ло невозможно. Чрезмерно отросшие  волосы  болтались  занавесочкой
перед его лицом, путаясь в бородке. На  затылке  они  разделились  пробором,
открылась выпуклая холка. С высоты, опять не будем поминать им„н всуе, пусть
будет - с высоты птичьего пол„та, да и с площадки перед  домом  он  гляделся
странным четвероногим, точней, четвероруким животным.  Существом,  ищущим  в
траве то ли пищу, то ли наоборот - утраченные иллюзии. Ну  да,  почему  б  и
нет? Иллюзии, иллюзии  и  есть  его  хлеб.  Наверху  не  было  сомнений:  он
оплачивал свои поиски ужасными физическими страданиями.
   Ну, и пусть платит, решил на сво„м верху, теперь назов„м  его  -  Бурлюк.
Все мы платим, а он что - особенный? Почему бы и ему, наконец, не  заплатить
сполна тем, что ему дороже всего: удобствами  существования?  Это  вовсе  не
жестоко, а справедливо, ведь он платит  за  то,  что  и  хотел  получить,  и
получил таки. Он платит за себя, а за это можно уплатить всем, что имеешь. В
этом деле стыдно  скупиться.  А  в  портфеле  у  него,  надо  полагать,  вся
мадридская  королевская  библиотека.   Отсюда   и   лишние,   дополнительные
страдания. И это тоже справедливо: по заслугам.
   - А я  теперь  верю,  что  мы  -  приматы.  И  не  самые,  скорей  всего,
совершенные.
   Чадо было жутко воспитано, но чего требовать от, в сущности, сироты?
   - А ты это скажи ему в лицо, сынок, - посоветовал Бурлюк. - Только сразу,
до того, как скажешь "здравствуйте, дядя Олег, с приездом".
   - Мне его на "вы" называть? И - дядей? Разве он твой брат?
   - И это спроси у него  самого.  По  мне  -  хоть  товарищем  Исаевым  его
называй. Что, у тебя опять словесный понос, Демосфен?
   - Я буду называть его вообще гражданином О. Д. Исаевым,  а  за  обедом  -
Одиссеем... Лаэртовичем, - припискнул мальчишка, пустив петуха на "Э".
   - Остановись, - шл„пнул его по плечу Бурлюк. - Он наш старый друг. Хорошо
говорить о друзьях гадости, да ещ„ за глаза?
   - Он ещ„ и наш хозяин, - съехидничал мальчишка. - Вернулся на свою Итаку,
где ещ„ никогда не бывал. И теперь устроит порядок: побоище.  А  о  хозяевах
все говорят за глаза плохо. А в глаза - хорошо.
   - Я отберу у тебя эту книжку, -  пригрозил  Бурлюк.  -  Что  за  дурацкое
свойство,  принимать  книжки  так  всерь„з?  Надо  же  и  своей   черепушкой
поваривать. Вот я заставлю тебя побольше ходить в окрестностях...
   - Ну да, там много пищи для ума...
   - Пойди, помой губы, умник! У тебя рожа ч„рная  от  шелковицы.  И  заодно
прочисть нос, козы торчат.
   - Они засохли, - возразил мальчишка. - Вода их не возьм„т, я  лучше  так,
посуху... А у тебя тоже под носом грязь.
   - Сам засохни! - улыбнулся Бурлюк. -  У  меня  не  грязь,  а  благородные
масляные краски.
   -  Ну,  и  какая  разница?  -  коварно  спросил  мальчишка,  благоразумно
отодвигаясь на шаг в сторону, подальше от карающей длани,  уже  пришедшей  в
движение. Но нет, угрожающий жест имел совсем иной смысл.
   - Это мысль, я подумаю, - рассеянно проговорил  Бурлюк,  подымая  руку  в
знак приветствия прибывшему. Самое время было это сделать.
   Они обнялись и по давно установившейся привычке трижды расцеловались.
   - Проклятый портфель, -  приговаривал  Исаев  после  каждого  поцелуя.  -
Проклятый живот. Проклятый подъ„м.
   - Проклятый холм и дом на н„м тоже, - вставил мальчишка.
   - Опять? - спросил Бурлюк. - Стремишься пообедать на собачьей  подстилке,
за дверью?
   - Простим его, - сказал Исаев. - Щеник-то бурлюковской породы, суббурлюк.
   - Меня зовут Юра, - поправил мальчишка.
   - Вообще-то он парень ничего, - сказал Бурлюк.
   - Верю.
   Исаев дружески  похлопал  мальчишку  по  плечу.  Тот  в  ответ  беззлобно
усмехнулся, но отодвинулся. Может быть, он расценил  вс„  дружеское  в  этих
хлопках как фамильярное. Мальчишка был настороже и явно держал дистанцию.  И
искал одобрения такому поведению  со  стороны  отца.  Именно  так  следовало
интерпретировать косой взгляд, брошенный им в ту сторону.
   - Двенадцать уже есть?
   - Есть, - подтвердил мальчишка, - пробило.
   -  Крепкий  орешек,  -  сказал  Исаев.  -  Я  буду  называть  тебя   Юрий
Владимирович, чтоб мне так жить!
   - Будешь осматриваться, или как?
   Бурлюк показал пальцами - что именно "как".
   - Нет, только водички, холодненькой. Бог Бахус умер, слыхал?  Так  сказал
Ницше, и я ему верю: мой собственный опыт таков же, - засмеялся Исаев. -  Не
говоря  уже  о  государственной  антиалкогольной  политике.   Наверное,   на
государственных  верхах  -  тоже  все  ницшеанцы.  Надо  бы  сообщить,  куда
следует... о государственном перевороте. Но я лояльный  среднестатистический
подданный. Так что тащи мне три кружечки воды, а после  ещ„  один  маленький
стаканчик.
   На подходе к веранде Исаев обернулся. С такой высоты равнина  ещ„  больше
походила на дно высохшей морской бухты. Но сам он теперь не  стоял  на  этом
дне, а парил над ним, подобно птице с длинными ногами и смещ„нным  к  животу
центром тяжести. Из-за этого смещения парение  смахивало  на  скольжение  по
склону вниз, с явным ускорением и такой его неумолимостью, будто бы  он  был
обязан проделать весь этот несомненно запланированный путь  и  непременно  в
конце его грохнуться в реку. С такой высоты можно было бы  снять  прекрасный
план равнины, и Исаев с жадностью пытался охватить взглядом  все  выкрутасы,
выписываемые рекой, все е„ отростки-затоки, расположение  рощиц  и  дал„кого
леса, хуторок сразу на той стороне реки и большое село  в  тр„х  километрах,
тени, отбрасываемые холмами на луг, и окутывающую вс„ это фиолетовую  дымку,
и выползающий из болотца предвечерний туман. И  сами  падающие  с  небес  на
равнину сумерки.
   - Вот этот хутор - и есть Здоймы, - сказал Бурлюк. - Они там все под этой
фамилией: Здоймы.
   - Наверное, не местное племя, -  предположил  Исаев.  -  Наверное,  семья
переселилась когда-то с Запада, да поселилась в сторонке, да размножилась...
Верно?
   - Не спрашивал, - отрезал Бурлюк.
   Он был давно не брит и, на свежий глаз приезжего, так же  давно  не  мыт.
Пальцы Исаева механически нащупали рваную дырочку  на  том  месте,  где  ещ„
недавно  на  рубашке  была  пуговица.  Аналогии  напрашивались  сами.  Исаев
отрицательно качнул головой: нет, распускаться он не собирался.
   - Нравится? - лениво спросил Бурлюк.
   - Похоже на высохшее море.
   - Это так и есть. Мы - на берегу  древнего,  так  называемого  "скифского
моря". В этом не приходится сомневаться, достаточно побывать по  ту  сторону
холмов.
   - И что там?
   - Там - не спуск, как ты  ожидаешь,  поднимаясь  на  холм,  не  очередная
долина, а ровная до горизонта  степь  на  уровне  вершин  того,  что  отсюда
кажется холмами. Получается, наша равнина лежит на другом уровне, чем  степь
наверху, и тоже - тянется до горизонта, но  в  свою  сторону.  Наверное,  до
Крымских гор, замыкающих е„ с Юга, то  есть,  южный  берег  бывшего  моря  -
Крымские горы. Значит, эти холмы - не холмы, а тоже  берег  этого  моря,  но
противоположный. Вернее, берег залива на его западной границе.
   - Отлично, - одобрил Исаев. - Я всегда мечтал поселиться на берегу  моря.
И не важно, что его уже кто-то выпил. Сойд„т  и  так.  Вс„  уложится  в  мой
бурдюк.
   Он похлопал по животу.
   - Не лопнул бы... - абстрактно заметил Бурлюк.
   Что-то в этом диалоге напоминало другой, с  бабкой  Здоймихой.  Заразился
братец, подумал Исаев, мимикрирует. Артист. Впрочем, из этого можно  извлечь
пользу: кто-то же должен взять на себя общение с  туземцами,  с  аборигенами
дна морского, с этими жуткими скифами.
   Вода оказалась железистой. Исаев не допил кружку, хотя и не вполне утолил
жажду. Потом он обош„л дом, зачем-то пощупав его стены. Бурлюк хмуро  следил
за его действиями. Успел войти в роль хозяина, подумал Исаев.
   - Ставни, - резче, чем собирался, сказал он. - Непременно нужно поставить
ставни! Что это за дом - без ставен!..

		Вот и вс„ на сегодня. Уф. Скажи-ка, в
		ч„м, ПО-ТВОЕМУ, причины всего этого?
		За верность изложения ручаюсь, как
		если бы оно записывалось на магнито-
		фон. Пока. Теперь понесу на почту:
		это больше тр„х километров. Живот,
		конечно, протестует. Но выйду побе-
		дителем в нашем споре я: он уже за-
		метно уменьшился и, клянусь, скоро
		исчезнет совсем! Целую. О.
		20 августа Здоймы.



   10. Н. А. ПОКРОВСКОМУ В МОСКВУ.

   Любезный Ник. Ал.!

   Работа моя продвигается на редкость тяжело. Хотя обстановка не  оставляет
желать лучшего. И вообще, как-то гаснет интерес ко  всему  прежнему.  Вот  и
кафедральные новости... Вы их мне любезно присылаете,  а  я  -  как  чурбан:
вроде бы это не на нашей кафедре происходит, не с Вами, не со мной. Ну, да я
справлюсь с этим своим унынием, назов„м  это  настроение  так.  Уверен,  что
причина всему - обыкновеннейшая лень.
   Уверен также, что уже через месяц привезу Вам первый печатный лист,  хотя
бы для  отч„та.  И  Вы  сможете  помахать  им  перед  вражьим  носом,  пусть
успокоятся. Доклад можно  поставить  на  конец  сентября,  день  любой.  Мои
испанские впечатления ещ„ свежи, есть слайды -  а  остальное  приложится  на
ходу.
   Официальный отч„т о командировке жена  перепечатывает  начисто.  И  сразу
доставит, куда следует. Она, бедняжка, жалуется, что Софье  Андреевне  не  в
пример легче было "Войну и мир" переписывать. Потому  как  разобрать  плохой
почерк - дело одно, а вот изложить в правильном порядке  то,  что  в  полном
беспорядке происходит со мною и во мне - это дело совсем, совсем  иное.  Она
удивлена,  просто-таки  поражена  хаотичностью  этого  происходящего.  Я  же
удивляюсь  только  одному:  как  это   люди   умудряются   зарабатывать   на
загранкомандировках? Ума не приложу.
   В общем, хочу немного  отключиться,  как  Вы  поняли,  от  будней,  чтобы
собраться с силами. Я имею в виду - не тратьте Вы время на  письма  мне,  на
собирание для меня новостей. Я вс„ равно их не воспринимаю. Сообщите только,
как ид„т операция "Ревич".
   Кстати, Ваш брат, консул в  Мадриде,  замечательный  парень!  Поздравляю.
Интересно, удержится ли он на сво„м месте при нынешних переменах... Да и  мы
все - тоже.

   О. Д. Исаев. 22 августа Здоймы.




   11. ДЖ. Т. РЕВЕРСУ В МАДРИД.

   Вот тебе, друг, сведения о наших местных кельтах. Я  их  зову  берберами,
так мне ближе. Не обижайся.
   Некая берберская барышня, подружка моего мажордома, утверждает: к  ней  в
постель по ночам наладился ходить домовой. При этом  лицезреть  его  она  не
имеет возможности, ибо трепещет повернуться к нему лицом,  и  потому  всегда
лежит к гостю задом. Ну, а тот не спорит,  прикладывается  и  сзади  охотно.
Барышня, однако, точно знает, что домовой вельми тучен и  волосат.  Она  его
исподтишка  ощупывает,   пользуясь   темнотой   и   занятостью   гостя.   Из
преувеличенной его волосатости она также делает вывод, что домовой - брюнет.
К тому же он сопит, как кавказец. Или вот как я.
   Мой мажордом имеет с барышней роман в  светлые  часы  суток.  Потому  как
молодые берберы тщательно бдят, и могут набить морду.  Дн„м  же  бить  морду
нехорошо, и работающий именно дн„м  сельский  милиционер  это  всеми  силами
подтверждает. Естественно, мой мажордом ревнует подругу к  ночным  часам.  В
эти ночные часы он ходит барышню караулить, стараясь, чтобы  его  самого  не
откараулили туземцы. Иногда он решается подкрасться к ставням, чтобы  сквозь
щели в них схватить за руку преступников на горячем. Ну, вот как  это  делал
твой рыцарь Одре. И так же, как  сей  несчастный  рыцарь,  мой  мажордом  не
обнаружил ничего. Ровным сч„том - ничего.
   А барышня утверждать продолжает. А домовой продолжает, по е„  утверждению
же, сопеть.
   Я присоветовал мажордому  оставить  наблюдения,  приводящие  к  грустному
концу, как известно, и не таких, как он.  Я  присоветовал  оставить  древние
способы  и  применить  достижения  новейшей  европейской   цивилизации.   Но
поскольку  эти  достижения  у  нас  пока  ещ„  нельзя  просто  так  пойти  в
деревенскую лавку и купить, я предложил мажордому не впадать в разочарование
частное  и  затем  в  неизбежное  диссидентство  всестороннее.  Я  предложил
заменить серийный товар  штучным,  доморощенным,  одомашненным.  И  что  же?
Нынче, когда барышня, по е„ же словам, ложится ночью в постель не одна, а  с
тщательно вымытой морковкой и шнуром, домовой больше не сопит!
   Однако, утверждает  барышня,  он  вс„  же  продолжает  прикладываться.  И
по-прежнему сзади. Каково?
   Пишу поспешно, заели заботы. Ты не нервничай. Твоя  книга  завертелась  в
издательской машине. И не бойся, процесс пош„л и  назад  уже  не  покатится,
подобно композиции твоего  сочинения.  Просто  кое-кого  смущает  натурализм
подробностей: ну, там, увечный глаз, состав и действие напитка, и все прочие
морковки... Но не бойся и их, смущ„нные вот-вот отойдут в Лету. На их  место
уже приходят новые люди, смелые и решительные. То есть, хамь„ уже не  косное
и грубое, топором т„саное, а лощ„ное, улыбающееся. Эти не  выдадут,  на  них
можно положиться. Положимся и мы.  В  крайнем  случае  доверь  мне  провести
маленькую, совсем крошечную кастрацию текста. Обещаю обращаться с  ним,  как
опытный педераст с законом. Или как опытный наследник с бабушкиным фарфором.
Доверишь?
   Хочу сказать тебе напоследок комплимент: о, лукавый единомышленник мой, я
понял тебя окончательно! Ты притворился писателем, чтобы  тебя  попросту  не
сочли буйным помешанным. Знаю это теперь по себе, ведь после возни  с  твоим
романом я и сам попробовал писать худо-о-ожественное, и с  теми  же  целями.
Ибо если бы авторы романов говорили в обществе то, что пишут в своих книгах,
и - говорили бы так, не миновать им камеры с реш„ткой в дурдоме. Не  смейся,
я серь„зно. И даже несколько огорч„нно. Кажется, у меня проза не выходит.  Я
уже понял - почему, но пока ничем не могу  себе  помочь.  Дело  в  том,  что
настоящая  проза  должна  обладать  известной  неумолимостью.   Ещ„   лучше:
неукоснительной обязательностью быть. Ты пойм„шь, что я имею в виду. А я сам
пока что этого качества лиш„н. Меня самого могло бы и не быть.
   Я  также,  кажется,  до  конца  понял,  как  ты  делал  "Тристана".   Эта
сферическая  форма,  с  е„  "дефектом"  на  последней  табличке  -  неточным
повторением  первой  страницы,  с  этой  ошибкой   эха,   отразившегося   от
противоположного  берега,  переста„т  быть  формой,  а   становится   сутью,
содержанием, как бы это ни было банально, пошло сказано. Почему? Вот, это-то
я и понял: ты это  сделал,  чтобы  фабула  вертелась  бесконечно,  постоянно
возвращаясь к началу, а сам автор бы, ты - такой опасности  не  подвергался.
То есть, чтобы сам автор мог отстраниться от писания этой вещи,  сказав:  "Я
дело сделал, это хорошо. Пусть оно дальше САМО  вертится."  Я  понял,  зачем
вообще идеальной форме необходим изъян.  Чтобы  она  перестала  быть  формой
пустой, и наполнилась бы жизнью. Изъяны, эти язвы формы - для того  же,  для
чего существуют язвы души: чтоб жила. Через язвы  в  пустоту  формы  и  души
вливается жизнь. Как соки дерева вливаются через изъян почти идеальной формы
плода, через впадинку, язвочку, к которой крепится ножка. Этот "дефект", это
нарушение  идеальности  сферы  превращает  искусственный  „лочный  шарик   в
натуральный плод, подобный... сливе.  Попробуй,  закругли  е„,  лиши  ножки,
сорви е„ - и нет жизни. Кстати, у меня тут в  этом  году  прекрасный  урожай
чернослива. Рву корзинами.
   Короче: "Тристан" твой не  заканчивается,  а  закатывается  за  горизонт.
Чтобы назавтра, после бешеного ночного бега к началу пути, бега не  видимого
нами, ибо он - за границами Круга Дневного и Текста Земного, снова  восстать
оттуда. А его автор преспокойно всю ночь спит. У меня  это  вызывает,  кроме
восхищения, и грусть. Как подумаю о своей жизни... Как гляну на  то,  как  и
она закатывается за горизонт... А восстанет ли ещ„? От того  и  сплю  плохо.
Так вот сижу частенько, и гляжу  на  здешний  закат,  на  крылатое  закатное
солнышко моей жизни, то есть, гляжу в твою, Джон, сторону света... И вою  на
луну, совсем иное тело, восходящее на противоположном его конце.

   О. И. 22 августа Здоймы.


   12. А. П. ДРУЖИНИНУ В МОСКВУ.

						Взгляни, луна бесстыднейшая: вот
						как смертный человек внизу жив„т.

   Дж. Леопарди.

   Да, ничто не ново под луной. А под земл„й? А на самой луне?
   Сразу становится понятной серь„зность моих намерений, не правда  ли?  Ты,
конечно,  знаешь  этого  Леопарди.  Как-никак,  а  это  твоя  профессия.  Но
задавались ли вы с Леопарди вопросом, можно ли сожалеть о том,  что  человек
смертен, то есть, что жизнь его длится один миг? То есть, вообще не длится в
собственном значении слова. Можно ли вообще жить где-нибудь и  когда-нибудь,
кроме этого мига, прич„м - мига только настоящего, отнюдь не прошедшего  или
будущего? Подч„ркиваю, речь  ид„т  о  подлинной  жизни,  не  о  вымыслах.  О
существовании, выраженном словом: есть. Что  же  вы  так  все  заботитесь  о
будущем, в таком случае? Впрочем, этот упр„к я могу отнести и к себе самому.
Верно, все мы, без исключения, верим в существование вечное. Кто бы  как  ни
врал на этот сч„т. Вывернем тогда вопрос наизнанку: ну - верим, а что в этом
дурного? Более того: верим или не верим, а может ли его не быть?  Если  есть
понятие вечности, откуда же оно взялось, если самой вечности нет? И тогда  -
что в ней дурного? Подч„ркиваю, что речь ид„т о подлинной вечности,  которая
не складывается из отрезков времени, пусть  и  бесконечного  их  количества.
Речь ид„т о вечности неделимой на отрезки, несравнимой ни с каким их  рядом,
какой угодно длины. Само понятие длины выводит нас из вечности, мы уже не  о
ней говорим. А речь ид„т именно о вечности, стало быть, очень  отличимой  от
длины вещи, зато совершенно неотличимой от  простого,  также  неделимого  на
отрезки мига. И коли вечность от мига неотличима по качеству, неотличима  от
единственной, лиш„нной с чем-нибудь иным  сравнения  данности,  а  с  другой
стороны и вечность и миг совершенно отличны от всего абсолютно иного, то как
вообще может  применяться  к  ним  обоим  это  слово:  дурное?  Если  нельзя
сравнить, то - как?
   Человек более всего не желает умирать. Все мы желаем жить вечно,  давайте
сознаемся. Мы желаем вечно утверждать, самим фактом своего существования:  я
есть. В этом желании - основа всех наших страхов, и конфликтов между нами. Я
утверждаю: я есть. Ты утверждаешь то же самое: я есть.  По  видимости  -  мы
настаиваем на одном и том же, и  оба  говорим  чистую  правду.  Но  посмотри
внимательней, понюхай лучше: не  видишь,  разве,  что  в  этом  повседневном
диалоге заложен главный парадокс бытия, заложена бомба? Не слышишь, как  она
тикает? Мой друг, тогда тебе следует спешно оставить твои тренировки  икр  и
зада на американский манер, и начать развивать по-нашенски  слух.  Или  нюх,
есть ведь такие  собаки  с  нюхом,  тренированным  для  обнаружения  бомб...
Тренируй и ты его, или присоединишься к тем,  кто  никаких  уже  запахов  не
различает, чует только запах жареного. Так вот,  бомба  тикает  отчаянно,  а
разрядить е„ нельзя, некому, ибо нельзя снять противоречие, заложенное в сам
факт существования бомбы, в само наличие диалога. Никакая бомба не разряжает
сама себя, вернее - е„ саморазряжение есть смертоносный взрыв. Ты  спросишь,
что же делать? Пока не знаю. Другие спросят: а что обычно делается при таких
обстоятельствах? Отвечаю: обычно кто-то из участников диалога первым хватает
оружие. Выстрел. Нет диалога - нет и противоречия.
   То же происходит, если в диалоге участвуют толпы.  Только  после  первого
выстрела противоречия не замиряются, а начинается  война,  национальная  или
гражданская, или, так сказать, - конвенциональная, согласно предварительному
договору. Что же, в этом случае противоречие оста„тся неразрешимым? Ну  нет!
Когда кончается война, что такое  теперь  эти  бывшие  участник