припустит бегом по холмам, по кремнистой тропе,
   зажмурив глаза, высекая копытами пламя.
   Никто не посмеет мне дать подаянье в пути.
   Глодать буду камни и в землю вгрызаться зубами.
   Я пояс потуже на брюхе сво„м затянул,
   как ткач искуш„нный - на кроснах упругую нить.
   Чуть свет я скачу, словно серый поджарый бирюк
   по серым пескам, по следам ускользающей лани.
   Чуть свет он, голодный, проносится ветру вдогон
   вдоль узких ущелий и необозримых долин.
   Он чует добычу и воет. И тут же в ответ
   собратья его в тишине отзываются ранней.
   Сутулые спины и морды седые снуют,
   как быстрые карты в азартных руках игрока,
   волнуется стая, как рой растревоженных пч„л,
   когда разоряют их дом на зел„ном кургане.
   Оскалены зубы, отверстые пасти зверей
   зловеще зияют, подобно расщепу в бревне,
   вожак завывает и прочие вторят ему,
   и вой их печален. Как загнанной серны рыданье.
   Но достаточно, дорогой Ник. Геор.! Вы уже, без  сомнения,  поняли,  каков
характер этого перевода. Это личное излияние самого Ревича. Одновременно это
прекрасное описание: 1 - ситуации на  его  кафедре,  2  -  его  собственного
положения там, 3 - его реакции на это, и главное, 4: это лучшая из возможных
характеристик для поступления Ревича на работу к нам, я бы первым подписался
под его заявлением. Одинокий волк! А кто мы с Вами, если  не?..  Вот  почему
нам и надо продолжать сколачивать нашу стаю. Ревич и это понимает, судите по
последним строфам стихотворения. Это автопортрет,  портрет  человека  нового
склада, одинокого и стайного. Неудивительно, что он  не  уживается  в  стаде
людей старого склада. А каков наш портрет там же, а?
   "Прибежище вдали", "над„жный приют" это без сомнения наша кафедра. "Бабий
подол" - конечно,  жена  Ревича,  зав.  его  кафедрой.  Эта  деталь  вызовет
известные трудности при его переходе к нам. Но мы можем ОБМЕНЯТЬ  Ревича  на
наш балласт. Вы знаете, о ком я говорю. Об Овсянникове, конечно. По  слухам,
этот умненький смазливый еврейчик - любовник жены Ревича. Упаси, Господи,  я
не интригую! Я предлагаю партию. Я  предлагаю  рокировку.  Для  постороннего
наблюдателя - исход партии ничейный. На деле же выигрыш за нами. Вы помните,
конечно, я всегда бывал прав в прогнозах, касающихся исхода сражений.
   Короче,  когда  Ревич  подойд„т  к  Вам  с  вопросом,  не  пугайте   его,
пожалуйста.
   Мне кажется, я Вас уже убедил. Поэтому оставляю тему. И вообще  мне  пора
заканчивать болтовню.  Здесь  такая  обстановка,  что  язык  становится  без
костей. Хоть сам пиши стихи,  или  романы.  Нет,  не  бойтесь,  я  этого  не
сделаю... До поэзии я не опущусь.

   3 июня Мадрид. Всего наилучшего. Ваш верный Исаев.

   Ваш брат Е. Г. - и человек, и консул замечательный! Очень  мне  помогает.
Вот и это письмо он любезно согласился отправить своей почтой. А как Вы себя
чувствуете? Были ли уже на даче? Я, признаюсь, только о  ней,  голубушке,  и
мечтаю. Здесь ведь не выкупаешься как следует, речки - сами знаете, какие.
   Кстати, я имею самые крепкие  основания  утверждать,  что  стихотворение,
переведенное Ревичем, - поздняя, и отнюдь не шестого века, а  приблизительно
вв. 10-11, подделка под арабское. Основания эти - документы, которые я держу
сейчас в руках, и дух самой поэзии. Это тот самый  берберский  дух,  который
выражен в архитектуре Марракеша, но никак не Багдада.


   23. Ф. В. КЛЮНЕНКО В МОСКВУ.

   - Итак, после тр„х  лет  отважнейших  военных  действий  он  предназначил
Рорику поч„тные трофеи и лучшую добычу, желая тем завоевать ещ„ большее  его
расположение. Поощр„нный дружбой с ним, он в ж„ны испросил себе Геруту, дочь
его, и у не„ родился сын Амлед.  Фенгон  же,  снедаемый  завистью  к  такому
счастью...
   - Пех, пех, воистину редкое счастье! - Хозяин с вес„лой наглостью уставил
в пространство между ними единственный глаз свой  и  завертел  в  чрезмерной
близости от их носов на манер пращи  грязную  тряпку.  Второй  глаз,  словно
окруж„нный потоками лавы кратер, утонул в шрамах. -  А  я  вот,  к  примеру,
соображаю: не припомню такой вот весны, как эта вот, в нашем Корнуолле, вот.
   - Патриот, - возразил сбитый с монолога проезжий, - ещ„ два пива.
   Его спутник, помоложе и что-то уж слишком хорошенький, мечтательно глядел
за окно. Там, шагах в десяти от обжорки, заметно  нервничали  привязанные  к
дереву две их лошади. Рядом в ч„рной грязи, то есть на дороге, вокруг прочно
застрявшей колесницы возились, посапывая, солдаты. Грязь звучно  чавкала.  В
колеснице, отлитый из металла божок на постаменте, невозмутимо стоял рыцарь.
Его лошадь, обреч„нно  уложив  брюхо  в  родимую  почву,  больше  напоминала
стельную корову, чем благородного скакуна. Краснокарий  глаз  е„  мучительно
косил. Доспехи рыцаря незапачканными выпуклыми частями  пускали  голубеньких
зайчиков за дорогу, на рыжее поле, и дальше, к убогой изгороди,  за  которой
сгрудилась отара тощих овец, окруж„нная стаей псов. Псы, овцы и пастух  мало
чем отличались друг от друга. Никогда, значит, в этом их Корнуолле  не  было
такой вот весны.
   И, значит, никогда в этом Корнуолле не таяли  так  резво  снега  в  рыжую
траву,  похожую  на  лосиную  шкуру.  Не  зеленели  так  славно  и  в  таком
соблазнительном  отдалении  мягкие  холмы,  не  вспыхивали  так  мерцательно
остатки льда на их склонах - зел„ных, ч„рных, рыжих. Никогда, стало быть, не
пахло так вот раньше: влажной близкой глиной и дал„ким морем, чуть  нагретой
сухой травкой и пивом, и ржавчиной, и всем остальным, и в таком  томительном
сочетании, и в таких полезных носоглотке пропорциях. Таких  болезненных  для
сердца тела и сердца души пропорциях.
   И вот, подобно спазму гортани, оно, сердце  души  трудно  впитывает  этот
настой, такой горький и сложный, и одновременно  простой.  Вот  ему,  сердцу
души, становится счастливо и нежно, и чуть странно, и немного стыдно. Потому
что сердце ума вступает в спор и внушает: ты ведь куда старше  и  мудрее,  и
вечнее всего этого, снисходительней! А это вс„ лишь обман, игра разноцветных
и разноотражающих ст„кол глаз. Сердце ума внушает: в твоих  силах  придумать
игру иную, непохожую, переиграть эту  или  отменить  всякую  игру  навсегда,
достаточно тебе лишь пожелать этого,  о,  ты,  сердце  души.  И  такое  дело
сделается тобою без усилий, по желанию лишь только сердечному.
   Но внушая, само сердце ума прекрасно знает - и о том  прекрасно  известно
сердцу души - что это не так. Что это совсем не так, потому что так быть  не
может. Вот от такой лжи сердца ума и стыдно сердцу души. И больно, и  многое
ещ„. И нет, и да. Вот. Но нет, но да! Будто  не  сердце  ума,  а  само  оно,
сердце души так солгало,  такое  простучало,  пробило,  такое  вот  ляпнуло.
Стыдно, и больно, но не слишком - а просто и легко, будто ляпнуло оно это не
сейчас, не сегодня, а вчера или позавчера, неважно... важно, что задолго  до
рождения этой самой вот весны, столь достойной всяческой  снисходительности,
потому что  столь  очевидно  хрупкой  -  и  такой  непременно  обязательной.
Неудачно ляпнуло, пусть и  не  по  своей  вине,  а  по  вине  плохопослушной
гортани, или языка, но такое - чего уже не поправить: или никогда,  или  что
может быть поправлено только  этой  самой  весной  корнуоллской,  только  ею
самой. Если хотя бы это может быть. Даже хотя бы этого быть не может.
   Но сказано! И умишко сердца  прекрасно  это  знает  -  невзирая  на  свою
собственную потребность внушать, и внушать иное, - как убога и смешна  жизнь
любого  сердца  в  сравнении  даже  с  этой  призрачной  весной  их  жалкого
Корнуолла, такой, как она есть. Или отражается разноцветно в ст„клах глаз. И
с весной, как бы она ни  была  хрупка,  и  всякими  другими  отражениями,  к
счастью - не погубленными никакими ляпами сердчишек, этими  слишком  мудрыми
ляпами. Живыми отражениями, в которых единственно стоющее - она сама, весна,
такая глупая и непоправимая,  в  своей  единственности  и  в  единении  всех
отражений: льда, металла,  грязи,  женственных  изумрудных  холмов,  красной
ржавчины, лошадиного глаза, глиняной стены обжорки, пивной пены, озера, а на
том его берегу - неуклюжих башен из серого пористого  камня  и  моста  через
затоку, отражающихся уже не только в глазах смотрящего,  а  и  в  фиолетовой
поверхности воды - среди оранжевых оспин воды. А там и серая галька  на  дне
озера, опускающаяся в глубины так же быстро, как быстро стаяли  этой  весной
снега в рыжих полях их Корнуолла.
   Трое солдат вынули вс„ ещ„ невозмутимого рыцаря из  колесницы  и  вынесли
его на сухое место. Пастух тупо глядел на вс„  это  из-за  ограды,  опершись
подбородком на палку. Ворона села на седло одной  из  привязанных  к  дереву
лошадей: гнедой. Начинало темнеть.
   - Я хочу поговорить  о  смерти,  господин  мой,  -  протянул  хорошенький
молодой проезжий томно.
   Спутник его понимающе кивнул.
   - О чьей же?
   - О своей, Гор, о своей.
   - Охотно, ибо нет ничего проще этого, принц мой Амлед. И для многих,  без
сомнения, нет ничего увлекательней. Но я, признаться, не  усматриваю  в  ней
никакой необходимости.
   - Зато тебя она усматривает, проезжий, не сомневайся!
   Хозяин яростно брякнул полными оловянными кружками в стол, отчего на  н„м
зазвенели уже  опорожненные  сосуды,  подпрыгнули  деревянные  таблички  для
письма и нежно зазудела расщепленная рыбья  кость  в  походной  чернильнице,
привязанной к поясу Гора.
   - Патриоты салютуют нам, мудрейший и красивейший принц  мой,  -  вздохнул
он. - Ибо - чем же им ещ„ заниматься?
   ТАБЛИЧКА ВОСЬМАЯ.
   - Известно, - Амлед опорожнил свою кружку, не отводя глаз от  пейзажа  за
окном, в котором рыцарь занимал вс„  более  существенное  место,  потихоньку
приближаясь к обжорке, - что  благородная  смерть  наполняет  смыслом  жизнь
рыцаря.
   - Это уж как изволите, - отхлебнул  Гор  из  своей,  -  впрочем,  что  за
проблема? Нет ничего, говорю я, проще, чем придумать конец.
   - Не надо ничего придумывать. Надо слушать,  что  тебе  наш„птывают,  что
сладко напевают ангелы. Надо фиксировать то, что  они  ежемгновенно,  в  том
числе и сейчас, навевают. Или, если ты глух к гармонии  и  мелодии,  я  буду
слушать, что они напевают мне. Тебе же останется лишь покорно  записать  то,
что я переведу с языка музыки на язык слов.
   - Ангелы? Помилуйте, вы не знаете, о  ч„м  говорите,  принц.  Ангелы  вам
представляются эдакими певчими птичками, но без обезображивающих  их  личики
клювов и их тела перьев. Я знаю, этот образ вы нашли на  картинке  в  пошлой
книжке, предназначенной желающим научиться читать. На этой  картинке  именно
такая птичка парит  над  новорожд„нным.  И  вс„  там  такое  золотое,  такое
голубое, тьфу, от этого должно стошнить и неумеющего читать! А я  вот  читал
другую книгу, очень серь„зную, а не смотрел картинки, ибо их там нет, и  там
ангелы описываются похожими на что  угодно,  даже  на  кол„са,  на  эту  вот
застрявшую в грязи колесницу, на вложенные друг в друга  подобно  магическим
обручам шары с глазами - но только не на  пташек.  Что  книжки!  Мне  самому
довелось видеть и слышать ангела... Пусть во сне, но это был правдивый  сон,
потому что его  нельзя  было  отличить  от  действительности.  Он  был  даже
действительней всякой действительности,  потому  что  я  не  всегда  верю  в
действительность действительного, а в тот сон - верю тв„рдо. Итак,  я  видел
ангела, и это был огромный слюнявый реб„нок на бронзовом  ночном  горшке.  И
пение его отнюдь не отличалось мелодичностью,  это  был  вой,  оглушительный
скрежет и гром. К  тому  же  он  аккомпанировал  себе,  стуча  по  горшку...
Поверьте,  принц,  нельзя  переложить  на  слова  такую  музыку.  Совершенно
невозможно е„ как-нибудь записать.
   - А где гарантия, что твои выдумки - не ночной горшок, к тому  же  просто
глиняный?
   - Гарантии?  Смешное  слово...  Терпение  -  вот  единственная  гарантия,
которой обладаем, если обладаем, мы. И  рассудок,  терпения  брат.  Рассудок
говорит мне, что нет ничего проще, чем ему  придумать  конец  истории.  Куда
труднее описать актуальный миг, или, как вы  выразились,  зафиксировать  то,
что наш„птывают, навевают ангелы именно сейчас. Только назвали мы его - миг,
а его уж нет. В каком времени прикажете его  описывать?  Раз  его  уже  нет,
значит в прошедшем, ага... Тогда,  какой  же  он  актуальный?  Но  с  концом
придуманным таких проблем нет. Я могу представить  публике  такое  окончание
этой хроники: по истечении года Амлед  испрашивает  у  короля,  ну,  хоть  у
самого короля Артура,  почему  бы  и  нет?..  позволения  на  путешествие  и
отправляется на родину. По прибытию в Ютландию он  сменяет  теперешнюю  свою
манеру держаться на прежнюю, это вам, принц, следует  хорошенько  запомнить,
то есть - умышленно напускает на себя шутовской вид. И когда он, то  есть  -
вы, весь в грязи, входит в триклиниум,  то  поражает  всех  необычайно,  ибо
ложный  слух  о  его  смерти  уже  разн„сся  повсюду.  Вслед  за  тем  Амлед
присоединяется к виночерпиям и самым усердным образом исполняет  обязанности
разливария напитков. При этом, время от  времени  вытаскивая  свой  меч,  он
умышленно ранит себе лезвием пальцы.  Окружавшие  его  поэтому  позаботились
сколотить его меч с ножнами гвозд„м. Обратите внимание, какой  тонкий  нам„к
на то, что меч деревянный. То есть, на профессию шута.
   - Но деревянным лезвием трудно пораниться!
   - Хм... Это несомненно противоречие.  Но  жаль  удалять  из  текста  вещи
тонкие  -  ради  правдивых...  Я   обдумаю   эту   деталь   после.   Вернее,
удовлетворительно объясню е„. Итак,  для  обеспечения  ещ„  более  над„жного
исполнения своего плана Амлед понуждает всех  пить  беспрерывно  и  до  того
опаивает их, что они валятся на отдых посреди королевского зала. И вот когда
Амлед видит, что они в  подходящем  состоянии,  он  извлекает  из-за  пазухи
припасенные крючья и входит в зал, где на полу вперемешку лежат тела знатных
и изрыгают во сне хмель. Сбив крепления, он стягивает занавеси,  покрывающие
стены замка изнутри, набрасывает их на храпящих и скалывает крючьями.  После
чего поджигает крышу. Пламя, распространяясь вширь и вглубь, охватывает весь
дом, уничтожает зал и  сжигает  всех,  объятых  сном  и  напрасно  силящихся
подняться. После этого он ид„т в спальню Фенгона,  куда  того  раньше  увели
придворные  -  из-за  слабости  желудка,  выхватывает  его  меч,  висящий  у
изголовья, и вешает на его место свой  собственный.  После  этого,  разбудив
дядю, он рассказывает ему, что гости его сгорели,  и  что  здесь  перед  ним
Амлед,  во  всеоружии  всех   своих   крючьев,   жаждущий   взыскать   кару,
причитающуюся за убийство  отца.  Фенгон  вскакивает  с  кровати,  но  Амлед
успевает убить его, поскольку, лиш„нный своего меча,  дядя  тщетно  пытается
обнажить сколотый с ножнами чужой...
   - А если бы и успел? Ведь меч вс„ равно деревянный!
   - Да-да! Здесь подворачивается удобный случай выполнить  обещанное,  дать
удовлетворяющее  всех  объяснение...   Смысл   этой   фабульной   детали   в
неоднократном возвращении сюжета к тому, что лишь кажется  упущением,  а  на
деле  является  повторяющимся  противоречием,  само   повторение   которого,
привычка к которому срывает с сути  явления  покрывало,  сшитое  из  грязных
бессмысленных лоскутьев: слов. Отсутствие противоречий - ещ„ не  присутствие
правды. Правда, соответствующая натуре, не всегда - правда,  соответствующая
сути. А, может быть, и никогда не соответствующая. Правда сути происходящего
в нашей хронике не в тупой подгонке реалистических  деталей  друг  к  другу,
одной незначительности к другой, а в соответствии всех деталей сути. Точней,
детали существуют не друг для друга, а для  того,  чтоб  суть  могла  полнее
проявить себя. Суть же этого эпизода, да  и  всей  хроники,  в  неизбежности
именно такой последовательности событий. Как видите, неизбежность и привычка
- однояйцевые близнецы. Вы сами сказали, принц: "вс„ равно". То  есть:  "что
бы там ни было, а дело пойд„т именно таким образом, не иным, образом  отнюдь
не сверхъестественным, а привычным!" Оно, собственно, ид„т уже именно так, а
не иначе. Вс„ это показывает, что суть эпизода  постигнута  вами  правильно,
хотя вы совсем и не  думали  е„  постигать,  даже  наоборот,  попытались  е„
отвергнуть.  Вы  сказали  сво„  "вс„  равно"  невольно!   Значит,   в   двух
НЕОБДУМАННЫХ словах вы верно выразили неизбежность происходящего,  постигнув
его непосредственно,  без  помощи,  и  даже  -  противно  логике.  То  есть,
возможностям здравого смысла. Что доказывает беспомощность  здравого  смысла
перед сутью  явлений.  Тогда  неизбежно  и  следующее:  чтобы  постичь  суть
повествования, отвергнут в  конце  концов  здравый  смысл  и  другие,  читая
впоследствии нашу хронику. Точно так же, как  это  проделали  вы.  То  есть,
невольно, привычно. Вот для чего хронике необходимо  то,  что  вы  посчитали
моим упущением, а я назвал противоречием.
   - Хорошо, что же дальше?
   - То есть - за концом? Помилуйте, принц, но это уже другая задача. Вы  же
просили, помнится, сам конец. Но вы правы, нам кое-чего ещ„  не  хватает.  А
именно -  морали  нашего  эпизода...  Итак,  мораль.  Первое:  суть  явления
противоречива.  Прекрасно!  Это  стоит  того,  чтобы  записать  его  не   на
деревянной табличке, а высечь  на  камне.  Второе:  храбрый  муж,  достойный
вечной славы и получивший е„, благоразумно вооружившись безумием - ещ„  одно
стоющее камня!  -  Амлед  скрыл  под  личиной  слабоумия  поразительное  для
человека  разумение.  Он  не   только   получил   в   хитрости   собственную
безопасность,  но  и  с  е„  помощью  отомстил  за  отца.  И  заставил   нас
недоумевать: чем он славен покрепче - храбростью или мудростью...
   - Повремени-ка это записывать, чтобы не пришлось исправлять, -  остановил
Гора его спутник. - У меня и  многое  другое  вызывает  недоумение.  Что  за
крючья, к примеру? Мне непонятно.
   - Снова здравый смысл... А  ведь  мы,  кажется,  уже  с  ним  справились.
Непонятно вам потому, что вы попросили сразу дать вам конец. А крючья -  это
из предыстории. Надо идти в  сторону,  обратную  движению  времени  хроники,
чтобы читателю предстал и тот эпизод... Хорошо, пойд„м  против  времени.  Но
недолго. Крючья Амлед готовил на глазах гостей дяди  и  придворных,  которые
именно на основании этого зрелища заключили, что  Амлед  -  шут,  идиот.  Он
обжигал их на огне камина, где жарилось и мясо.
   - Да где он взял их?
   - Напишем -  заготовил  заранее.  Прив„з  из  Британии.  Что  тут  теперь
непонятного? Скажите лучше, вам что - не понравился мой конец? Смотрите, как
ловко вс„  устроено:  дело  обошлось  без  смерти  героя,  а  слава  у  него
всемирная, то есть, он зад„шево получил бессмертие.
   - Зад„-ошево, - Амлед не глядя взял кружку Гора  и  допил  е„,  -  мораль
торгаша. Это не в твой лично адрес, господин мой. Но уж  очень  этот  эпизод
пахнет греком Одиссеем и женихами его.
   - Женихами его жены, принц!
   - Не думаю, что греки столь тонко  различали  эти  вещи.  Хотя  их  имена
тоньше и благозвучней твоих. У греков бы я был Телемак. А эти  варварские...
Фенгон, Герута... тьфу. Почему б тебе не заменить их хотя бы  на  Клавдия  и
Гертруду? А что это за выкрутас: Амлед?
   - Имена новые, принц, новые - а не варварские.  Мир  обновляется,  мы  на
сломе врем„н, а вы... Ведь вы тоже молоды, как молода вся  Европа!  И  такой
странный консерватизм. Не теряйте стремнины времени!  Кроме  того,  в  новом
мире всем известно, что Амлед - буквально означает  "дурачок".  Но  никто  в
Круге Земном уже не помнит, что такое Телемак.
   - Значит, я буквально означен тобою как: дурень благородный. Прекрасно.
   - Хорошо, я заменю Амлед на... Амлоди, Хамлет, Гамлет, наконец... Хотите?
   - Нет, эти клички ещ„ хуже. Но скажи, себе ты, небось, подобрал имя более
изысканное?
   -  Я  намного  старше  вас,  принц,  и  уже  не  в