиреневые оспины. Это не было создано для него  в  тот  миг,  когда  он  это
увидел, хотя предположить такое было  приятно.  Нет,  вс„  это  существовало
очень долго и до него, и без него, до сих пор  оно  и  он  сам  существовали
порознь, и это стало ясно с первого взгляда. Именно в этот миг, в миг, когда
он  глянул  вокруг  себя  на  него,  оно  раскрылось,  подобно   тому,   как
распечатывают давно припасенную для такого случая свежую карточную колоду  -
подошедшему к столу новому игроку. Нет, не раскрылось - да,  было  раскрыто,
распечатано, было явлено лично ему.
   Если бы он и не отказался уже от внутренних диалогов, хотя бы  на  время,
хотя бы на этот миг, это не поменяло бы дела:  вс„  равно  сказать  что-либо
внятное он не смог бы. Разве что пробормотать... - "так вот, значит,  каковы
эти их... не припомню такого, как это, вот". Ведь правила ведения внутренних
диалогов, этой прежней, совсем иной игры,  не  соответствовали  игре  новой.
Прежняя,  собственно  -  профессиональная  игра,  оказалась  лишь  привычкой
кокетничать с собой в окружающей пустоте. И вот, пустоты  как  не  бывало  -
вокруг него, зато внутри него образовалась, пусть ещ„  и  неполная,  но  уже
вполне ощутимая пустота, потому что прежде всего в  этот  миг  его  покинули
привычки, и оказалось, что привычки  и  были  основным  содержанием  его  Я.
Теперь они покинули его, чтобы занять место вне  его,  в  пейзаже.  В  живом
пейзаже, который он видел своими наружными глазами, в отличие от  натюрморта
внутреннего диалога, растворились и правила прежней внутренней игры.
   Новое чувство владения  всем,  что  видишь,  лишь  в  силу  самого  факта
видения, а не в силу каких-то правил - вот что он ощущал теперь. Чувство это
не требовало слов для выражения, для ощущения себя - собой. Достаточно  было
самого факта видения, и владение видимым становилось  неоспоримым.  Молчание
было лучшим свидетельством неоспоримости владения всем видимым.  И  вс„  же,
если бы он и пробормотал что-нибудь,  как  это  предполагалось  раньше,  то,
конечно, чуточку иное: "Так вот, значит, каковы эти мои Здоймы... У меня ещ„
никогда не было такого, вот."
   И в этом не было бы ни тени кокетства. Произносимое  обозначило  бы  лишь
простейший, не обросший никакими комментариями факт: дом он  покупал  зимой,
по наитию и дешевизне. Валил снег, вс„ вокруг было бело-ч„рное, он спешил  и
ничего такого тогда видеть не мог. Вот, теперь он увидел это. И  чувство,  с
которым он продолжал это видеть, было похоже на счастье.
   Вс„ большое село, протянувшее вдоль затоки  к  холмам  свой  аппендикс  -
хуторок из семи-восьми домишек, лежало за спиной. Таким  образом,  аппендикс
огибал  наблюдателя,  помещ„нного  в  центр  пейзажного  чрева,   справа   и
заканчивался впереди него. Последние две хатки хуторка, это  было  и  отсюда
хорошо видно, совсем  развалились,  наверняка,  брошенные  хозяевами.  Круто
сворачивая наперерез дороге, аппендикс касался передового,  выступившего  из
общей цепи, холма. С этого холма и сползали  -  именно,  сползали,  он  всем
телом ощутил это, как в полузабытом  сне  кто-то  неостановимо,  непоправимо
сползал с балкона в партер - ещ„  три  домика.  Ощущение  сползания  вызвало
пустоту под ложечкой и подташнивание, как у пассажира проваливающегося в яму
самол„та.
   Чтобы избавиться от этого неприятного, и глупого, надо добавить, чувства,
он сделал шаг впер„д, не отводя глаз от передового холма, вместо того, чтобы
глянуть под ноги. Ещ„ бы, среди этих домишек на склоне стоял, сползал и  его
дом. Туда он и направлялся. Домой. Он сделал ещ„ один шаг, и ступил на луг и
другой ногой.
   Луг сразу же ожил от этого толчка и резко  пахнул:  сладостью  и  горечью
одновременно.  (Осознание   им   двойственности   запаха   показывает,   что
критический цельный миг остался позади. Опасность  взрыва  миновала.  Вместо
цельного и мощного УДАРА запахом,  произошла  его  регистрация.  И,  значит,
начался возврат к привычной игре с самим собой в форме диалога, к  борьбе  с
неумолимым хором, обступившим игрока - чуждым ему хором  наружных  вещей,  и
так  далее...  Нет  нужды  описывать  вс„  это  снова.  Предлагается  минута
скорбного  молчания:  как  же  слаб,  вс„-таки,  человек!   И   особенно   -
"интеллигентный человек"!............)

		(Теперь, когда прошла минута: перевер-
		ни пластинку, поставь на канавку иглу.
		Не поцарапай.
		Сядь спокойно,  убери,  говорю,  руки!
		Итак...)
   Луг вдруг ожил под его ногами и резко пахнул сладостью и горечью.  Солнце
так же вдруг вышло из-под огромного крыла облака, сразу же нагрев его  темя.
Вербы, дубы, рощи и вдали река,  вс„  вспыхнуло  стальным  блеском.  Небо  и
равнина,  леса  на  земле,  время  и  сама  жизнь   стали   вдруг   очевидно
бесконечными, хотя и свернулись при этом  в  сферу,  в  кокон.  Он  не  смог
вместить в  себя  этого  превращения  и  отодвинул  его  от  себя,  проделав
соответствующий жест открытой ладонью. Что же, наблюдателю попытаться  снова
потерять себя, чтобы вместить весь  этот  чуть  деформированный  шар,  такой
очевидно единый и бескрайний, и в то же  время  такой  непоправимо  хрупкий,
благодаря единственному изъяну - самому  наблюдателю?  Что  же,  наблюдателю
теперь ляпнуться в пейзаж, желая раствориться в н„м, чтобы  занять  место  в
ряду составляющих его вещей: рек, холмов, ж„лтых цветов и  птиц,  но  вместо
того - чтобы его на этот раз разбить,  вдребезги  разнести?  Нет,  повторить
проделанное с собой всего несколько минут  назад  было  невозможно.  Солнце,
вдруг вылетевшее из-за облака, вдруг вспыхнувшее и согревшее вс„ это, -  вот
она, причина невозможности повторения пройденного. Вот почему, продлив  свой
отталкивающий жест, он той  же  ладонью,  как  козырьком,  прикрыл  глаза  и
прищурился...
   Освещ„нный теперь крылатым солнцем его дом стал виден отч„тливей.  Теперь
он стал особенно притягательным, этот  его  дом,  как  красочный  рисунок  в
детской милой книжке, как  картинка  в  калейдоскопе,  этот  результат  игры
разноцветных и разноотражающих ст„клышек:  с  чуть  покосившейся  сверкающей
крышей, со всем его заманчивым обликом - сродни нежному касанию, с его общим
креном над равниной и рекой на крутом склоне  холма.  Две  лошади,  рыжая  и
ч„рная, паслись у его подножия. Какая-то сложная  мысль,  нет,  тень  мысли,
поскольку она не была выражена словами, как серая дымчатая птица впорхнула в
его череп и уселась там на турецкое седло, sella turcica. Но он не узнал е„,
не понял - что это за мысль, потому что она не была выражена в словах.  Зато
он вздрогнул, будто понял пророчество, нет,  узнал  собственное  будущее.  И
тогда он закрыл глаза совсем.
   - Тебе повезло, - сказал он себе ободряюще. - Это  именно  то,  что  тебе
всегда было нужно. Оно самое.
   Итак, все дороги равнины вели к его дому. Ему  повезло,  они  вели  туда,
куда и он стремился. Итак, сказал себе он, ещ„ три лье дороги - и я дома.
   Он прибавил шагу. В стороне от дороги взмывали и падали в болотце  т„мные
хищные птицы. На электрическом столбе, к которому не были протянуты провода,
неподвижно стояли в гнезде два аиста. Между ними, кажется,  темнела  головка
их дет„ныша. Гуси и утки, пасшиеся на лугу, собирались  в  группы  и  шли  к
реке. Вс„ это вызывало в н„м ощущения поистине радостные, как будто он давно
этого не видел, но всегда хотел увидеть снова. Как будто  он  возвращался  в
родной дом после долгого путешествия. Дорога вывела его к берегу реки, прямо
на пляжный песочек. Здесь заканчивался последний участок хуторка-аппендикса,
задней стеной руин его окраинной хаты. Холм  с  его  домом  начинался  прямо
перед ним, но по другую сторону реки. С этого берега он мог рассмотреть  все
подробности, весь участок вокруг дома, напоминающего капитанский мостик  над
палубой корабля - над равниной: поросший  орешником  клочок  земли,  странно
изогнутые деревья, ул„гшийся на крышу тополь, алые мальвы в  высокой  траве,
выцвевшую веранду, в прошлом - несомненно зел„ную, т„мно-серые рамы окон без
ставен, красноватые стены и  украшенную  деревянным  резным  кожухом  трубу.
Торопиться было некуда: он был уже, собственно, в прихожей своего дома.
   Чтобы удобней было рассматривать владения, он сел на  песок  и  прислонил
затылок к шершавой коре ч„рной груши, умершей на границе луга и пляжа.  Гуси
с шумом бросались в реку, каждая группа отдельно. Вожак одной из групп мощно
шл„пал по воде крыльями, взбивая пену. Вода была т„мная и чистая.
   Переправы не было видно ни справа, ни слева. Но и с этим он не спешил. Он
знал, что вс„ решится само собой, и просто сидел, слушал и смотрел,  как  за
холмы на раскинутых  вполнеба  крыльях  опускается  слепящее  солнце.  Слабо
звенели листьями вербы на лугу, река с ворчанием двигалась на юг, мимо. Гуси
хлопотали о сво„м. Все эти звуки легко вписывались в звенящую тишину: вокруг
него и в н„м самом.
   - Ну да, - вздохнул он, делая и свой взнос - три копейки - в эту  тишину,
- это то, что мне и было нужно.
   И будто вздох его был услышан: гусь-вожак особенно хл„стко ударил по воде
и саркастически, с  оттяжкой  на  первом  слоге  и  с  ускорением  к  концу,
рассмеялся. Эхо на другом берегу раздвоило смех и послало назад чуточку  уже
искаж„нную часть, так что он,  успев  за  это  время  немного  испугаться  и
полууспев усмехнуться, вроде бы наш„л в этих звуках сходство с речью, и даже
почти  узнал  отдельные  е„  слова.  Слова  вполне  знакомые,  но  будто  бы
искор„женные той же силой, которая обрушилась на все эти  деревья  кругом  и
вогнала их в странные, состоящие из одних изъянов формы. Заставила их  расти
в непривычном направлении  -  их  рост  уже  не  являлся  способом  лобового
преодоления силы тяжести, а напротив, средством обойти, избежать е„ действия
или игнорировать совсем. Искор„женные, увечные тела деревьев  затрудняли  их
классификацию, следовало бы вообще не спешить с причислением  их  к  царству
растений, они куда больше походили на животных или птиц.  Точнее,  на  части
разорванных ужасной силой  их  изувеченных  тел.  Удивление,  сопровождавшее
распознавание в смехе гуся вполне осмысленных  слов,  не  помешало,  однако,
сформулировать общее впечатление в привычной, с привкусом пошлости,  манере.
Подлинно, сказал себе он, в этом совершенно подлинном мире есть один  изъян:
в н„м нет подлинного одиночества.
   С тем он и повернул голову назад, внутренне вс„  же  продолжая  развивать
наметившийся сюжет нарушенного одиночества, и произн„с вслух:
   - Добрый день.
   Что касается сюжета, развивавшегося внутри параллельно происходящему вне,
разумеется - сюжета вполне банального, то он  сразу  включил  в  себя  некую
мужскую фигуру, высокую, с наметившимся брюшком - но лишь как свидетельством
зрелости, фигуру странника, попавшего в глухое местечко, где, сидя на  пляже
и погрузясь в размышления, он поворачивает  голову  и  встречается  взглядом
с... Образ другой фигуры сложиться вполне ещ„ не успел, задержавшись на фазе
поиска прилагательных  к  нему:  юная  -  непременно!,  тонкая  -  ещ„  бы!,
молчаливая - о, да!.. Вот на этом месте  складывание  образа  второй  фигуры
уп„рлось в тупик, да и сам сюжет рассыпался впрах, не выдержав  противоречия
между молчаливостью воображаемой встречи - и гусиным смехом,  столь  похожим
на речь.
   - Добрый день, - произнося это, он  уже  успел  начать  посмеиваться  над
выдуманным сюжетом, и на его губах уже  потихоньку  появлялась  улыбка.  Вс„
верно. Он, разумеется, запускал свой сюжет в сторону  прямо  противоположную
сюжету действительному. Такова оборотная  сторона  банальностей,  они  редко
совпадают с реальными происшествиями.  То  есть,  и  реальные  происшествия,
разумеется, банальны, но по-своему. И это происшествие не исключение:  перед
ним, точнее, позади него стояла именно такая своя банальность. Прежде  всего
- это была старуха. Дальше - старуха, опирающаяся на самодельный, с сучками,
костыль. Лицо старухи... Но тут он понял, что ни описывать, ни даже смотреть
в это лицо ему не хочется. Он и не  стал  смотреть,  решив  дождаться  поры,
когда собер„тся с силами. Между тем  старуха  продолжала  договаривать  свою
реплику, так удачно наложившуюся на смех гуся-вожака:
   - ... що купували на схилах тей маеток... кажу ему: та вы що -  с  глузду
зъихалы, чи шо?
   Он сумел использовать затраченное на реплику  время:  собрал  таки  силы,
правда - приполучив толику раздражения, поднялся на  ноги  и  заставил  себя
глянуть старухе в глаза. Но глаз был только один.  На  месте  второго  зияла
дыра. Пусть не зияла, а только - должна была зиять, если б не была  прикрыта
сморщенной, как сморщен  пуп,  пл„нкой,  кожицей  ощипанной  и  освеж„ванной
птичьей головки. Но это было ещ„ хуже,  лучше  бы  она  бесхитростно  зияла.
Шрам, пересекавший дыру наискось, был рваным, явное свидетельство разрыва  -
не разреза, с завихрениями ответвляющихся от него мелких рубцов,  сложнейший
рельеф, географический атлас, вот эта река с  е„  поворотами  и  затоками...
Ч„рный,  надвинутый  на  лоб  платок.  С  оранжевым  отливом  загар.   Белая
бесформенная кофта, прорванная на том месте, где обязательна грудь -  и  где
е„ нет. Юбка и кожаные  шл„панцы  одного,  земляного  оттенка.  Но  главное,
конечно же, шр